Колчак вернулся в Омск вечером 16 ноября. Его поезд, в котором также ехали полковник Уорд и его Мидлсекский полк, был остановлен в Петропавловске, чтобы дождаться прибытия Болдырева, похожего на медведя главнокомандующего, направлявшегося на фронт. Колчак и Болдырев совещались пять часов. Из осторожных комментариев Колчака после окончания совещания Уорд сделал вывод, что обсуждались полномочия и обязанности адмирала как военного министра. Впоследствии Уорд отмечал: «Я подозревал, что обе правительственные группировки серьезно взялись за дело и что каждая решила уничтожить другую». Уорд подумал, что жизнь Колчака в опасности, и приказал своим людям зарядить винтовки.

   Омский нарыв созрел и готов был вот-вот прорваться. Директория сменила железнодорожные вагоны на городские квартиры, а для управления «государственным кораблем» заняла здание гимназии, однако ее мнение значило в делах не больше чем кукование кукушки стенных часов в шумном кабаке. Совет министров правого толка, принимая решения, все реже использовал Директорию даже для их утверждения. Ничто не работало, никто не знал своего истинного места, город полнился слухами и интригами, под угрозой был общественный порядок. Русские питали все большее отвращение к самим себе, а когда такое случается, они либо впадают в апатию, либо прибегают к крайним мерам. В Омске было полно причин для отвращения и недовольства, и казалось, что в любой момент посреди Гражданской войны разразится еще одна Гражданская война.

   Некоторое время поговаривали, особенно в военных кругах, о диктатуре, и 17 ноября, на следующий день после возвращения Колчака с фронта, к нему обратились офицеры из Ставки: они заявили, что Директория доживает последние дни и «необходимо создание единой власти». На вопрос Колчака, как они представляют эту новую единую власть и «кого предполагают на это место выдвинуть для того, чтобы была единая власть», офицеры открыто высказали свое мнение: «Вы должны это сделать».

   Колчак отказался. Он считал, что ему, как действующему офицеру, неприлично связываться с таким проектом. В любом случае за ним не было армии и он был новичком в сибирской политике. В тот же день он заявил Совету министров, что намеревается подать в отставку с поста военного министра, как только Болдырев вернется в Омск. Затем он либо отправится на фронт, либо посвятит всего себя Морскому министерству.



   Двумя неделями ранее один из членов Директории написал своим коллегам-социал-революционерам в Екатеринбург: «Каждое утро мы сидим и ждем, что придут нас арестовывать». В ночь с 17 на 18 ноября их предчувствия оправдались. Авксентьев, автор письма, и Зензинов, второй представитель социал-революционеров в Директории, с пятью другими членами их партии находились в квартире заместителя министра внутренних дел Роговского, также социал-революционера. Как у всех министров в те неспокойные времена, у Роговского была охрана, но это не помешало казакам атамана Красильникова, смутьяна несколько меньшего калибра, чем Семенов, ворваться в его дом. Казаки арестовали Авксентьева, Зензинова, Роговского, еще одного гостя и сопроводили их в штаб-квартиру Красильникова, разместившуюся в Сельскохозяйственном институте на окраине Омска.

   Члены правительства узнали о похищении ранним утром 18 ноября, но о судьбе похищенных ничего известно не было. На шесть часов утра назначили внеочередное заседание. Генералы и политики в полной темноте пробирались к большому дому рядом с кафедральным собором, который при царизме был резиденцией губернатора. Для общего отношения к Директории, господствовавшего в Омске, характерно то, что ни один из собравшихся министров не предложил предпринять никаких штрафных санкций против Красильникова и его казаков. «Одни предложили, – вспоминал Колчак, – считать факт ареста ничего не означающим, тем более что три члена Директории, большинство, остается… Второе мнение было таково, что Директория после того, что случилось, остаться у власти не может… Раз члены правительства подверглись аресту и не могли этому противодействовать <…> они должны сложить с себя полномочия. Раз они арестованы, то тем самым они перестают быть властью».

