По всей России интервенция выдыхалась. К концу марта 1919 года войска Антанты и ее союзников выгнали с Украины, к концу апреля они отступали из Центральной Азии, к концу июня – из Закавказья, к концу августа – из Баку и Архангельска. Решение отозвать из Западной Сибири два британских батальона застало Колчака в разгар его наступления на Москву. Только в Восточной Сибири американцы и японцы, охваченные взаимными подозрениями, должны были оставаться на позициях до конца года по причинам, практически не связанным с основными результатами Гражданской войны.

   Как исторический эпизод, интервенция напоминает игру, организованную в конце детского праздника. Маленькие гости ввязываются в эту игру с энтузиазмом, маленький хозяин в восторге, некоторое время всем безумно весело. Однако с наступлением сумерек из сада возвращаются матушки и нянюшки, одного за другим участников игры уводят из теплого дома, на мольбы безутешного хозяина не обращают внимания. Игра и с ней праздник закончены. Занавес опускается. Воцаряется ночь.



   Интервенты никогда не пользовались популярностью в России, где в конфликте между гостеприимством и ненавистью к иностранцам (ксенофобией) в конце концов всегда побеждает более фундаментальное, но менее приятное чувство. Белые обеими руками хватались за все, что им давали, рассыпались в благодарностях и тут же начинали жаловаться на недостаточность предложенной помощи, необходимость ограничивать себя во всем и на то, что их предали. Большую часть полученной материальной помогли потратили попусту или неправильно использовали из-за некомпетентности, нечестности либо небрежения, однако, когда представители союзников, шокированные мотовством, свидетелями коего они были, пытались убедить своих протеже исправить положение, белые обижались. «Я полагаю, что стоит приостановить оказание военной помощи Сибири, пока мы не получим какие-либо гарантии разумности использования нашей помощи», – телеграфировал Нокс Военному министерству в начале августа.

   Пожалуй, ничто не иллюстрирует истинную природу отношений между сибиряками и их союзниками лучше, чем короткая история англо-русского полка. План его формирования (первоначально собирались сформировать бригаду), в апреле разработанный Ноксом, пылко одобрили в Ставке. Интервенция, какой она виделась из Омска, уже была по большей части британской. Увидев в начале мая парад 10-тысячного войска в Екатеринбурге, капитан Хогрейв-Грэм из Гэмпширского полка, записал в своем дневнике: «Более всего меня, как британца, поразили свидетельства сильного британского влияния и помощи. Екатеринбург – всего лишь один из нескольких дюжин учебных центров, а Сибирская армия – всего лишь одна из нескольких русских армий. Однако когда целый час наблюдаешь, как мимо маршируют взвод за взводом, рота за ротой, батальон за батальоном и все с британскими винтовками и снаряжением, в британских мундирах, ботинках и крагах, испытываешь глубокое потрясение. Британский оркестр играл британские мелодии».

   Уже некоторое время было известно, что 1-й батальон 9-го Гэмпширского полка вскоре должен вернуться на родину, однако достаточное число добровольцев из этого батальона и инструкторов, подчинявшихся военной миссии, предполагалось использовать как офицеров нового полка, состоящего из русских солдат и сержантов. Эти британские добровольцы обменяли спокойное возвращение домой и скорую демобилизацию на неопределенный срок пребывания в Сибири, ведение боев в тяжелых условиях и командование солдатами, на чьем языке мало кто из них говорил. Поэтому ясно, что их настроения глубоко контрастировали с настроениями большинства русских офицеров, которых, как телеграфировал на родину в июле верховный комиссар, во всех сводках с фронта называли «глупыми, эгоистичными, трусливыми, развратными и продажными».

   Бурно одобренный, проект англо-русского полка очень скоро столкнулся с первоначальными трудностями неожиданного свойства. «То ли преднамеренно, то ли случайно, – отмечал Хогрейв-Грэм 19 мая, – почти все полученные нами новобранцы отличались ужасающе хлипким телосложением». В его роте пришлось забраковать 93 человека из 297, и «все равно многие из оставшихся в раздетом виде вызывали щемящую жалость».

   Три недели спустя «стало ясно, что полк в городе очень непопулярен, во всяком случае среди офицеров. Русские офицеры останавливали и наказывали наших маленьких солдатиков за то, что те салютовали им по-британски». Они жили в антисанитарных условиях, испытывали трудности с водой. «Чтобы помочь этим проклятым русским, мы промаршировали вокруг света, а они не дают нам питьевую воду и приходится посылать за ней вооруженных солдат».

