Приход Колчака к власти в Сибири восприняли по-разному. Провинциальные чиновники и военачальники засыпали его телеграммами с поздравлениями и клятвами в верности, однако от социал-революционеров Уфы и Екатеринбурга приходили страстные обвинения. Генерал Болдырев, благоразумно окруживший себя охраной из пятидесяти двух офицеров, вернулся в Омск, в личной беседе с верховным правителем выразил неодобрение и получил совет уехать в Японию. Чешские политические лидеры разразились заявлением с туманными угрозами относительно того, что они считали «незакончившимся кризисом», и в скверном настроении засели в своей палатке.

   Семенов, как можно было ожидать, прислал две телеграммы с протестами, причем во второй пригрозил основать независимое государство в Забайкалье. Колчак незамедлительно ответил телеграммой, в которой в грубых выражениях освободил Семенова от командования. Тогда атаман нарушил телеграфное сообщение между Омском и Владивостоком, и в течение нескольких дней все донесения вынужденно посылали через Монголию. От карательной экспедиции против Семенова пришлось отказаться, когда японцы передали, что, если понадобится, они окажут своему протеже военную помощь. Только через несколько недель нормальные отношения – то есть не явная, а скрытая вражда – были восстановлены между Омском и Читой, где находился штаб атамана.

   Тем временем белые начали наступление, подготовленное еще до государственного переворота, и в конце декабря вошли в Пермь. Было захвачено много пленных и ценной добычи, однако, по весьма авторитетному мнению, этот успех лишил сибирскую стратегию сбалансированности. Падение Перми, казалось, открыло дорогу на Вятку, Котлас и Двину и таким образом привнесло в планы соединение с войсками Антанты, базировавшимися в Архангельске. Такой возможности те, кто составлял планы в Лондоне, давно ждали.

   На самом деле возможность была призрачной. Наступление на Котлас привело бы сибирские армии, которые и так уже плохо снабжались, в малонаселенный регион, где снабжение вообще почти прекратилось бы, где была отвратительная связь и такие же условия для военных операций. Генерал Айронсайд, командовавший войсками в Архангельске, предвидел, что до долгожданной встречи у сибирских армий иссякнут все припасы и его собственные армии окажутся не в лучшем состоянии. Колчак поступил бы гораздо благоразумнее, если бы сосредоточил основные усилия на своем левом фланге, к югу от Транссибирской магистрали, и направился через относительно хорошо населенную и освоенную территорию к Деникину, расширяющему подконтрольные ему земли. А так успех белых на севере нейтрализовался поражением на юге, где 5-я армия красных оккупировала Уфу, а казаков Дутова с позором изгнали из Оренбурга.



   Однако по зрелом размышлении военная ситуация давала основания для надежды. Во Владивосток прибывали вооружение и снаряжение из огромных излишков, скопившихся в арсеналах союзников. Но транспортировались они по Транссибирской магистрали медленно и непредсказуемо, и лишь небольшая их часть достигала сражающихся войск. И все-таки новобранцы, исчислявшиеся тысячами, были одеты и вооружены. Хотя недовольные чехи вышли из боев, опасно ослабив сектора, где они воевали, они все же не оказались безвозвратно потеряны, поскольку взяли на себя охрану Транссибирской магистрали, задачу, все более важную по мере того, как партизаны становились сильнее и самоувереннее.

   Политических плюсов было меньше. Омск превратился в авгиевы конюшни, а как вскоре стало очевидно, Колчак был далеко не Гераклом, способным их очистить. Красильникова и двух его ближайших сподвижников формально привлекли к суду, оправдали и повысили в звании. Акты насилия не прекращались. Процветала личная месть. Министры обогащались, не брезгуя явным мошенничеством. Катастрофические ошибки в управлении никем не исправлялись. Пожалуй, самым губительным для режима была его неспособность хорошо платить персоналу железной дороги. Все признавали честность самого верховного правителя, однако он, похоже, не мог навязать собственные высокие моральные нормы другим и даже, как ни странно, не понимал, что их необходимо навязывать. Вряд ли ситуация в Сибири была бы намного хуже, если бы к власти пришел Семенов.

