13 октября после долгого путешествия Колчак прибыл из Владивостока в Омск. Ситуация в городе показалась ему «крайне напряженной». Четырьмя днями ранее в Омск прибыла Директория – нечто вроде руководящего комитета из пяти человек, облеченных верховной государственной властью с целью объединения правого Сибирского правительства с их соседями левого толка из Самары. Директория, втиснутая, как Соня между Сумасшедшим Шляпником и Мартовским Зайцем (Кэрролл Льюис. Приключения Алисы в Стране чудес. – Примеч. пер.), не доверяла ни одной из фракций, которые, как предполагалось, она представляла. Компания посредственностей, не обладавших исполнительной властью, была конституционной причудой, слишком хрупкой структурой для выживания в бурях Гражданской войны. Размещалась Директория в железнодорожных вагонах (что уже стало дурным предзнаменованием).

   Колчак не был знаком ни с кем из омских руководителей, однако было в нем нечто – «нечто царственное», как сформулировал один британский профессор-романтик, – что подстегивало окружающих вручить ему власть. Претендентов на власть в Омске было предостаточно, а Колчак не принадлежал ни к одной из соперничавших группировок, и все же буквально через несколько дней его убедили против его воли согласиться на пост военного и военно-морского министра^[23]. Его основным поручителем был генерал Болдырев, главнокомандующий и член Директории. 9 ноября, очень недовольный политической ситуацией в Омске, Колчак отправился в инспекционную поездку на фронт. Два дня спустя немцам даровали перемирие, и война на Западе подошла к концу.

   Ситуация на фронте за последние два месяца очень сильно ухудшилась. 10 сентября красные взяли Казань, а через месяц – Самару. Народная армия, сформированная в Самаре правительством социал-революционеров (эсеров), была плохо организована и труслива; Сибирская армия Омска еще ни разу не побывала в боях. Однако самые мрачные изменения коснулись чехов. Легион – «подуставший от добрых дел», как сформулировал Черчилль, – отказывался от участия в Гражданской войне.

   Уже 16 сентября Нокс докладывал, что чехословаки «на последнем издыхании». Три недели спустя британский офицер связи в Челябинске отзывался о них как об о «совершенно измотанных <…> деморализованных». К концу октября один из полков 1-й чешской диизии отказался подчиниться приказу об отправке на фронт, а вновь назначенный командир дивизии, храбрый человек по фамилии Свеч, покончил жизнь самоубийством. 2 ноября чешский главнокомандующий генерал Сыровой телеграфом послал Жанену в Японию тревожный доклад о состоянии обеих своих дивизий – о необходимости вывести их с передовой, дать отдых и очистить от агитаторов.

   Чехи были деморализованы по ряду причин. Легион, небольшой по численности, непрерывно участвовал в боевых действиях с конца мая. Действия эти состояли в основном из перестрелок и мелких столкновений, но солдаты несли потери и постоянно ощущали опасность, а на пополнение рассчитывать не могли. Особенно тяжело приходилось войскам на Волжском фронте. По сатанинскому приказу Троцкого численность Красной армии стремительно увеличивалась; ее боевые качества росли медленно, но верно. В начале сентября в ее рядах уже насчитывалось 550 тысяч человек, почти в два раза больше, чем во время челябинского инцидента.

   Если находившиеся на фронте чешские войска были измотаны и недоукомплектованы, то отряды, спешившие на запад для их пополнения после освобождения Транссибирской магистрали, выглядели ничуть не лучше. Многие из тех солдат боями проложили себе путь от Урала до Забайкалья, и возвращение ради того, чтобы похоронить себя в центре России, совершенно не экипированными для зимней кампании, – слишком серьезное испытание даже для самых стойких. «Мы не испытывали особого энтузиазма перед лицом грядущих сражений», – записывал молодой офицер из 6-го полка, который, с боями пробившись из Челябинска к границе Внешней Монголии, потом вдруг оказался в Екатеринбурге. Когда же начались боевые действия, тот же офицер осознал, что «они очень сильно отличаются от сражений на востоке… Легион постепенно погружался в депрессию, росло ощущение несправедливости».