   Прошло еще две недели. Рушился Уральский фронт. 14 июня все в том же дневнике отмечалось: «Последние два дня запомнятся ошеломляющим и отвратительным взрывом избиений солдат. За сорок восемь часов не менее семи наших бедных русских солдатиков были жестоко избиты русскими офицерами за английские приветствия… Более всего прочего нас возмущает отвратительная трусливость этих действий. Если мы их раздражаем, то почему они не вымещают свою злобу на британцах? Почему они избивают наших невооруженных солдатиков за исполнение полученных ими приказов?»

   Ситуация на фронтах быстро ухудшалась, и несколько дней спустя было решено, что англо-русский полк (прошедший менее чем двухмесячную подготовку и еще не получивший оружия) необходимо перевести из Екатеринбурга в Омск. «Невозможно не усомниться в мудрости политиков, заставляющих нас обращаться в бегство, как только враг появляется в 200 километрах от нас». Затем планы изменились. Солдаты получили винтовки и после короткой стрелковой подготовки отправились на фронт под командованием русских офицеров, так как наконец-то стало ясно, что без знания русского языка британцы не смогут контролировать в бою необстрелянные войска.

   Последнее упоминание об англо-русском полке появляется в связи с тем, что двести человек из других соединений, по здоровью непригодных к строевой службе, главным образом из-за самострелов, были размещены в их казармах, «и за границей царило подавленное настроение». 7 июля парад, на котором британцы официально передали командование русским офицерам, начался на одиннадцать часов позже назначенного времени.^[36]

   Если – хотя это кажется невероятным – кто-то еще надеялся, что ощущение надвигающего кризиса встряхнет и возродит омский режим, то его ждало разочарование.



   В армии – развал; в штабе – невежество и некомпетентность; в правительстве – моральное разложение, разногласия и интриги честолюбивых эгоистов; в стране – мятежи и анархия; в общественной жизни – паника, эгоизм, коррупция и повсеместная подлость. Барон Будберг, поставивший такой диагноз, был военным министром и судил не по чужим, несправедливо резким отзывам, а по собственному опыту. Сам Колчак в письмах жене писал, что многие из белых не лучше большевиков. Поскольку он считал большевиков дьяволами во плоти, резче выразиться он не смог бы. Еще он говорил, что у окружающих нет ни чести, ни совести, ни чувства долга – ничего, кроме апатии, безразличия, казнокрадства и погони за легкими деньгами.

   В то время как белые армии отступали во все большем беспорядке, Колчак и его советники прибегли к ряду уловок. Одними они рассчитывали ослабить давление на фронт, другими – поднять боевой дух и укрепить пошатнувшуюся по всей Сибири волю к сопротивлению.

   В июне, несмотря на то что верховный правитель с тупым постоянством отвергал просьбы Финляндии и стран Балтии о предоставлении независимости, Юденичу, белогвардейскому командующему на Балтийском театре военных действий, и Маннергейму, национальному лидеру финнов, были посланы срочные призывы перейти в совместное наступление на Петроград. Однако, хотя на одном из этапов кавалерийские патрули достигли окраин бывшей столицы, упорные защитники города, вдохновляемые Троцким, не дрогнули и отразили атаку, в которой для устрашения использовались британские танки. Затем генерал Дитерихс, глубоко религиозный человек (стены его личного вагона были вплотную увешаны иконами), предложил превратить борьбу с большевиками в священную войну, в которой аллах, как заверили башкир и другие мусульманские меньшинства, заинтересован не меньше христианского бога. И из этого ничего не вышло.

   Русские с неискренним пылом заигрывали с прибывшей в Омск в июле японской миссией, однако надежды на открытую военную поддержку не оправдались. Поговаривали о возможном альянсе с Германией. Чтобы сделать режим более популярным, был проведен ряд административных реформ, безупречно демократических по своему характеру. «Я думаю, что эти меры очень сильно опоздали», – прокомментировал британский верховный комиссар и был прав.

   В июле телеграммы из Лондона расписывали вдохновленный Черчиллем план, по которому чехи должны были с боями пробиться в Архангельск и оттуда морем отправиться домой. В Уайтхолле рассчитали, что, если чехи энергично возьмутся за дело, у них хотя бы есть шанс добраться до Ледовитого океана прежде, чем его воды замерзнут. Казалось, что даже крохотность этого шанса поможет чехам не застрять в Архангельске из-за зимы и большевиков и послужит для них стимулом. Но эта непрактичная схема не заинтересовала чехов и была быстро забыта.



   Белое дело в Сибири было обречено на провал, а ведь чуть более года прошло после челябинского инцидента, являвшегося точкой отсчета всего процесса. Единственной надеждой на спасение – или скорее на продление агонии еще на одну зиму – были решительные действия свежих войск в тылах. Передовые части Красной армии, слабые и растянутые, сильно зависели от железных дорог. Если бы отступающие белые армии, усталые, деморализованные, не имевшие в военном отношении никакой ценности, отводились в резерв, а дорогу наступавшим красным преграждали бы маленькие отряды с талантливыми и напористыми командирами, триумфальное продвижение Красной армии можно было бы остановить и даже временно обратить ее в бегство.

