Во время борьбы Добровольческой армии с большевиками мне, заболевшему после войны довольно острой формой сердечной болезни, пришлось лечиться и спасаться от большевиков сначала в Ессентуках и Кисловодске, а затем в Сочи. За все это время мне удалось лишь два дня провести вместе с братом в Екатеринодаре во время пребывания там Ставки генерала Деникина. Павел Дмитриевич был в разгаре своей общественно-политической работы, направленной к поддержке населением армии. Все дни его уходили на писание газетных статей, на разные совещания, публичные заседания и лекции и на переговоры с отдельными лицами, как штатскими, так и военными. Небольшая убогая комнатка его, в которой на диване помещался обыкновенно еще кто-нибудь, была вся завалена кипами газет, листовок, гранок, афиш, карикатур. Все время дверь отворялась и беспрерывно чередовался ряд посетителей, между которыми были и его прежние столичные сотрудники и знакомые. Через день после моего пребывания в Екатеринодаре он должен был ехать на фронт с какой-то специальной миссией. Личные условия жизни Павла Дмитриевича в Екатеринодаре и Ростове были очень тяжелы. Вот что, вспоминая об этом времени, писала в своем письме ко мне от 28 ноября 1941 года из Нью-Йорка графиня С.В. Панина: «…а потом Юг, где он ходил в костюме, сшитом из дерюжного мешка, а сапоги свои шнуровал белыми тесемками. Я помню, как чернилами красила эти тесемки и вечно зашивала дыры его костюма и рубашек…»

   В конце февраля 1920 года, уже будучи в Новороссийске, Павел Дмитриевич, как он об этом кратко пишет в своих воспоминаниях, вместе с профессором А.В. Маклецовым и другими создал общество формирования боевых отрядов. Цель общества – пополнение Добровольческой армии. Говоря о настроениях, царивших в Новороссийске перед эвакуацией, начальник так называемого Освага, то есть осведомительно-агитационного отдела Добровольческой армии, профессор К.Н. Соколов пишет в своей книге «Правление ген. Деникина» (стр. 355): «Проще всех смотрел на вещи и бодрее всех держался, конечно, князь П.Д. Долгоруков. У него было очень ясное и твердое решение, несмотря ни на что, идти до конца с Добровольческой армией».

   В Феодосии, где брат прожил некоторое время после переезда в Крым, он составил для городской управы проект обращения последней к генералу Врангелю, о чем он пишет в «Великой разрухе», в котором управа говорила о необходимости связи населения с армией и выражала готовность оказывать ей всяческое содействие.

   В последний раз в России встретились мы с Павлом Дмитриевичем уже в Севастополе, глубокой осенью 1920 года перед самой врангелевской эвакуацией. Я месяца полтора работал там в Союзе городов, развившем довольно широкую деятельность в привоенных гражданских учреждениях. Жили мы в неотапливаемом помещении морского аквариума, в котором и мыться можно было лишь проведенной туда морской водой. Приблизились последние дни Крыма. Царили неимоверная дороговизна, квартирная теснота, недоедание, очереди. И среди общего смятения планомерно подготовлялась по прозорливой мысли генерала Врангеля, отстаивавшего каждую пядь русской земли, удивительная эвакуация более 100 тысяч чинов армии и гражданского населения на 150 судах, русских и иностранных. Скудно продовольствовались мы в жалких столовых. Семья моя, вывезенная мною с большим трудом из Алушты за неделю до эвакуации, последние две ночи тоже провела со мной в сыром подвальном помещении аквариума, находившегося близ Графской пристани, что, при невозможности достать подводу, было очень важно. Ночью по нашим ногам бегали крысы и кого-то из нас укусили.

   Это были дни эвакуационной суматохи, бесконечных верениц обозов к пристани в пять рядов с часовыми остановками, а в последние сутки с большими пожарами складов Красного Креста.

