Плохие новости с фронта положили конец планам переезда Ставки и правительства в Екатеринбург, хотя Омск никого не вдохновлял. «Широкие пыльные улицы, маленькие деревянные домишки с редкими вкраплениями современных каменных и кирпичных зданий. Несмотря на недавно обретенный статус столицы не только белой Сибири, но и всего Белого русского движения, Омск оставался глубоко провинциальным городом… Он все еще был сильно похож на разросшуюся степную деревню». Город был перенаселен. Беженцы, число которых за лето катастрофически выросло, жили в землянках, покрытых ветками и соломой. Однако часто проводились концерты и балы-маскарады, а по вечерам в запущенном городском саду играл румынский оркестр и прогуливались военные и светская публика.

   «Дворец» верховного правителя был всего лишь оштукатуренным домиком на берегу Иртыша. Охрана носила британские мундиры цвета хаки с широкими пурпурными погонами с белым кантом. Колчак жил аскетом. Своей жене, желавшей вести во Франции жизнь, подобающую супруге верховного правителя, он писал: «Я не устраиваю никаких приемов, и ты должна жить скромно. Не пытайся следовать дипломатическому протоколу». Хотя Колчак не раз уверял жену, что у него нет никакой личной жизни, на самом деле он завел, или восстановил, связь с дамой, которой писал в поезде в Маньчжурии. Мы имеем в виду письмо, приведенное в 4-й главе.^[33]

   Анна Васильевна Тимирева, серьезная, темноволосая красивая женщина чуть за тридцать, была дочерью известного музыканта^[34] и женой контр-адмирала Тимирева^[35], служившего с Колчаком на Балтийском флоте. В 1919 году Тимирев был старшим русским морским офицером во Владивостоке. Неясно, как и когда Анна Васильевна добралась до Омска, но о ее отношениях с верховным правителем было известно всем. Эта связь не вызвала никакого скандала. Генерал Жанен и его офицеры в своих попытках посмертно очернить Колчака намекают на его пристрастие к кокаину, но даже не упоминают Тимиреву, что может быть данью ее личным качествам и осмотрительности, с которой она вела себя в своей сомнительной роли любовницы верховного правителя. Когда Колчака приглашали обедать в британскую военную миссию, его обычно спрашивали, желает ли он, чтобы пригласили госпожу Тимиреву. Ежели ее приглашали, то за ней на ее квартиру – она не жила во «дворце» – присылали штабной автомобиль, и они с Колчаком приезжали врозь. Она активно занималась благотворительностью.

   Много времени верховный правитель проводил в поездках на фронт. Эти слова вызывают мысли о полевых биноклях и стальных шлемах, о представляемых важному посетителю передовых патрулях, но в реальности визиты превращались в череду официальных церемоний – бесконечных банкетов (один продолжался пять с половиной часов) и нескончаемых речей. И все время случались какие-нибудь неприятности. Во время одного из военных парадов в Екатеринбурге священник проводил кисточкой со священной водой по мордам лошадей кавалерийского полка, и лошади шарахались, нарушая строй. На одной из железнодорожных станций чешский офицер, прогуливавшийся с женой, столкнулся с охраной, окружавшей поезд верховного правителя. Он не понял произнесенного по-русски приказа и в потасовке был заколот штыками. Этот инцидент еще больше обострил отношения Колчака с легионом.

   Когда Колчак в первый раз собрался на фронт как верховный правитель, договорились выделить ему в сопровождение пятьдесят солдат из 1-го батальона 9-го Гэмпширского полка. Узнав об этом, генерал Жанен выдвинул серьезнейшие возражения на том основании, что полностью британский эскорт подрывает престиж Франции. После долгих, утомительных переговоров приняли концепцию англо-французского эскорта. К несчастью, единственными французскими военными в Омске, кроме офицеров миссии, были их ординарцы, денщики и незаменимый повар, и мало кем из них решились пожертвовать. Так что пришлось снизить требования, и эскорт верховного правителя сократили до двадцати человек: по одному офицеру и девяти рядовых от каждой из двух главных союзных армий.