   Точно известно, что Колчак серьезно болел пневмонией во время самого тяжкого политического инцидента, испортившего репутацию его правительства, однако невозможно с полной уверенностью утверждать, что, если бы он был здоров, власти действовали бы менее варварским способом. Ночью 21 декабря в Омске вспыхнул вооруженный мятеж. Контрразведка Ставки, прознав о мятеже, за сутки до его запланированного начала провела облаву и расстреляла два десятка вероятных зачинщиков, в основном железнодорожников. Эта расправа не смогла предотвратить восстание – мятежники захватили тюрьму и освободили всех заключенных. В Омске захват тюрьмы был единственным успехом восставших, но в промышленном пригороде Куломзино на другом берегу реки прежний порядок восстановили лишь через несколько часов жестоких боев.

   Чтобы соблюсти приличия, сформировали военные трибуналы, но на самом деле вершились скоропалительные судилища, расправлявшиеся со всеми без разбора. Однако 166 человек, получившие смертный приговор, были не единственными жертвами. Например, правительственные войска расстреляли в парке 35 молодых солдат – не справившихся с восставшими тюремных охранников – только потому, что в камерах для них не хватало мест. Убиты были и многие безобидные горожане.

   Самый страшный скандал разразился из-за казни политических заключенных (Колчак был уверен, что их казнили умышленно, дабы скомпрометировать его) – социал-революционеров и членов других партий, которые после освобождения мятежниками сочли благоразумным вернуться в тюрьму. Пятеро случайно попали в число приговоренных к смерти. Десять других, отпущенных военным трибуналом за отсутствием состава преступления, были тотчас же расстреляны по приказу капитана Бартошевского. Капитан за самоуправство не пострадал.

   Во внешних делах перспективы омского правительства были весьма обнадеживающими. Деникин и другие белогвардейские лидеры публично признали главенство Колчака. Представители Антанты в его Ставке, включая американского генерального консула Гарриса, относились к правителю с искренним уважением и оказывали содействие. Благодаря захваченному золотому запасу Омск пользовался хорошей репутацией. Среди представителей Белого движения в Париже были влиятельные и высокопоставленные люди, и, хотя их не допустили на мирную конференцию, они успешно воздействовали на членов делегаций.

   Ни одна из держав Антанты не была пока готова официально признать омский режим, однако в Лондоне, Париже и Вашингтоне не исключали, что в подходящий момент следует это сделать. Тем временем британское министерство иностранных дел и военно-морской флот Великобритании занимались организацией вывоза жены и сына Колчака из Южной России в окрестности Парижа, куда семья и прибыла в марте 1919 года. Еще один британский батальон – 1-й батальон 9-го Гэмпширского полка из Индии – прибыл в Омск в начале января, а за ним и канадская бригада.^[27]

   Отряд матросов с «Суффолка» с двумя 12-фунтовыми пушками, установленными на бронепоезда, завоевал отличную репутацию в зимних боях, а теперь формировал англо-русскую флотилию канонерок на реке Каме с базой в Перми. Не считая чехов, эта горстка британских моряков и морских пехотинцев была единственным отрядом Антанты, воевавшим на фронте^[28]. Британские офицеры-инструкторы по приказу Нокса муштровали вялые фаланги сибирских рекрутов. И в Омске, и в других местах присутствовали французы. В Красноярске находились итальянцы. Американские эксперты неутомимо пытались предотвратить дальнейший развал Транссибирской железнодорожной системы. Полковник Уорд ездил с лекциями по промышленным центрам.

   Люди верят в то, во что им удобно верить, выдают желаемое за действительное. Все, кто был тесно связан с сибирскими событиями в январе 1919 года, могли бы понять, что Антанта ввязалась в крестовый поход против большевизма, – это следовало из поведения ее ведущих представителей, как на публике, так и в частной жизни. Поэтому принкипские предложения произвели эффект разорвавшейся бомбы, вызвав сначала недоверие, а затем возмущение.



   Принкипо – маленький остров в Мраморном море недалеко от Константинополя. Своим скромным присутствием в истории XX века он обязан тому, что в декабре 1918 года британское правительство предложило остальным государствам Антанты заключить перемирие в Гражданской войне и собрать в Париже большевиков и антибольшевиков, чтобы выяснить возможности достижения мира. Эта идея ни у кого не нашла отклика, а Франция отвергла ее столь решительно, что, когда в середине января ее воскресил президент Вильсон, о встрече в Париже уже не могло быть и речи. Несомненно, Принкипо выбрали отчасти потому, что маленькие острова обладают свойством расхолаживать фанатиков, но главным образом потому, что советские делегаты могли прибыть в Турцию по железной дороге, не подвергаясь особому риску и не пользуясь окольными путями.