   Пребывание моего брата в Севастополе, переезд в Константинополь, жизнь его там и потом в Белграде и Париже описаны в его воспоминаниях, и потому я ограничусь лишь описанием тех немногих отдельных черт или сцен из тогдашней его жизни, свидетелем которых я был и которые могут дополнить его очерк и оживить его образ.

   В Константинополе он, очень стесненный в средствах, ютился в маленьких, убого меблированных комнатках узеньких греческих домов, довольно примитивных. Почему-то он часто менял квартиры. Обедал он в русских столовых, а ужинал обыкновенно овечьим сыром и оливками. Однажды он при мне стал было раскладывать привезенный им из России холщовый мешок с теплыми вещами, и из него посыпалась труха изъеденных молью вещей, так что все содержимое пришлось выбросить, по тогдашнему константинопольскому обычаю, прямо на улицу. Но, несмотря на свою бедную эмигрантскую и холостяцкую жизнь, он умел как-то уютно и интимно устраиваться в кругу своих товарищей по службе и по партии или старых московских друзей, а также в семейных домах новых знакомых. Не имея собственной семьи, он родственно относился к моей и, чем мог, материально помогал нам, главным образом обмундированием, получаемым в Константинополе от американцев, а позже из Парижа ношеным платьем некоторых лучше устроившихся наших знакомых и родственников. В Константинополе он баловал моих малолетних детей, угощая их тамошними чудными фруктами и дешевыми восточными сластями. В тогдашнем дореформенном и еще неевропеизированном Константинополе и его окрестностях он отдал дань своим туристическим наклонностям. К этому периоду его жизни относится и прекрасный, очень похожий, написанный женой хирурга И.П. Алексинского Алексинской-Лукиной пастельный портрет брата с трубкой во рту, в коричневой холщовой куртке, кажется выданной американским Красным Крестом, и с бурцевским «Общим делом» в руках. В Константинополе брат продолжал свою гражданскую работу при врангелевской армии и вместе с тем работал в Союзе городов в его культурно-просветительном отделе в городе, в лагерях и на островах. В обеих этих отраслях нам пришлось тогда работать вместе. В это время генерал Врангель, после удачно проведенной эвакуации армии, стремился посредством крупных военных лагерей в Галлиполи, на Лемносе и в Чаталдже сохранить дух армии и оградить ее чинов от хаотического распыления с угрозой для них подвергнуться нужде и опусканию, а с другой стороны, подготовлял план группового расселения с трудовыми и учебными целями. И то и другое ему удалось успешно осуществить. Работа была живая и интересная, но соединенная с многими осложнениями и огорчениями как со стороны не вполне нас понимавших и не всегда к нам дружелюбных иностранцев, так и внутри самой эмиграции. В ней развивалась тогда столь вредная и беспочвенная политическая дифференциация с групповыми препирательствами. Брат мой, неизменный и ярый сторонник идеи единения эмиграции, всеми силами боролся с этим разбродом, впоследствии столь повредившим достоинству и престижу эмиграции, а может быть, и некоторым ее возможным практическим достижениям. В Константинополе у русских еще живо было чувство только что покинутой родины, не остыл еще пыл недавней борьбы с большевиками, и налицо были остатки армии и олицетворяемой ею государственности. А потому возможна была коалиционная работа в таких организациях, как Политический объединенный комитет (так называемый ПОК) и Центральный объединенный комитет (так называемый ЦОК). Последний состоял из представителей Земского союза, Союза городов и российского Красного Креста, занимавшихся просветительной и благотворительной помощью русскому беженству. Благодаря авторитету этого объединения русским в Константинополе и его окрестностях удавалось получать большую и организованную помощь от французов и, главным образом, от американцев. Но уже в Константинополе стал чувствоваться парижский крен части эмиграции налево, а в Белграде направо. И уже там стали проявляться некоторые признаки обыкновенного для всех эмиграции превращения политической эмиграции в обывательскую массу со стремлением к самоустроению по преимуществу и с забвением единого на потребу. И очень может быть, что уже тогда в душу брата начало болезненно проникать разочарование в эмиграции, этом, казалось по идее, наследнике Белого движения.