   В необходимости надежной охраны никто не сомневался. При всех его перемещениях принимались меры предосторожности – с такими же в течение нескольких следующих десятилетий знакомили мир более значительные и, к сожалению, более долговечные диктаторы. «Охрана окружала его постоянно, большого скопления народа не допускали, а за собравшимися пристально следили; на всем пути его следования расставляли часовых и скорость движения соблюдали максимально возможной». Этот рассказ одного из британских офицеров о мимолетном визите Колчака в Троицк к казакам Дутова формулирует стереотип, применявшийся позже в не столь отдаленных уголках Европы.

   Диктаторы обычно не могут похвастаться большим ростом. Колчак не был исключением, но внешность имел внушительную. «Очень невысокий человек с проницательным взглядом. Примерно таким я представлял себе Наполеона», – отозвался о нем молодой британский офицер. Однако, в отличие от Семенова, старавшегося походить на Наполеона и знаменитым жестом – он закладывал ладонь за полу мундира, – и локоном на лбу, который каждое утро укладывала его любовница, Колчак вел себя абсолютно естественно. Вероятно, из-за текшей в его жилах тюркской крови – его род имел половецкие корни – он был наименее русским из всех русских белогвардейских лидеров. Скромный, лишенный чувства юмора, молчаливый и одержимый своим служением, он как будто не принадлежал к суетному сообществу, которым правил. Такое впечатление, словно мы смотрим драму, в которой главная роль написана и исполнена в стиле, совершенно отличном от остальной пьесы.

   «Я признаю, – писал Нокс в Военное министерство в январе 1919 года, – что всем сердцем симпатизирую Колчаку, более мужественному и искренне патриотичному, чем кто-либо другой в Сибири. Его трудная миссия почти невыполнима из-за эгоизма японцев, тщеславия французов и безразличия остальных союзников. В России не приходится выбирать, и если вы находите честного человека, смелого, как лев, его следует поддерживать, пусть он даже и не обладает, по мнению участников Версальского мирного договора, мудростью змеи». Никто, даже Жанен, никогда не подвергал сомнению смелость Колчака и его честность, однако, по некоторым источникам, в Сибири его характер испортился, и адмирал уже не был таким, как прежде.

   Юный русский морской офицер, Федотов-Белый, служивший под началом Колчака на Балтике в начале войны, оказался прикомандированным к американской военно-морской миссии, посетившей Черноморский флот в 1917 году. При переезде миссии из Севастополя в Петроград по железной дороге Белый в качестве посредника и переводчика присутствовал на встречах, где обсуждалась поездка Колчака в Америку. Тогда же адмирал заподозрил навязчивого моряка в шпионаже в пользу большевиков и хотел пристрелить его на месте. Адмирала с трудом удержали от расправы. Федотов-Белый прокомментировал этот инцидент так: «Видимо, начинало сказываться напряжение, в котором он находился (с Февральской революции), и уже не мог контролировать себя… Я отчетливо видел колоссальные изменения, произошедшие с ним с дней наших последних встреч в Рижском заливе».

   Белый (который производит впечатление благожелательного и надежного свидетеля) появился в Омске в начале 1919 года после службы в ВМС Великобритании. Колчак послал за ним, и они беседовали целый час. «Верховный правитель, – писал Белый впоследствии, – произвел на меня странное впечатление. Он казался менее взвинченным, чем во время наших последних встреч по пути из Севастополя и в Англии перед отплытием в Америку. Однако в нем чувствовалось некоторое равнодушие. Он постарел и был уже не тем активным, энергичным человеком, каким я знал его в прежние времена на флоте. Он словно стал фаталистом, чего я за ним раньше не замечал. Он не показался мне «избранником судьбы», скорее он просто устал от метаний и борьбы в незнакомой среде». Точность этой характеристики подтверждается и другими источниками. Ведущий актер поднимался на сцену тяжелой походкой обреченного человека.