   Чехи считали, что их покинули в беде. По мере того как они с тоской размышляли о своих обидах, разочарование уступало место озлоблению. Союзники никогда не давали им многословных обещаний о скорой помощи, но им позволяли, их даже поощряли делать подобные выводы. Никакой помощи они так и не получили. Их удостоили чести – 10 ноября в Екатеринбурге – взглянуть на полковой оркестр 25-го батальона Мидлсекского полка, но к тому времени отношение чехов к Антанте невозможно было смягчить отрывками из оперетт Салливана и Гилберта (Салливан – английский композитор, автор оперетт, написанных в содружестве с драматургом Гилбертом. – Примеч. пер.). Их чувства, хотя не совсем обоснованные, были вполне естественными.

   Кроме всего прочего, чехам до смерти надоели русские. Много говорилось об идеологических различиях между демократически настроенными чехами и реакционным режимом Омска – их отказ продолжать борьбу преподносился как прямое следствие захвата Колчаком верховной власти. Об обстоятельствах прихода Колчака к власти мы еще поговорим, однако безразличие чехов к Гражданской войне начало проявляться за несколько недель до этого события, и они тогда уже начинали воздерживаться от активных боевых действий. Гайда, который в середине сентября вернулся во Владивосток и несколько дней провел на борту «Суффолка» в качестве личного гостя коммодора Пейна, называл положение легиона критическим, а свои войска – истощенными.

   Вряд ли стоит подвергать их политическую искренность сомнению, однако публичные протесты (как, например, протест Чехословацкого национального совета от 22 ноября), которыми чехи встретили государственный переворот, вероятно, отчасти были инспирированы личным чувством. Так или иначе, чехи приняли решение отказаться от боевых действий в России, и насильственное свержение режима, под знаменем которого (или под одним из двух знамен которого) они прежде служили, давало им повод оправдать свое решение политическими принципами.

   Если смотреть правде в глаза, чехи и ранее не симпатизировали даже самарскому правительству, которому они не приносили присягу и которое оказалось кучкой многословных, драчливых и неудачливых доктринеров. Отказ легиона от боевых действий главным образом подверг опасности правительственные войска, Народную армию, выступавшую под красными флагами. Антипатия к режиму Колчаку усилила решимость чехов (если ее еще было необходимо усиливать) не возвращаться на фронт. Утверждения, что они покинули фронт, не выдерживают никакой критики.

   По существу, чехи были сыты по горло «славянскими братьями» как товарищами по оружию, независимо от политического мировоззрения этих родичей, навязанных им Вильсоном. Они насмотрелись на офицеров, нашедших «тепленькие местечки» в тылу, звеневших шпорами^[24], роскошно одетых и окруженных женщинами, занятых развлечениями и интригами в городах, далеких от линии фронта. Они слишком много слышали о Семенове и Калмыкове. «Эти люди нужны на фронте, мы имеем право потребовать, чтобы они были здесь», – настаивала официальная чешская газета. Чехи слишком часто страдали от отсрочек обещанного, нарушенных обязательств, всеобщей безответственности, свойственных тому периоду. Их войска неуклонно редели из-за отсутствия пополнения, а войска их русского союзника, имевшего огромные резервы живой силы, – из-за постоянного дезертирства. За месяц до падения Самары из Самарской стрелковой дивизии дезертировали 3 тысячи человек. Нескольким храбрым русским офицерам – среди них Ушаков, Каппель и Войцеховский – чехи доверяли, за ними следовали, ими восхищались. Однако главный урок, усвоенный ими после челябинского инцидента в конце мая, заключался в том, что в Гражданской войне следует ни на кого не полагаться и ни от кого не зависеть. Чехи были практичными людьми и больше не хотели принимать участие в кровавом фарсе.

   Кроме всего вышеперечисленного, на точку зрения чехов сильно влияли события в Европе. Австро-Венгерская империя рухнула; бескровная революция, происшедшая в Праге 28 октября, установила власть Чехословацкой республики над древней столицей в Богемии. Легион более не состоял из людей, не имеющих гражданства, «солдат удачи», дезертиров, которых на родной земле поджидали расстрельные команды. Даже когда их пунктом назначения была кровавая баня на Западном фронте, они стремились вырваться из России, теперь же их стимул был в сотни раз сильнее. Они видели, что их далеко позади оставили люди, которые заслужили гораздо меньше, а получили от республики гораздо больше – работу, землю, возможности. Они хотели домой, и как можно быстрее.