   Как в России он в Белой армии видел единственную противобольшевистскую национальную силу, так и в заграничных ее организованных остатках он видел тот государственный, национальный и надпартийный элемент, который поможет поддержать в эмиграции дух, с тем чтобы со временем чинам армии сообразно с обстоятельствами или идти с оружием в руках на освобождение родины, или, обладая приобретенными знаниями и навыками, быть полезными работниками по воссозданию России. Впоследствии мне галлиполийцы, уже в других странах, рассказывали, какое впечатление производили на них выступления брата во время его приезда на несколько дней в Галлиполи. Ведь он был первым общественным деятелем, посетившим этот лагерь. Тогда некоторые слабые элементы армейских контингентов, тяготившиеся скудостью жизни и строгостью дисциплины, начали покидать Галлиполи и, за исключением некоторых устроившихся, сильных волею индивидуалистов, увеличили собой толпы русских безработных на базарах, на папертях мечетей и в ночлежных благотворительных приютах Константинополя. Стала проникать и идущая из Парижа пропаганда, говорящая, что генералы искусственно и вопреки желанию иностранцев закабаляют воинских чинов в несуществующую армию, что это, мол, какая-то кастовая игра в солдатики и т. п. И поэтому, по словам моих собеседников-галлиполийцев, очень ценно было некоторым начинавшим колебаться услышать авторитетное слово штатского человека, известного общественного деятеля, говорившего убежденно и убедительно о необходимости существования в эмиграции сплоченных сил или организаций как для русского национального дела вообще, так и для самих военных.

   Вот что писал Павел Дмитриевич из Галлиполи 24 декабря 1920 года о положении русских воинских частей: «Я думал, что Галлиполи в Турции, и, только приехав сюда, по греческим флагам узнал, что попал за границу и что Галлиполи уступлено Греции. Я вложил персты в зияющие еще раны воспрянувшей армии. По приезде представлю подробный отчет, что здесь пережил и перестрадал, глядя на страдания десятков тысяч русских людей, заброшенных на этот пустынный полуостров и в город, большинство домов которого – развалины после бомбардировки при форсировании Дарданелл и землетрясения. Теперь лишь вкратце пишу, кричу о здешних бедствиях, чтобы и все вы о них кричали, чтобы крик наш был услышан в Константинополе, в Европе, в Америке. Время не ждет, зима в разгаре. Всякое промедление не подобно смерти, а неминуемо есть смерть многих людей».

   Затем идет описание яркой картины страшного недостатка во всем: в жилищах, в одежде, обуви, одеялах, в пище, в топливе, в деньгах на мелочные расходы, в медицинской помощи, в банях («Развиваются ревматизм, тифы, цинга»), в газетах, в книгах, руководствах для изучения языков, в словарях.

   «Я присутствовал на смотру войск генералом Врангелем. Трогательно было смотреть на стройные дисциплинированные остатки русского войска, выстроившиеся без оружия, в лохмотьях перед своим вождем».

   В представленном по возвращении из Константинополя после недельного пребывания в Галлиполи докладе Павел Дмитриевич писал:

   «Это военный лагерь, а не беженский. При благоприятных условиях это кадр будущей военной мощи или же сообразно с требованиями времени резерв дисциплинированных и жертвенных работников при воссоздании России. Но, присмотревшись ближе и лично переговорив, мне стало ясно, что при теперешних условиях армия висит на волоске и может легко обратиться в беженцев, в банды, распылиться… После смотра генерал Врангель в палатке долго беседовал с генералитетом и командирами полков. Устранив из палатки прочих офицеров и пригласив меня присутствовать при этой интимной, чисто военной беседе по устройству и заданиям войска в столь тяжелых и необычных условиях, генерал Врангель как бы демонстративно подчеркнул желательность тесной связи войска с общественностью.