   В международных войнах затишье – нормальное явление, выгодное армиям обеих сторон, чего нельзя сказать о войнах гражданских. В междоусобной борьбе военные действия и их прямые последствия насыщены более глубокой ненавистью, жестокостью и озлоблением, чем конфликты между солдатами разных стран. Когда бои затихают, маятник стремится в противоположную сторону. Чужеземная армия использует долгожданную передышку для отдыха, возмещения потерь и переформирования. Солдаты получают отпуск и возвращаются полные сил. Армии пополняются новыми рекрутами, разрабатываются новые планы, подвозятся ресурсы, поднимается боевой дух. К концу затишья войска становятся сильнее и боеспособнее, чем прежде.

   В Гражданской войне тенденции противоположны. Как только прекращается умерщвление, необходимость убийства ставится под сомнение. Воцаряются неуверенность и отвращение. Человеческое общество устроено так, что, если одна нация воюет против другой, обе воюющие стороны с равным упорством верят в справедливость дела своей страны. Однако в Гражданской войне только фанатики и идиоты, в чьи мозги даже не закрадывается мысль о том, что нельзя раздирать на части собственную страну, убивают соотечественников и грабят их дома.

   В Сибири эти нравственные сомнения усугублялись более земными факторами. Война становилась наиболее популярной, когда была наименее реальной: в долгие зимние месяцы. Деревня нуждалась в молодых мужчинах (и лошадях) как раз тогда, когда в них нуждалась и армия. Даже активность партизан снижалась во время весенней пахоты и сбора урожая. И в белой, и в Красной армии мобилизация шла в основном среди крестьян. Искушение уклониться от призыва, дезертировать или не вернуться из отпуска коренилось в аграрной экономике.

   И хотя эта тенденция характерна для обеих сторон, большевики не только умудрялись удерживать уровень потерь в определенных границах, но сумели также – в отличие от белых – увеличивать потери противника с помощью пропаганды. Пропагандой занимались либо агенты, внедряемые в ряды белых, либо члены партии, уже находившиеся за линией фронта. Особенно эффективной была эта тактика в городах и деревнях вдали от линии фронта – их обитатели не испытали всей безжалостности власти большевиков и помнили лишь короткий и относительно спокойный период предыдущего года.

   В Сибири отсутствовала благодатная почва для марксистской революционной догмы. Там никогда не было ни помещиков, ни огромных имений, да и крепостных тоже. Крестьяне не были запуганными работягами, влачившими жалкое существование на крохотных земельных участках, скорее они были похожи на первых поселенцев, и их фермы, занимавшие в среднем сотню акров, в десять раз превышали наделы крестьян в Европейской России. Население, сильно разбавленное ссыльными и их потомками (включая большое число поляков), бродягами и бежавшими преступниками, по традиции придерживалось независимых взглядов. Тайное общество, поставившее своей целью автономию Сибири, было создано еще в шестидесятых годах XIX века. Прочувствовав на своей шкуре тяготы самых разных форм централизации, сибиряки в их грядущую пользу не верили.

   Однако большевистская пропаганда и не нуждалась в особой соблазнительности, чтобы убедить большинство людей в преимуществе любой власти перед установившейся в Омске. Всего лишь двенадцать процентов населения владели грамотой. Вне относительно просвещенной зоны Транссибирской железной дороги, где население хотя бы приблизительно знало о том, что происходит, вряд ли кто-либо понимал, за что и против кого сражаются белые. Гражданскую войну народ познавал через мобилизации, реквизиции, налоги и декреты, и любой, кто уверял, что с этими неудобствами не только следует, но и можно покончить, мог рассчитывать на благожелательных слушателей.

   Нокс как-то спросил старого крестьянина, пожившего и под белыми, и под красными, какую сторону он предпочитает. «Ту, что грабит поменьше, – ответил старик. – При царе Николае мы жили лучше, чем теперь. Они называют это свободой, но это всего лишь грабеж».