   Попытки подобного рода предпринимались. Однако нерасторопность Ставки и заторы на железных дорогах в любом случае ставили их успех под угрозу. Довершала дело ненадежность обычно применявшихся «ударных частей». В белых армиях вошло в моду формирование отрядов диверсионного типа и присваивание им знаков различия в виде черепов и прочего, уместных для самых жестоких и одержимых вояк. Однако эта характерная атрибутика, без сомнения поднимавшая боевой дух солдат в дни побед, приводила к обратным результатом, когда одолевала другая сторона, ибо, если такой солдат попадал в плен, его знаки отличия и особое снаряжение выдавали в нем особенно яростного врага советской власти, и обращались с ним с особой жестокостью. Самым надежным способом избежать такой судьбы было дезертирство и побеги, и отборные части этим не брезговали. Одну из таких частей называли бессмертным полком. «Если этот полк, – размышлял один военный корреспондент, – без потерь выйдя из боя, не обрел бессмертие, это не вина офицеров и солдат, они сделали для этого все в пределах человеческих сил».

   Красная армия лишь должна была действовать в том же духе. Белые отступали не столько из-за военных поражений, сколько из-за резкого упадка боевого духа.

   Религия, отмечал Деникин, перестала быть одним из моральных стимулов, поддерживавших дух русской армии. У Нокса создалось такое же впечатление. Он признавал, что «церковь на нашей стороне», однако служителей церкви считал «всего лишь слабыми стариками или узколобыми реакционерами». Одному из командиров дивизий пришлось прогнать всех четырех полковых священников за пьянство. У белых не было ни идеалов, ни принципов, ни веры, ни надежды, кроме надежды выжить.

   Естественно, вся ответственность за происходящее легла на Колчака. Пусть неохотно, но он принял на себя обязанности верховного правителя и правил отвратительно или дозволял так править другим. Омск был клоакой беззакония и глупости. Колчак прекрасно сознавал это, но не предпринимал никаких эффективных мер, чтобы изменить порядок вещей. Он так и не овладел ситуацией, и не потому, что был слаб или имел влиятельных соперников. В его превосходстве не было ничего искусственного или сомнительного, он был самым могущественным человеком в Сибири и самым уважаемым – львом среди шакалов. Он имел все качества диктатора, кроме желания быть диктатором.

   Он так и остался не более чем номинальным Верховным главнокомандующим. Как сказал Семенов, «для нас адмирал – нечто вроде гражданского чиновника». Из представителей вооруженных сил всех времен и народов Колчаку, пожалуй, менее многих подходила такая характеристика, однако уместно отметить, что его блестящий военно-морской опыт не соответствовал военным проблемам, с которыми пришлось столкнуться в Сибири. Авантюризм морских сражений – необходимость быстро принимать решения, опора на хорошие коммуникации, на скорость и гибкость при маневрировании – сменился на медлительные осторожные военные действия, которые периодически прерывались из-за климата и которым постоянно мешали тыловые проблемы.

   Однако адмирал виноват в том, что не сумел взять под контроль свой штаб или выбрать более подходящих командиров. Раздувшийся персонал Ставки не только олицетворял все худшие пороки русской военной бюрократии – он насквозь пропитался бессовестностью, кумовством и интриганством. В таком окружении омерзительному Лебедеву удалось укрепить свои позиции. «Возросшая власть Лебедева, – докладывала британская военная миссия в конце июля, – послужила причиной быстрого перехода к чрезвычайному положению, поддерживаемому горсткой его ближайших помощников и несколькими приспешниками из казачьего офицерства, которые верили, что, если людей хорошенько сечь, они будут сражаться за существующее правительство. Последнее ничему не научилось в революции и является самым прогнившим и самым вредным элементом в стране».

   Поскольку строевые части всегда придерживаются низкого мнения о штабе, то их душевное (в противовес материальному) благополучие вряд ли зависит от того, что штаб действительно плох. Но в то же время армия чрезвычайно чувствительна к обстоятельствам, влияющим на их лидеров, и ничто не подрывает уверенность солдат так, как частая смена командующих. А Колчак постоянно производил подобные замены и, по сути, только таким образом и влиял на события на фронте.