   Между прочим он говорил, что при реконструкции армии надо более дорожить ее качественным составом, чем количественным, и что известный отбор неизбежен. По окончании беседы генерал Врангель благодарил меня за мой интерес к армии и разрешил мне вести беседы с офицерами по материальным вопросам и общеполитическим и передать им наш взгляд на задачи армии в эмиграции, наши чаяния, прибавив, что он очень сочувствует ознакомлению через меня общественности с положением армии. После выяснения материальных нужд в каждом полку мной велась с офицерами общая политическая беседа. Некоторые полковые командиры сначала в разговоре со мной относились скептически к политической беседе, говоря, что армия должна быть вне политики, но по окончании беседы в государственно-национальном духе они жали мне руку, благодарили и просили вновь приезжать ввиду пользы такой информации и полной неосведомленности войска».

   Будучи горячим и убежденным сторонником сохранения армии и призывая общественность к поддержке Галлиполи, брат говорил, однако: «Пусть сомневающиеся, упавшие духом отойдут от армии», считая, что от этого только выиграет единство и духовная целость тех, кто в Галлиполи останется. Свой доклад он заканчивает так: «Нужно постоянное общение между остатками армии и общественными организациями. Надо видеть то внимание, с которым слушали мою информацию, горячие рукопожатия и слезы слушателей, их благодарность, слышать просьбы вновь приехать, массу, в общем, вопросов, которыми они меня забрасывали, и в общих беседах и в частных разговорах, к которым они так стремились. Прием, сделанный мне в Галлиполи генералом Врангелем, штабом корпуса и, наконец, самой армией, свидетельствует о благоприятных условиях для объединения русской общественности с армией, которое должно послужить фундаментом будущей русской государственности».

   Через год, в середине декабря 1921 года, брат приветствовал от Русского национального комитета, представленного в Константинополе Политическим объединенным комитетом, проезжавшего с воинскими частями из Галлиполи через Константинополь в Болгарию генерала Кутепова речью, в которой между прочим сказал: «Ровно год тому назад я посетил Галлиполи. Тогда многие здесь говорили: «Армии нет и не может быть». Тогда я, вернувшись, удостоверил: «Армия существует, но висит на волоске. Необходимо ее морально и материально поддержать… Но и при скудной нашей моральной и материальной поддержке вы из тонкого волоска скрутили жгут, прочный канат и не только сохранили, но твердой рукой поставили вверенные вам части на необыкновенную во всех отношениях высоту, высоту национальной армии. Национальный комитет зовет всех русских людей встать на надпартийную национальную высоту для борьбы за Россию, для работы над воссозданием в ней государственности».

   Тогда брат мой не мог еще предвидеть, что пребывание русских вне родины затянется надолго и что из двух задач, поставленных генералом Врангелем остаткам русской армии за рубежом: 1) сохранение военных кадров и добровольческого воинского духа дисциплины и жертвенности и 2) групповое расселение на трудовых и учебных началах, с сохранением того же духа, – первая будет отходить на второй план, а вторая приобретет преобладающее значение и так блестяще удастся.

   Заложенный в окрестностях Константинополя в русских воинских частях закал помог многим и многим русским людям в эмиграции не опуститься при неблагоприятных беженских условиях и достойно провести годы ожидания возможности вернуться в Россию и плодотворно в ней работать.

   Брат и потом постоянно призывал к возможно тесному единению всей эмиграции с остатками армии. В.Х. Даватц («Годы», стр. 37) пишет: «Мы знаем почти трогательное отношение к армии, которое продолжал выявлять частным образом такой крупный деятель кадетской партии, как профессор П. И. Новгородцев; но из видных партийных лидеров только один князь Павел Долгоруков имел мужество открыто встать на ее сторону и в полном смысле этого слова связать себя с ее судьбою».