   Сообщения о зверствах и поборах большевиков, часто подтвержденные свидетельствами беженцев, порочили советскую власть, однако во многих районах подчиненные верховного правителя творили еще более страшные злодеяния. Вряд ли стоит пытаться составлять полный список преступлений, совершенных обеими сторонами. По какой шкале ценностей уравнивать 670 человек, расстрелянных в Уфе казаками, с 348, зверски убитыми семеновцами близ Читы, или с 50 тысячами жертв ВЧК, мужчин и женщин, за период Гражданской войны (такую цифру озвучил Чемберлен, основываясь на опубликованных советских источниках)? В общем, как говорится, все хороши.

   Один из высших уральских чиновников, объявляя о своей отставке, заявлял, что военные власти, включая младших офицеров, считают себя знатоками в гражданских вопросах и игнорируют гражданские власти. Казни без суда, телесные наказания мужчин и даже женщин, убийства заключенных, якобы при попытке побега, аресты по доносам стали нормой жизни. И не было случая, чтобы офицера признали виновным в каком-либо из перечисленных преступлений.

   У белых не было эффективного пропагандистского аппарата (хотя на одном из этапов британская военная миссия в Омске затребовала со своей базы во Владивостоке «воздушные шары с воззваниями»), и народ, которому пять военных лет твердили о патриотизме и чувстве долга, вяло реагировал на их высокопарные манифесты. Профессор Парес, страстный сторонник омского режима, писал: «Это еще вопрос, правил ли Колчак Сибирью; она жила своей собственной жизнью без него и отдельно от него».

   В ту жизнь верховный правитель вернул один важный элемент. Запрет на производство и продажу водки, введенный царем вскоре после начала войны, исполнялся в Сибири лишь отчасти, но привел к подпольной перегонке и потреблению, тем самым причинив множество неудобств. Омское правительство отменило этот запрет и, объявив государственную монополию на торговлю алкоголем, получило приличный доход

   Большевики же в отношении водки придерживались царской политики, может быть, потому, что довольно многие их лидеры были евреями, более воздержанными в питье, чем русские, что и влияло на их отношение к этому вопросу. В районах, оккупированных Красной армией, разрушались винокуренные заводы и уничтожались запасы водки. И хотя, несмотря на столь непопулярные меры, недостатка в алкоголе никогда не ощущалось, пьянство в войсках не было для большевиков столь серьезной проблемой, как для белых. Грондийс, журналист датско-японского происхождения, на тот момент самый предприимчивый и опытный военный корреспондент в Сибири, участвовал в весеннем наступлении армий Колчака. Он полагал, что «не самым маловажным фактором» их успеха было то, что на территориях, освобожденных от красных, невозможно было достать алкоголь.

   Однако ни пропаганда, ни трезвость войну не выигрывают. Кроме лучшего руководства, более крепкой дисциплины и мощного стимула, советские войска обладали важными преимуществами перед своими противниками, не очевидными для стратегов английского и прочих правительств. Главное преимущество состояло в том, что коммуникации красных были короче и, в отличие от белых, им не приходилось слишком тревожиться о ситуации в своих тылах (хотя крестьянское восстание в районе Сызрани в начале 1919 года поставило в очень трудное положение 5-ю армию красных). Географическая карта отражала ситуацию, в высшей степени благоприятную для интервентов: Колчак находился в 650 километрах от Москвы; с юга быстро продвигался к столице Деникин; базировавшиеся в Архангельске армии давили на севере; над Петроградом нависла угроза из Финляндии. Но, как обнаруживает любой оккупант, в России главную роль играет не острие копья, а его древко. Деникин, оторвавшийся от своих черноморских баз по фронту шириной 1126 километров, безнадежно растянул свои коммуникации; Колчак находился в 8000 километров от Владивостока, и положение в тылах обеих армий становилось все более взрывоопасным и неконтролируемым. Добавьте сюда отсутствие эффективной связи, не говоря уж об отсутствии согласованной стратегии у всех белых лидеров, тогда как Красная армия при необходимости могла перебрасывать войска с одного фронта на другой, и мы увидим, что шахматный подход к ситуации, как всегда, обманчив и опиравшийся на него оптимизм необоснован.