   Невозможно было бы более ясно сформулировать свою позицию: фактические правители Омска, по сути, объявили, что считают своих официальных правителей расходным материалом, не представляющим ценности. Один из трех уцелевших членов Директории подал в отставку и покинул здание. Теперь Директорию, состоявшую из пяти человек, – а Болдырев отсутствовал, – представлял на заседании лишь один из ее членов, достойный адвокат П.В. Вологодский. В последовавшей дискуссии никто не прислушивался к его претензиям на верховную власть.

   Ликвидация Директории хотя и казалась популярной мерой, едва ли была конструктивной. После двух часов разговоров министры поняли, что время не терпит. В Омске еще царило спокойствие, но министрам доложили, что казаки находятся в полной боевой готовности, улицы патрулируются бдительными казачьими разъездами. Невозможно было предсказать, как проснувшийся город отреагирует на неизбежные слухи. «Поднялся вопрос о том, – вспоминал Колчак, – что если такое неопределенное положение продолжится, то можно ожидать каких-нибудь крупных и серьезных событий».

   В этот момент кто-то заявил, что единственно верным решением является военная диктатура. Предложение было принято практически единогласно, и тут же выяснилось, что большинство присутствующих считает Колчака единственным подходящим кандидатом. Сам адмирал поддержал кандидатуру Болдырева, который и на германском фронте командовал армией и теперь как главнокомандующий пользуется доверием войск, и с политической точки зрения к нему нет серьезных претензий. Про себя же Колчак сказал, что он, мол, новичок в Сибири и армии, как командир неизвестен. Следовательно, Болдырев – более надежный выбор.

   Колчак не был лицемером, и нет причин подвергать сомнению искренность его доводов, хотя они основывались не столько на вере в Болдырева, сколько на собственном нежелании занять предложенный пост. В письме жене, написанном вскоре после того совещания, Колчак говорил о пугающем бремени верховной власти и о себе как о воине, не желающем решать проблемы государственного управления.

   Когда Колчак закончил свою речь, председательствующий на совещании Вологодский сказал, что мнение Колчака будет принято во внимание, и предложил адмиралу, во избежание неловкости, покинуть зал на время обсуждения столь близко касающегося его вопроса. Колчак покинул зал заседаний и довольно долго просидел в кабинете Вологодского. В конце концов к нему пришли и объявили, что Совет министров решил перейти в подчинение верховного правителя и предложить этот высокий пост Колчаку. Колчак вернулся на заседание, и Вологодский зачитал эти решения официально. Колчак, по его словам, «увидел, что разговаривать не о чем, и дал согласие».

   Позже в тот же день он подписал следующий декрет:

   1. Сего числа постановлением Совета министров Всероссийского правительства я назначен верховным правителем.

   2. Сего числа я вступил в Верховное командование всеми сухопутными и морскими вооруженными силами России.

   В воззвании к народу он заверил: «Приняв крест этой власти в исключительно трудных условиях Гражданской войны и полного расстройства государственной жизни, объявляю, что я не пойду ни по пути реакции, ни по гибельному пути партийности. Главной своей целью ставлю: создание боеспособной армии, победу над большевизмом и установление законности и правопорядка».

   Пока верховный правитель набрасывал эти обнадеживающие слова, пулеметы Мидлсекского полка сторожили подступы к Ставке и правительственным зданиям. В городе все еще было спокойно.



   Мы никогда не узнаем всей правды об этом государственном перевороте. Не ручаясь за достоверность, можно предположить, что если Красильников не расстрелял своих пленников на месте (убийства по политическим и разным другим мотивам случались в Омске почти каждую ночь), то его кто-то сдерживал и он действовал по поручению людей, не столь безответственных и бессердечных, как он сам. Но что это были за люди и чего они желали добиться свержением Директории, выяснить невозможно.