   Особенно необходимость ближе связаться с остатками армии как со стержнем русской национальной идеи в эмиграции Павел Дмитриевич ощутил, когда во время своих поездок в Париж все больше стал разочаровываться в возможности ее самой объединиться. Из Константинополя летом 1921 года он едет в Париж для участия в образовании Русского национального комитета, председателем коего был А.В. Карташов, а деятельным членом М.М. Федоров. В числе товарищей председателя был и Павел Дмитриевич, принимавший потом участие в работах белградского отделения комитета. Одно время он возлагал было надежды на объединительную работу этого комитета и впрягся в нее, но с течением времени, по-видимому, стал в ней разочаровываться.

   Начиная с Константинополя и кончая Парижем брат много времени и внимания отдавал политическим задачам русской эмиграции. Он продолжал быть большим патриотом Конституционно-демократической партии и болезненно переживал все бывшие в ее среде разногласия и отколы, но все же в общей противобольшевистской борьбе он умел становиться выше узкопартийных позиций. Характерным в этом отношении является его доклад в заседании константинопольской группы этой партии 24 сентября 1921 года. Из этого доклада, между прочим, выясняется и позиция брата как «непредрешенца» относительно формы правления или, скорее, относительно способа возглавления будущей власти в национальной России, построенной на правовых основах. Надо сказать, что некоторые относились презрительно к термину «непредрешенец». Он же убежденно считал себя таковым, не боялся вообще ходячих жупелов, как, например, будучи либералом, открыто признавал себя сторонником кутеповщины. Вот существенная часть его доклада, касающаяся предложения софийской группы объявить партию стоящей за монархический образ правления, в противовес принятому еще в России решению партии после падения династии объявить себя республиканской, поддержанному в эмиграции новой тактикой Милюкова: «Мы не должны в переживаемое тяжелое время забывать главную нашу задачу: борьбу с большевизмом – и поэтому в настоящий момент ошибочно выдвигать такой сложный программный вопрос, как монархия или республика, который неминуемо приведет к дальнейшему нашему расслоению и ослаблению противобольшевистского фронта. Софийские наши товарищи берутся предугадать волю сограждан, оставшихся в России. Я отношусь не только скептически, но и совершенно отрицательно к подобного рода попыткам партии, как таковой, ибо, с моей точки зрения, во-первых, нет достаточно данных для исчерпывающего прогноза, во-вторых, самый метод признания монархии в угоду требований широких якобы масс – метод в условиях эмиграции не столько демократический, сколько демагогический. Если вам интересно знать, монархист ли я или республиканец, – то лично за себя скажу, что я в принципе за республиканскую форму правления, ибо это, по-моему, более совершенная политическая форма. Конечно, если бы обстоятельства потребовали восстановления монархии, то я, как полагаю, и все мы независимо от наших персональных симпатий и убеждений по вопросу о форме правления подчинились бы этому. Должен сказать, что «тоски по монархии» я лично не ощущаю, скорее у меня ощущение «тоски по городовому», то есть по твердой власти. Мой прогноз, что и в России, у всего народа растет «тоска по городовому». Разумеется, говоря в переносном смысле этого слова. Гораздо важнее, чем та или другая форма власти, чтобы власть эта была твердая, во всеоружии принудительного военно-полицейского аппарата для восстановления порядка и элементарной государственности в стране значительно одичавшей, где царит вражда и анархия, где разрушены все устои и господствует разнузданность, расхлябанность и деморализация. Как реакция, все более и более будет расти тоска по порядку. Лозунг «Земля и воля» будет заменен лозунгом «Земля и порядок», как демократический и для нас вполне приемлемый. Мой прогноз сводится также к тому, что нам предстоит длительный период диктатуры, может быть, смены диктаторов. Вообще я считаю, что России будет нужна твердая, в первое время даже жестокая власть для восстановления порядка. Я полагаю, что целесообразнее, чтобы этот твердый порядок известное время насаждался властью диктатора и чтобы монарх, если нам такового не избежать, или республиканское правительство не были вынуждены неизбежно жестокими мерами восстанавливать гражданский мир и правопорядок, возбуждая против себя озлобление различных групп. Пусть это выпадет на долю диктаторов. Вообще, для нас – ка-де, отдающих себе ясный отчет в относительной, с точки зрения правового порядка, ценности форм правления, не забывающих о существовании, с одной стороны, южноамериканских «республик» с огромной властью правительств и президентов, а с другой стороны, норвежской («мужицкой») и английской монархий с их властными парламентами, – недопустимо совершать в настоящий момент такой тактический промах. Мы присутствуем на пожаре здания, надо его тушить, надо спасать, что можно, а тут совладельцы вместо дружного отстаивания последних стен, готовых рухнуть, и последнего своего имущества затевают ожесточенный спор о стиле будущего здания. Я все эти три года неуклонно призываю не увлекаться программными вопросами, а к надпартийным объединениям, к сплочению. Я указывал, что только те политические группировки целесообразны и государственны, которые, не отрекаясь от своих программ мирного времени, в моменты национальных потрясений строят свою платформу на надпартийных общенациональных лозунгах. Меня называют правым ка-де; мне это совершенно безразлично, мне смешно это слушать. Вообще надо оставить банальное и нелепое деление на левых и правых. Я считаю, что софийская группа предприняла такой же губительный по отношению к партии шаг, как в декабре сделал Милюков, ибо если Милюков ведет партию в объятия с. – р-ов, то софийская группа влечет ее в Рейхенгалл. Что касается меня, то, если партия потянулась в эти две стороны, я предпочел бы при этих условиях уйти из партии и объявить себя врангелевцем или даже кутеповцем и продолжать служить армии, так как она ведь стоит на более надпартийной национальной позиции. Хотя я уверен, что командование и большая часть офицерства монархисты, но вывел же, по свидетельству Карташова, Кутепов в Галлиполи по приказанию Врангеля из употребления «Боже царя храни». И, считаясь с психологией офицерства, вывел постепенно, не приказанием, а путем убеждения в нецелесообразности проявления армией монархической партийности, когда в ее рядах умирали за целость России и монархисты, и республиканцы, всем надо быть сплоченными в предстоящей борьбе».