   Из множества командиров, пострадавших от перемен, самым значительным был Гайда. В начале 1919 года инициативного чешского капитана, хоть он и был иностранцем и не достиг тридцатилетия, произвели в генералы и назначили командовать Сибирской армией, а позже доверили ему и Западную армию. Однако когда судьба от белых отвернулась, Гайда попал в немилость. После бурной встречи (во время которой, по словам Гайды, верховный правитель разбил чернильницу и сломал несколько карандашей) он был снят с поста и на вооруженном пулеметами, чтобы избежать захвата, собственном поезде отправлен во Владивосток «Его падение, – комментировала британская военная миссия, – тем более прискорбно, что произошло вскоре после его назначения главнокомандующим Сибирской и Западной армиями и по этому поводу он получил поздравительные телеграммы от различных гражданских организаций и общин Сибири». Смещение Гайды и то, как это было обставлено, пагубно повлияло на военную и политическую ситуацию, чего в час кризиса рассудительному лидеру следовало бы избегать любой ценой.

   Все новые смены командующих, еще более бессмысленные реорганизации, еще более недостойные призывы к общественности не могли остановить наступление большевиков. Насколько недейственными были перечисленные меры, демонстрирует нерешительное контрнаступление белых под командованием Дитерихса, предпринятое в конце сентября. Красную армию отбросили к реке Тоболу, выдвинувшись на некоторых участках фронта почти на 160 километров. Ставку охватил безумный оптимизм, впрочем, вскоре, однако, сменившийся глубочайшим унынием. «По общему мнению, – сообщала британская военная миссия в Военное министерство 10 октября, – боевой дух красных быстро падает, и, если они до зимы не получат теплого обмундирования, их армия растает». Пустая болтовня. Слабое наступление белых вскоре выдохлось, и их отбросили назад. Красная армия перешла в наступление.

   «Большевистские командиры теперь сильно превосходят наших, – докладывал Нокс еще в августе, – и некоторые их части сражаются с убежденностью, коей в наших частях нет». И эти слова с каждым днем все более приближались к истине. 27-я дивизия красных, возглавлявшая наступление, продвигалась в среднем на 40 километров в сутки. Из телеграммы, датированной 29 октября, министерство иностранных дел узнало, что накануне ночью принято решение эвакуировать правительственные учреждения из Омска в Иркутск, а золотой запас погружен в товарные вагоны и не будет отправлен на восток до тех пор, «пока остается возможность удержать Омск». Если в Ставке думали, что такая возможность существует, то эта фраза может служить мерой глупости омских штабистов.

   Омск стоит на левом, западном берегу реки Иртыша, и потому беззащитен, во всяком случае, когда его обороняет слабая и деморализованная армия. Более того, зима запаздывала, и Иртыш еще не замерз, то есть если отступать в последнюю минуту, то придется бросить практически все орудия, транспорт и другое тяжелое снаряжение, выделенное для обороны города. По этим убедительным причинам Дитерихс, заменивший Гайду на посту главнокомандующего, убеждал эвакуировать войска и попытаться построить оборону на правом берегу реки.

   Колчак отверг этот разумный план. По его мнению, Омск имел символическое значение и его следовало защищать до последнего. Адмирал говорил, что умрет на улицах города вместе со своими преданными сторонниками. Дитерихс подал в отставку, и его сменил Сахаров, хвастун и приспособленец. «Это последняя капля», – писал в своем дневнике один из офицеров Нокса 3 ноября. Четыре дня спустя он встретился с новым главнокомандующим, которого нашел «очень довольным собой… улыбчивым и самоуверенным».

   9 ноября неожиданно потеплело. Сто семьдесят восемь артиллерийских орудий все еще стояли на западном берегу Иртыша. Единственный мост был железнодорожным, и лошади по нему пройти не могли. Орудия пришлось бы грузить в вагоны. Красная армия была в 60 километрах от города. Сахаров, не теряя жизнерадостности, признал, что Омск неминуемо падет через пять, максимум пятнадцать дней. Иностранные миссии покинули город. В Омске еще оставались британская железнодорожная миссия, семь офицеров и солдаты британской военной миссии, один француз и один японец.

   12 и 13 ноября грянули морозы. Большинство орудий доставили на правый берег по льду. Большинство политических заключенных расстреляли. Сахаров исчез. 14 ноября передовые отряды 27-й дивизии красных вошли в город. Кое-где на улицах постреляли, но организованного сопротивления красные не встретили. К ночи Омск уже был захвачен большевиками; в плен взяли 10 тысяч человек, на железной дороге трофеями стали 40 паровозов и более тысячи товарных вагонов, многие из них с грузом.

   Еще подмораживало, но красные решили укрепить переправы, замостив их досками и соломой. За последние три недели были наголову разбиты белые армии, угрожавшие Петрограду; передовые отряды Деникина вытеснены из Орла, партизаны и красная кавалерия сеяли панику в тылах, и деникинские армии начали отступать по всему Южному фронту. Преследование Колчака в Сибири могло продолжаться без ущерба для более важных районов.