   Однако, надо полагать, сам адмирал никоим образом не был вовлечен в заговор и даже не подозревал о нем. Колчак вернулся в Омск менее чем за тридцать шесть часов до арестов. По природе своей он не был заговорщиком, у него не было в Омске друзей или соратников, которые могли бы устроить заговор. Хотя свидетели расходятся в том, когда Колчак узнал о похищении, ясно, что он ничего не знал о судьбе пострадавших по меньшей мере несколько часов. Пожалуй, адмирал – единственный член Совета министров, о ком можно определенно сказать: он не причастен к внезапному удару Красильникова.

   Французы тогда же заявили, а русские повторили, что переворот осуществили британцы, и в свете этих заявлений роль, сыгранная британцами, представляет определенный интерес.

   Самое конкретное обвинение предъявил генерал Жанен. В докладе французскому военному министру в июне 1920 года он написал, что британцы «поставили» Колчака, так как им нужно было «собственное правительство», которое предоставило бы им экономические концессии в Туркестане. «Англичане вместе с группой русских офицеров-монархистов, – продолжал Жанен, – организовали государственный переворот, последствия коего оказались гибельными для Сибири». В своих мемуарах, опубликованных на чешском языке в 1923 году и на французском (в несколько ином варианте) пять лет спустя, Жанен утверждал, что генерал Нокс провел необходимую подготовку в конце октября, когда находился в Омске, и что один из офицеров Нокса, капитан Стевени, принимал участие в детальном планировании переворота. Аналогичные, но менее подробные обвинения появились в книгах, написанных Нолансом, послом Франции в России. Советские пропагандисты – и в меньшей степени советские историки – использовали эти свидетельства в своих целях.

   По чистой случайности установлены некоторые факты. Кроме полковника Уорда и офицеров его батальона 16 ноября накануне переворота в Омск вместе с Колчаком вернулись еще два члена военной миссии: полковник Дж. Ф. Нилсон и капитан Л. Стевени. Их разместили в железнодорожном вагоне на площади за зданием Ставки. Дабы облегчить острую нехватку в помещениях, от станции к этой площади провели железнодорожную ветку, заставили вагонами и получилось своего рода общежитие.

   И Нилсон, и Стевени говорили по-русски, последний – свободно. Их основной обязанностью было знать обо всем, что происходило в городе, то есть о политической и военной ситуации, и оба они знали то, что было известно всем остальным в Омске: Директорию могут свергнуть в любой момент. Однако ни один из них не водил близкого знакомства ни с кем из бесчисленных противников Директории, да и в любом случае вряд ли русские заговорщики доверились бы иностранным офицерам любой национальности, тем более подчинились бы им. Даже предположение о том, что люди, стоявшие за переворотом, получали хотя бы косвенные указания от британской военной миссии, опровергается непреложным фактом. Десятью днями ранее, перед отъездом из Омска во Владивосток на встречу с Жаненом, генерал Нокс доложил в Военное министерство: «Правые элементы подстрекают Колчака к совершению государственного переворота. Я сказал ему, что любая подобная попытка в данный момент была бы роковой».

   Известие об арестах принес в вагон британской военной миссии молодой русский офицер, прежде храбро сражавшийся во французской армии^[25]. Это случилось 18 ноября в 7 часов 30 минут утра. Стевени оделся и прошел в Ставку, где новости были с радостью подтверждены. Когда возбуждение спало, объявили, что верховный правитель официально посетит высших представителей Антанты, начиная с французского верховного комиссара М. Реньо, чей поезд стоял на одной из веток недалеко от вокзала примерно в 3 километрах от центра города. Нилсон случайно оказался в Ставке, когда Колчак в британском мундире с русскими адмиральскими эполетами собрался уезжать. Колчак предложил Нилсону подвезти его, и Нилсон приглашение принял, а французы по-своему истолковали сей факт: верховный правитель впервые после переворота появился на публике вместе с серым кардиналом в хаки. Присутствие Мидлсекского полка у стен Ставки придавали этой интерпретации еще большую правдоподобность. Однако британские войска были расквартированы в прилегающем здании, и на самом деле их бдительность диктовалась благоразумием: в той ситуации в любой момент можно было «ожидать каких-нибудь крупных и серьезных событий».