   В 1922 году я проездом из Константинополя в Прагу заезжал на две недели в Белград и остановился там у брата на окраине города в маленьком деревянном домике мелкопоместного типа, среди большого сада с фруктовыми деревьями. Из прежних своих друзей он тогда ближе всего сошелся с бывшим московским городским головой М.В. Челноковым, ранее членом Московской губернской земской управы, этим интересным и одаренным самородком и самоучкой из купцов-старообрядцев, имевшим у сербского правительства по делам русской эмиграции большой вес. Жил в Белграде и наш друг детства Н.Н. Львов, наезжал и останавливался у Павла Дмитриевича граф Д.А. Олсуфьев. Обедали обыкновенно всей компанией, доходившей человек до 15, в частной столовой у квартирохозяйки Челнокова. Часто игрывал мой брат со своими друзьями в шахматы. Некоторую дань своему прежнему умеренному сибаритству он отдавал, купаясь в реке Саве с ее чудным песчаным многолюдным пляжем, с недурным ресторанчиком при ее впадении в Дунай. Мне показывали нарисованную на него карикатуру, изображающую его довольно тучное тело, лежащее на песке с газетой, кажется «Общим делом», в руках. Дань же своему артистическому и туристическому духу он имел возможность отдать при посещении для сдачи и частичной ликвидации так называемой серебряной казны живописного адриатического побережья, переполненного остатками столь любимого им итальянского средневековья.

   В Белграде эмигрантская общественная атмосфера для работы Павла Дмитриевича в интересах русских воинских частей была очень тяжелая. Как говорит в своей книге «Русская армия на чужбине» (стр. 52) В.Х. Даватц:

   «Одно имя князя П. Долгорукова, представителя К.-д. партии, было ненавистно для правых…»

   Напротив, с генералом Врангелем у него установились близкие и доверчивые отношения. О них свидетельствует целый ряд писем к нему генерала Врангеля. В Константинополе они начинались обращением: «Ваше Сиятельство» или «Милостивый Государь», затем в Сербии сначала: «Глубокоуважаемый», потом «Глубокоуважаемый и дорогой», а под конец просто – «Дорогой». Вот некоторые выдержки из этих писем:



   «Всемерно ценя Ваш большой государственный и жизненный опыт, Ваше неизменно горячее и искреннее участие в судьбах русской армии и русского беженства, я прошу Вас продолжать Вашу исключительно полезную работу в Русском совете на прежнем основании» (яхта «Лукулл», 20 сентября 1921 года). «В стремлении привлечь широкие круги общественности к контролю над расходованием сумм, находящихся в распоряжении главного командования, я предполагаю учредить особую для этой цели комиссию и пригласить к участию в ней общественных деятелей. Глубоко ценя ту неизменную нравственную и деловую поддержку, которую Вы оказывали мне, и Вашу духовную связь с армией, я прошу Вас не отказать в любезном согласии на вхождение Ваше в эту комиссию» (Сремски Карловцы, 10 сентября 1922 года). «С большим сожалением я осведомился о Вашем решении оставить непосредственное участие в работах Финансово-контрольного комитета и покинуть Белград. Я всегда крайне ценил Вашу деятельность на пользу армии, с которой Вы связаны неразрывными узами с первого года вооруженной борьбы за освобождение России. Вы были в Екатеринодаре и Ростове, оставались до самой последней минуты в Новороссийске, а затем работали в Крыму. Ваши труды на армию не прекратились ни в Константинополе, ни в Белграде. В обоих этих городах работа гражданских и общественных учреждений осложнялась исключительно тяжелыми условиями, в которые ставила армию и главное командование не поддававшаяся никогда точному учету международная обстановка, скудость средств, непонимание частью нашей общественности лежавших на ней обязательств по бережному отношению к последней нашей национальной ценности. Вы принадлежали к той небольшой горсти наших общественных деятелей, которые и умом и сердцем понимали значение армии, несостоятельность предъявлявшихся к ней с разных сторон требований и линию поведения, которой надлежало относительно ее держаться каждому человеку, любящему Россию.

   Вы много потрудились для армии, пренебрегая тягостными личными неудобствами, которые, вероятно, Вам удалось бы избегнуть в других местах. В Русский совет Вы принесли с собой обширный жизненный опыт и Вашими суждениями, всегда беспристрастными, без примеси малейшей партийности, значительно способствовали разрешению вопросов в строгом соответствии с интересами армии и русского дела. Наконец, не могу не отметить, что, несмотря на скудость средств, Вы бюллетенями, издаваемыми совместно с Н.Н. Львовым, своевременно и полно осведомляли общественное мнение о жизни армии, напоминая русским людям, что армия по-прежнему жива. Я с чрезвычайным удовлетворением узнал о Вашем желании не терять связи с армией и о Вашей готовности содействовать получению реальных возможностей для ее существования» (Сремски Карловцы, 8 ноября 1923 года). «Сижу в занесенных снегом Карловцах и предаюсь невеселым думам. За внутренними распрями, интригами, борьбой мелких самолюбий об общем враге, кажется, совсем забыли. А между тем сейчас, по-видимому, враг сам переживает тяжелую внутреннюю борьбу, а следовательно, почва для работы наиболее благоприятна. Вы пишете о желательности моего переезда в Париж. Я сам это учитываю в полной мере» (12 января 1924 года). «Прежде всего хочу высказать Вам глубокое преклонение перед тем, что Вы сделали. (Дело идет, очевидно, о первой попытке проникнуть в Россию. – П. Д.) Я не говорю о Ваших друзьях, но и политические враги Ваши, как бы ни смотрели они на Вас, все те из них, кто честен, не может не отдать должное Вам. Рад был узнать из Вашего письма, что Вы успели приехать в Париж к национальному съезду. Как близкий армии человек, Вы еще раз имели возможность сказать, что эта армия из себя представляет, как далека она от того, что пытаются приписать ей и Милюковы и Марковы». (Сремски Карловцы, 14 сентября 1924 года). «Последние скудные наши достояния на исходе, и все мои усилия направлены к тому, чтобы окончательно поставить на ноги всех моих соратников. Начатая мною 5 лет тому назад работа по переходу армии на трудовое положение, по переводу ее на основы самообеспечивания в настоящее время уже закончена». (Сремски Карловцы, 18 октября 1925 года).