   Нокс так комментировал развал царских армий в 1917 году: «Чтобы упорно добиваться победы посреди сплошного бедствия, требовался более совершенный вид рода человеческого». Капитан Хогрейв-Грэм из гэмпширцев, свидетель разгрома Дутова в оренбургском секторе, полагал, что русские «не умеют упорно преодолевать превратности судьбы»: русский отказывается бороться, говорит, что надежды нет, и терпеливо ждет конца, причем мужчина напивается, а женщина рыдает. Этот недостаток проявился по всей Сибири, когда в конце мая ситуация начала быстро ухудшаться.

   Наступление большевиков не сопровождалось тяжелыми боями. У обеих сторон было мало войск. 27-я дивизия, которая шла в авангарде 5-й армии красных до Мариинска, насчитывала немногим более 4 тысяч человек, а во многих белых «дивизиях» было меньше тысячи человек. Более того, красные испытывали те же административные трудности, что и белые. Отступление стало бесконечным процессом. Иногда мы слышим о командующих, которые ведут себя как полевые офицеры. Каппель, например, управлял своим арьергардом, мчался на коне среди солдат, разделяя с ними все опасности. Однако по большей части командиры и штабы размещались в личных поездах, их часто сопровождали собственные или чужие жены или дамы, игравшие, грубо говоря, роль маркитанток.

   Все это вызывало неодобрение и насмешки и тогда, и впоследствии, но, по сути, пока дела шли хорошо, можно было многое сказать и в пользу сложившегося положения. Русские женщины – изобретательные помощницы воинов, и во время наступления далеко не всегда квалификация командира страдает оттого, что его и нескольких его офицеров сопровождают жены или любовницы. Дамы, которые готовили пищу, стирали, иногда помогали печатать и шифровать документы и так далее, ни в коем случае не были лишними ртами. У многих из них в Сибири не было собственного дома, и, следуя за войсками, они избавляли мужчин и от тревог, и от лишних расходов. Похоже, что их присутствие не возмущало солдат, считавших офицерские привилегии само собой разумеющимися.

   Но когда дела пошли плохо, ситуация перестала восприниматься столь благосклонно. Беспокойство за женщин, находившихся в поезде командующего, часто диктовало тактику отступления. Штаб не просто отходил с несоответствующей ситуации поспешностью, но, лишь начав движение, уже не останавливался, дабы избежать неотвратимых на всех железных дорогах пробок, и в конце концов часто случалось так, что генерал и его штаб, и их любимые со всеми картами и шифровальными блокнотами, и денежным содержанием армии, и резервным боезапасом полным ходом мчались на Восток и безвозвратно исчезали с театра военных действий.

   Нет смысла говорить, что не всегда командование вело себя столь прискорбно, но следующие за войском женщины, несомненно, были серьезной причиной слабости армии, которая и в лучшие свои времена не могла похвастаться особой отвагой. В сообщении британской военной миссии из Омска сообщалось, что «все офицеры от высших чинов до низших возят с собой жен или любовниц и в случае паники занимаются не войсками, а своими женщинами», и далее следовал пассаж о жене командира полка, не успевшей бежать и убитой вместе с мужем при отступлении.

   В конце апреля Западная армия Колчака угрожала Казани и Самаре; севернее его Сибирская армия под командованием чеха Гайды в начале июня взяла Глазов и, как казалось в тот момент, имела весьма радужные перспективы на соединение с войсками Архангельского плацдарма. Однако обе армии, неумело управляемые Ставкой, никоим образом не поддерживали друг друга. Наступление армии Гайды продолжалось, несмотря на катастрофы, постигшие в мае части его левого фланга, но вскоре и его войска бежали по всему фронту. К середине июля большевики захватили Урал.