   Проект Принкипо был преждевременной и непрофессиональной попыткой создать то, что сорок лет спустя стали называть дипломатией, основанной на встречах руководителей государств. Концепция такой дипломатии разумна и гуманна. Ллойд Джордж имел в виду «божественное перемирие», во время которого прекращаются как «акты насилия и возмездия», так и любые военные действия. Прекрасные слова. С начала ноября советское правительство неоднократно призывало Антанту прекратить интервенцию и снять блокаду. Тон призывов был умиротворяющий, и намекалось, что проявленное в этом вопросе великодушие вознаградится экономически. То есть Москва явно хотела, причем очень сильно, покончить с военными действиями.

   Союзники желали того же и почти с тем же пылом. Их армии испытывали муки демобилизации, проводившейся в британских войсках заведомо столь несправедливо, что дезертирство и мятежи стали обычным делом. «Мы не смеем отдать войскам непопулярный приказ, – говорил 22 января на заседании кабинета министров начальник имперского Генерального штаба, – так как от дисциплины остались одни воспоминания». Серьезные волнения назревали в Ирландии. Несколько дней спустя Фош сказал сэру Генри Уилсону, что терпение французских солдат на исходе, и в любой момент «они могут демобилизоваться самостоятельно, как сделали это бельгийцы». В США в обществе господствовали недовольство и нетерпение. Короче, ничто не устроило бы союзников (за исключением Японии) больше, чем конец Гражданской войны. Принкипо, казалось, давал некоторую надежду – единственную надежду – на то, чтобы погасить пожар.

   Кажется невероятным, что кто-либо действительно мог поверить в осуществление этой надежды. Для успеха Принкипской конференции требовались три условия: белые должны договориться между собой; красные – договориться с белыми; великие державы (перед которыми соперничающим сторонам приходилось отчитываться, пользуясь неудачным сравнением Ллойд Джорджа, «точно так же, как правителям окраинных зависимых государств перед римскими императорами») должны достичь единодушия в отношении к любому решению, вынесенному белыми совместно с красными. Если вспомнить, что любое нарушение перемирия в России во время конференции привело бы к ее мгновенному провалу, трудно понять, как три великие державы зашли так далеко, что назначили своих делегатов на Принкипо.

   Приглашения, составленные президентом Вильсоном, были разосланы 22 января с мощного радиопередатчика, находившегося на вершине Эйфелевой башни, однако белогвардейские лидеры получили их менее безличным способом – через своих парижских представителей – и тут же наотрез отказались от участия в конференции. Государственные деятели Антанты не приняли во внимание эмоциональную атмосферу, порожденную Гражданской войной. Белые искренне считали большевистских лидеров чудовищами, виновными в столь отвратительных и непростительных преступлениях, что общение с ними, а тем более общение по приглашению иностранцев представлялось им абсолютно невозможным. Белые отвергли принкипские предложения так же решительно, как член афганского племени патанов, исповедовавшего кровную месть, отверг бы предложение о переговорах с человеком, только что убившим его брата.

   Категорический отказ белых был получен в Париже через два дня. Советское правительство тянуло с ответом до 4 февраля, а затем туманно и лицемерно заявило, что узнало о приглашении «из радиограммы, содержавшей обзор прессы», и с восторгом вступило бы в переговоры. Оно попросило уточнений и сформулировало ряд соблазнительных предложений, касавшихся иностранных долгов и экономических концессий, то есть готово на некоторые уступки, облегчающие заключение соглашений.

   Ллойд Джордж пришел в ярость. Приглашение на Принкипо было сформулировано в самых альтруистических выражениях, и замаскированное предложение взятки выглядело «умышленно оскорбительным». Однако хилый проект своим отказом от участия задушили в зародыше белые, и надежды большевиков на передышку, которую принесло бы им начало переговоров, рухнули. Белых лидеров вся эта затея озадачила, разгневала и напугала. Словно добрый самаритянин, пришедший на выручку, вдруг нанес пощечину тому, кому хотел помочь. Многие из представителей Антанты в России, не подозревавшие о происходящем, почти так же были выбиты из колеи. Адъютант Колчака записал в своем дневнике 27 января, что верховный правитель ни на минуту не сомкнул глаз с тех пор, как услышал о Принкипо. Гражданская война продолжалась.