   В одном из писем, посылая Павлу Дмитриевичу книгу «Казаки на Чаталдже и на Лемносе», генерал Врангель заканчивает свое письмо словами: «Примите эту книгу как искреннюю благодарность мою и моих соратников за Ваше неизменное сочувствие и помощь нам в нашем правом деле».

   Из Белграда брат заезжал в конце 1922 года проездом в Париж на короткое время ко мне в Прагу для содействия устройству там русских военных в высшие, а их детей в средние учебные заведения, для чего он привез мне письмо от генерала Врангеля. Он рассказывал тогда, какие козни творят против Врангеля и его окружения белградские русские крайне правые элементы, в борьбе с коими Врангелю пришлось издать наделавший в свое время большой шум приказ № 82, запрещавший воинским чинам вступать в какие-либо политические организации. Уже тогда Врангель начал тяготиться белградской атмосферой и стал подумывать о необходимости переехать в другое место. Но, будучи для части русской белградской эмиграции слишком левым или, скорее, слишком культурным и здравомыслящим, для довольно значительной части парижской русской эмиграции он был слишком правым или, пожалуй, слишком военным. И вот в 1925 году он переехал в Брюссель, а брат еще в 1923 году в Париж, который стал все более играть роль русского эмигрантского центра, особенно после того, как туда переселилась значительная часть русской эмиграции из Берлина. Остановился тогда брат, как и в первую свою поездку в Париж, в доме русского посольства на rue de Grenelle у В.А. Маклакова, жившего там до признания Францией большевиков и до передачи им посольского дома. С Маклаковым его связывали не только приятельские отношения, установившиеся между ними на общественно-политической почве, но и давнишние московские воспоминания, так как брат в детстве и юношестве лечился у его отца, известного московского окулиста. Это было в последний раз, что брат в эмиграции пользовался культурной и комфортабельной обстановкой. Но во всем остальном это пребывание в столь любимом им когда-то Париже было ему очень тяжело. Сербия ближе была русской эмиграции, чем Франция, не только большей географической близостью к России, но и близостью расовой и религиозной и тем, что русская эмиграция, состоящая главным образом из чинов армии и из участников Белого движения на юге России, играла более видную и почетную роль в Сербии, с большей благодарностью помнившей спасительную жертвенность России во время Великой войны, чем Франция. Но главное разочарование вызвала в брате сама эмиграция, разрозненная и ушедшая в значительной своей части исключительно в заботы о своем устройстве. В одном из своих тогдашних писем Павел Дмитриевич писал: «Здесь много обывателей, а граждан мало. Патриотизм русских эмигрантов в Париже еще менее действенен, более импотентен, чем на Балканах (сестро-чеховский: «В Москву, в Москву!»). Необходимостью активной работы в России мало интересуются. Собрал на это небольшую сумму, главным образом среди инородцев, живших в России, шведов и армян. На собранные деньги в Россию на активную работу могут отправиться лишь 3—4 человека, то есть работа будет партизанская, кустарная. Чтобы отправить большую партию людей и литературы, вообще хорошо все обставить и оборудовать, денег нет. В самоотверженных людях для отправки недостатка нет».

   Покойный Н.И. Астров, видевший Павла Дмитриевича в то время в Париже, рассказывал потом, как его возмутила картина, когда в его присутствии два приятеля брата, значительно моложе его, развалившись один на мягком кресле, другой полулежа на диване, критиковали так называемые активистические настроения и снисходительно смотрели на бедно одетого старика, в волнении ходившего перед ними из угла в угол и убеждавшего их в необходимости для политической эмиграции иметь объединяющее, одушевляющее и по возможности информированное ядро.