   На следующий день Нилсон доложил генералу Ноксу во Владивосток основные факты прихода Колчака к власти и охарактеризовал случившееся как «абсолютно честную попытку навести порядок». Такую же точку зрения выразила и газета «Таймс», чей проницательный корреспондент Дэвид Фрейзер находился в штаб-квартире полковника Уорда, когда того посетил Колчак после визита к Реньо.

   На этом этапе поведение Нилсона по неизвестным причинам подверглось сомнению, но не в Париже или в Москве, а в Лондоне. 28 ноября Нокс послал из Владивостока в Военное министерство директиву: «Британские офицеры или британские войска ни в коем случае не должны принимать никакого участия в любых операциях или движениях политического характера».

   Пять дней спустя до Омска добрался резкий выговор: «От шефа^[26], 30 ноября. Вы (то есть Нокс) должны проинформировать полковника НИЛСОНА о том, что его недавнее участие в политических делах рассматривается министерством иностранных дел как крайне неблагоразумное и компрометирующее правительство Его Величества. Со стороны может показаться, что правительство вмешивается в СИБИРСКИЕ дела, поддерживая одну-единственную партию. Хотя мы высоко ценим рвение и энергичность НИЛСОНА, предостерегите его от любых действий подобного рода».

   К посланию Нокс добавил собственные комментарии: «Это – не результат каких-либо заявлений, моих или верховного комиссара. На самом деле, если бы ваши доклады не приукрашивались, вы получили бы хорошую взбучку».

   Здесь мы сталкиваемся с небольшой загадкой, ибо если телеграммы Нилсона из Омска о перевороте перед отправкой в Лондон «приукрашивались» во Владивостоке, почему в министерстве иностранных дел его поведение вдруг показалось неблагоразумным? Самое вероятное объяснение, видимо, в том, что мрачные подозрения Реньо были переданы в Париж, а затем попали в Уайтхолл через британское посольство в Париже. Но даже если именно так все и было, несколько странно, что Военное министерство столь быстро пришло к выводу, будто виноват их местный представитель.

   Во всяком случае, Нилсону предложили представить письменный рапорт о его действиях непосредственно перед переворотом. Рапорт получили в Лондоне в январе 1919 года. Нилсон отчитался о своих передвижениях, которые мы проследили выше, и подчеркнул: «Я сознавал, что замышляется государственный переворот, и ясно дал понять, что британцы не будут принимать в нем участие». Официальный вердикт гласил: «Нилсон полностью очистил себя от подозрений».



   Тем, кто придерживается взгляда на историю, так точно названного «теорией заговорщиков», и тем, кто верит, что в начале XX века поступки дураков или кинжалы героев в одной части света вдохновлялись и направлялись людьми совершенно другого сорта из другой части света, тот факт, что Нилсон и Стевени не принимали никакого участия в государственном перевороте, едва ли покажется убедительным доказательством непричастности британского правительства. Множество доказательств, на некоторые из коих мы уже ссылались, указывает на то, что в соревновании за Сибирь Колчак участвовал под британскими знаменами.

   Готовность, с которой Уайтхолл принял предложение Колчака служить на Месопотамском фронте, может показаться доказательством заинтересованности Британии в адмирале. Это впечатление подтверждается посланием резидента военной разведки, корреспондента газеты «Дейли мейл», находившегося в Маньчжурии, капитану Стевени в июле 1918 года. Он сообщал, что телеграфом передал в свою газету интервью с Колчаком, «в котором последний заявил, будто британское Военное министерство первоначально приказало ему отправиться в Месопотамию, а впоследствии направило его в Сибирь. Заявление в значительной степени соответствует истине, но вы должны объяснить адмиралу, что крайне желательно хранить молчание относительно его связей с нами. Соответственно данная статья подвергнута цензуре».