   Во время совместного путешествия из Владивостока Гайда обрисовал Колчаку ситуацию в легионе, хотя и несколько устаревшую (поскольку Гайда отсутствовал на фронте почти месяц), но весьма точную и далеко не обнадеживающую. Колчак и прежде считал легион негодным материалом, не делая при этом никаких скидок на испытания, им перенесенные. В Омске Верховный главнокомандующий Болдырев говорил Колчаку, что «чехи бросают фронт и не желают больше драться». Адмирал стал свидетелем того, как двое политических представителей легиона требовали назначить в Сибирское правительство нескольких кандидатов, чьи политические взгляды их не устраивали; они угрожали, что в противном случае «чешские войска оставят фронт».

   У Колчака сформировалось вполне обоснованное мнение, что представители легиона «играют, что они и без этого фронт оставили бы» или, другими словами, что они изобретают политический предлог для того процесса, который они не могут и не желают остановить. Адмирал решительно возражал против применения угроз (и к тому же пустых), попыток «вмешательства в наши внутренние дела». Того же мнения придерживались все остальные, и кандидаты в правительство получили назначение.

   В общем, утвердившись в предубеждении против чехов, Колчак 9 ноября выехал из Омска на фронт, где первой его официальной миссией было появление на военном параде четырех полков легиона в Екатеринбурге. Освятили новые знамена, британцы наградили чехов своими орденами и медалями, а вечером на банкете Колчак произнес основополагающую речь. Все на первый взгляд прошло успешно, однако Колчак обнаружил, что старшие русские офицеры весьма враждебно относятся к легиону. На самом деле эти люди должны были винить в происходящем только себя и своих политических лидеров, поскольку именно они не сумели собрать адекватные силы для поддержки чехословаков и в конечном счете решения их участи; а ведь главным образом именно из-за этого легион и стремился выйти из игры. Будь на месте Колчака человек с более широким мировоззрением и непредвзятым суждением, он понял бы это и отнесся к чехословакам с заслуженным ими уважением. Однако Колчак остался в плену предвзятого мнения и в ущерб самому себе затаил злобу на легион. Несколько месяцев спустя британский верховный комиссар сэр Чарльз Элиот докладывал в министерство иностранных дел: «Я был потрясен грубостью и неблагодарностью, с которыми Колчак говорил о чехословаках. Он сказал, что от них никакого толка и чем быстрее они уберутся, тем лучше». Генералу Жанену Колчак выразил свое мнение еще резче. Эта необоснованная антипатия, о коей чехословаки были прекрасно осведомлены, в конце концов дорого обошлась адмиралу.



   На парад в Екатеринбург Колчака сопровождал полковник Уорд с сотней отборных солдат своего батальона и полковым оркестром. Когда Уорд высадился во Владивостоке, среди прочего Мидлсекскому полку было приказано «не участвовать в боевых действиях за пределами окрестностей порта без согласования с Военным министерством». Однако едва солдаты сошли на берег, как – с санкции Военного министерства – более половины батальона передислоцировали по железной дороге к северу от Владивостока для участия в запутанной, но успешной операции в местечке под названием Краевск. Здесь британцы – как и чехи, французы и казаки Калмыкова – сражались под командованием японцев. Цель Японии, насколько понимал каждый, состояла в том, чтобы вся слава досталась ее собственным войскам. Японцы потеряли более 600 человек, Мидлсекский полк сильно страдал от комаров и перегрева, но не потерял ни одного человека под жестоким, хотя и беспорядочным огнем противника.