   Приезд в Омск генерала Жанена 13 декабря не облегчил Колчаку жизнь. Они мельком встречались в 1916 году, когда Колчак официально посещал Ставку царя в Могилеве после своего назначения командующим Черноморским флотом, но какое бы впечатление ни произвел тогда адмирал на Жанена, оно было стерто критическими отзывами, к коим генерал жадно прислушивался и во Владивостоке, и в других местах. Жанен верил, что Колчаком управляет Нокс, которого француз считал своим официальным соперником. Он также знал о взаимной неприязни Колчака и Чехословацкого легиона, командовать которым он прибыл в Сибирь. Жанену нелегко было забыть о первоначальной концепции своего назначения. Будучи человеком честолюбивым, он болезненно относился к вопросам престижа. Ему казалось, что «неприлично подвергать генерала французской армии риску поражения».

   В компании Реньо, французского верховного комиссара, Жанен впервые затронул этот вопрос в беседе с еще не оправившимся от пневмонии Колчаком 16 декабря. Из отчета самого Жанена о той «бурной» встрече ясно, что он сразу же заявил, будто именно он, а не Верховный главнокомандующий Сибири контролирует все военные операции, что подтверждается многочисленными телеграммами из Парижа. Колчак решительно отверг претензии Жанена. Он сказал, что идет Гражданская война и не может быть речи о том, чтобы доверить руководство войсками иностранцу. С политической точки зрения необходимо оставить командование в руках русских. Невозможно представить, чтобы верховный правитель отреагировал иначе, но Жанен нашел сей ответ необоснованным.

   Так начался ожесточенный спор, растянувшийся более чем на месяц. Все это время Жанен повторял старые аргументы: мол, чем шире его полномочия, тем большую материальную поддержку окажет Верховный военный совет, который он представляет в Сибири. Правда, этот довод ослаблялся тем фактом, что большая часть оказываемой или ожидаемой помощи приходила из Британии.

   Тем не менее русским приходилось принимать в расчет «чувства» Антанты, как, в сущности, и чехам, которые, по выражению Нокса, «хотели рубашек и сапог, а не иностранных генералов». В сложной сибирской иерархии требовалось найти Жанену приемлемое место, и к середине января с трудом определилась формула, удовлетворявшая требованиям неестественной ситуации. Жанен становился главнокомандующим всеми войсками Антанты западнее озера Байкал; русский главнокомандующий должен был «контролировать проведение военных операций в соответствии с приказами генерала Жанена как представителя Верховного военного совета Антанты». Далеко не ясно, что означала или должна была означать эта словесная фигура, однако никакой неопределенности она не вызвала, поскольку Жанен никогда не отдавал никаких приказов.

   Нокса удостоили звания начальника тыла с широкой ответственностью за подготовку, управление и снабжение как русских, так и союзных вооруженных сил. Получалось, что номинально Нокс стал помощником или даже подчиненным Жанена, но тот, как Нокс заявил Военному министерству, когда все закончилось, «не оказывал никакого влияния на военные кампании и ни разу не дал мне никаких инструкций относительно организации войск, их подготовки или снаряжения». Нокс и Жанен не ладили. Жанен представлял собой так называемого политического генерала, однако авторитетом у русских не пользовался, поскольку слишком беспокоился о престиже своем и своей страны, чтобы посвятить себя их делу. Жанен хитрил там, где Нокс шел напрямик, был любезен там, где британец не стеснялся в выражениях. Нокс без колебаний говорил русским, начиная с Колчака, неприятную правду; Жанен смягчал свою критику примерами из хорошо знакомой ему русской истории.

   Русские предпочитали Нокса, так как знали, чего от него ожидать, и видели, что он изо всех сил старается помочь им. Один русский дипломат отзывался о нем как о спокойном, энергичном и исключительно информированном офицере, вызывавшем уважение и восхищение лучших слоев русской армии. Он всегда без колебаний говорил правду, какой неприятной она бы ни была.

   А вот как сформулировал свои впечатления о Ноксе командир роты Гэмпширского полка после их первой встречи в Сибири: «Это редкий тип британского офицера. Такие люди заставляют гордиться тем, что ты принадлежишь к одной с ними нации. Они не жалеют себя во имя патриотических бескорыстных идеалов, кои составляют главную движущую силу их жизни».

   Жанен подобных отзывов не удостоился.