   Если к столь недвусмысленным уликам прибавить тот факт, что двери, за которыми Колчак получил в свои руки власть, охранялись британскими солдатами, дело о соучастии Британии выглядит беспроигрышным. Однако о юридической силе этих улик следует судить в свете того, как новости о государственном перевороте восприняли в Уайтхолле. С заговорщической точки зрения там должно было царить ликование.

   Реакция была диаметрально противоположной. «Крайне неудачное развитие событий… Похоже на настоящую катастрофу… Колоссальное препятствие нашим планам» – именно такими фразами отреагировал Лондон на новости из Омска. Отчасти это смятение было порождено страхом, что установление диктатуры в Сибири повлечет за собой нежелательные последствия в белых анклавах Архангельска и Южной России, но главная причина заключается в том, что военный кабинет только что – 14 ноября – принял решение defacto признать Директорию как правительство России.

   Это было нелегкое и не самое мудрое решение, однако оно принималось в той сфере, где решения давно назрели, были крайне необходимы, а выносились с огромным трудом. Черновик телеграммы с соответствующим заявлением стал шедевром в своем роде. Теперь министерство иностранных дел, все усилия которого пошли насмарку, оказалось в исходной точке. Неудивительно, что в его комментариях звучали уныние, раздражение и тревога.



   Тем временем в Омске британцы все глубже влезали во внутреннюю политику России, но ни один из их методов или мотивов нельзя назвать бесчестным. Они пытались спасти жизнь четырех человек, которые были арестованы и которых по установившемуся в Сибире порядку ждало то, что впоследствии стало известно как «перевод в иртышскую республику». Омск стоит на Иртыше, и на местном жаргоне это означало, что человека убили, а труп спустили в прорубь. Нилсон и Уорд замучили власти расспросами о судьбе пленников Красильникова, не получили никаких ответов и 19 ноября написали напрямую верховному правителю. «Моя страна, – указывал Уорд, – крайне обеспокоена тем, что эти политические заключенные могут пострадать без суда и следствия». Уорд узнал, что все четверо будут заколоты штыками «ночью, так как стрельба может привлечь внимание».

   Все разрешилось быстрее и счастливее, чем могло бы в то время в Сибири. Пленники получили деньги и подписали обязательства уехать за границу и отказаться от дальнейшей политической деятельности. Хорвату послали телеграммы с просьбой организовать проезд освобожденных через Маньчжурию. Во Владивосток собирался отряд больных солдат из Мидлсекского полка, им и поручили сопровождение бывших политиков. Колчак лично инструктировал молодого британского офицера: «Если будет попытка с целью нападения на них или, наоборот, с целью освобождения их, тогда действовать оружием без всяких разговоров».

   Этот эпизод в новом свете представляет происходящее в Сибири. Четверых известных людей похитили; двое из них занимали самые высокие властные посты. Их похитителей не тронули, зато их самих могли лишить жизни. Обеспечить их безопасность при переезде, то есть спасти, можно было, лишь поручив их иностранцам. Верховному главнокомандующему всеми сухопутными и морскими силами России пришлось положиться на дюжину британских больных солдат под командованием младшего офицера.

   Поезд, в котором четверку везли в ссылку, не останавливали в больших городах. Изгнанники без происшествий достигли Маньчжурии и в конце концов оказались в Париже. Таким образом, правление Колчака началось как будто с акта милосердия, хотя вряд ли можно назвать актом милосердия неудавшуюся казнь четырех безвредных политиков, которым даже не было предъявлено никаких обвинений. Меры, принятые верховным правителем для сохранения их жизни, диктовались скорее соображениями целесообразности, чем человечностью. Он писал жене, что только защита иностранных миссий спасла их. Писал с сожалением. Колчак был жестоким человеком.