   Больше полк в бои не вступал и отправился в Омск не для военных действий, а для демонстрации британского присутствия. После Екатеринбурга подразделение Уорда, все еще сопровождавшее Колчака, мельком появилось на линии фронта – вернее, перед ней – близ Кунгура, причем, как выразился полковник, «при температуре, совершенно не пригодной для британских военных операций». Там, под защитой ограждения из обрезков железнодорожных рельсов, оркестр сыграл «Полковника Боуги» и «Типперэри», чем навлек на себя артиллерийский обстрел Красной армии. Все снаряды, по словам Уорда, «взорвались в лесу, не причинив никакого вреда», однако глупая выходка оркестра не могла понравиться войскам, защищавшим тот сектор. Описание этого эпизода оставил один чешский офицер: «Британское подразделение проворно отошло к станции, проворно погрузилось в поезд, и так же проворно локомотив, дав гудок, вывез отряд из опасной зоны, оставив большевиков в отвратительном настроении, кое они и выместили на нас. Демонстрация закончилась, и единственное, чего она достигла, так это снабдила наших пессимистов обширным материалом для множества не слишком лестных замечаний».

   В начале интервенции в Уайтхолле и даже во Владивостоке много говорилось об «умиротворяющем» влиянии небольших отрядов союзников в Сибири. Любая из союзных держав верила, что ее национальный престиж повышается в глазах русских каждый раз, как один из ее отрядов, аккуратный и полностью экипированный, марширует по улице какого-нибудь русского городка. Какой вздор! Да, первых иностранных солдат, спустившихся на набережные Владивостока, встретили приветственными возгласами и взмахами платочков, но как только стало ясно – а это произошло довольно скоро, – что эти войска явились не сражаться, они потеряли свой романтический ореол и стали объектами насмешек и презрения. Высокое качество их экипировки, щеголеватость мундиров и щедрое денежное довольствие вызывали не благоговение, а зависть. Они стали действующими лицами не отчетов о боевых действиях, а карикатур.

   6 октября один из британских офицеров во Владивостоке записал: «Теперь, когда цели их стали известны, американцы превратились в посмешище». Это близко к истине, однако лучше стать посмешищем в тылу, чем опозориться на фронте. Таковой, как мы увидим, была несчастливая звезда британских войск в Сибири. Когда отдаленным городам, в которых они квартировались, стали угрожать передовые отряды Красной армии, британцы удрали со стремительностью, подорвавшей и престиж их страны, и боевой дух русских.

   Назначение солдата – участие в боевых действиях. Посылать солдат на театр военных действий на условиях, которые буквально препятствуют им выполнять эту функцию, значит ставить их и в конечном счете пославшее их правительство в двусмысленное и безвыходное положение. Америка первой решила послать свои войска в Сибирь; им было приказано, как можно меньше вступать – а если возможно, вообще не вступать – в сражения. Если бы Америка заняла выжидательную позицию, то не исключено, что ни одно формирование иностранных солдат не опозорилось бы само и не осложнило бы ситуацию в Сибири, что западные союзники ограничились бы, как в случае с Деникиным в Южной России, отправкой военных миссий и технических экспертов, что Япония полагалась бы только на своих генералов, своих марионеток и своих «добровольцев».

   Однако, как только выяснилось, что на подходе один из союзных контингентов, все остальные союзники тут же последовали его примеру. Кое-кто в Лондоне и Париже надеялся, что эти смехотворные по численности части станут авангардом широкомасштабной экспедиции, другие видели в этой затее безумие и вред. Никто в точности не понимал, что делает, зачем делает и к чему это может привести. А привести это могло к чему угодно.

   Лишь один вариант, как оказалось впоследствии, самый разумный, не посылать вообще никаких войск, вовсе не обсуждался. Но как в июле 1918 года кто-либо мог понимать, какой образ действий самый разумный? И как любая из западных союзниц могла следовать этим курсом, даже если бы разумность его была очевидной?

   Такая политика продемонстрировала бы черствое равнодушие к судьбе чехов. И предположим, что спасение чехов косвенно привело бы к возрождению России? Как тогда эта великая держава, возродившаяся и преображенная, посмотрела бы на союзницу, чьи войска отсутствовали на полях сражений, где немцы и большевики встретили бы свое поражение?

   Гордый американский президент, сам того не сознавая, призвал: «Господа, делайте ваши ставки!»

   Никто, кроме Японии, не мог позволить себе делать ставки, но никто и не мог позволить себе отказаться, и все они вступили в игру.