Гарсон!.. Зажгите электричество

И дайте белого вина!..

Его величество!.. Его величество

Блестяще свергнула страна!..

 

Дон-Аминадо.

Пародия на И. Северянина

   «Революции не было, – записал в дневнике в 1917 года москвич Н. М. Мендельсон, – самодержавие никто не свергал. А было вот что: огромный организм, сверхчеловек, именуемый Россией, заболел каким-то сверхсифилисом. Отгнила голова – говорят: “Мы свергли самодержавие!” Вранье: отгнила голова и отвалилась»^[49].

   Возможно, такая оценка событий весны 1917 года близка к истине, если их рассматривать с философской точки зрения. Однако Февральская революция не была бы революцией, если бы народ не вышел на улицы, если бы он силой оружия не разогнал старые органы власти и таким образом вынудил царя отказаться от власти. Иначе говоря, революция – это активные целенаправленные действия народных масс; в первую очередь в столице, затем в других стратегически важных точках страны. Одной из них, несомненно, была Москва.

   Весть о народных выступлениях и переходе частей Петроградского гарнизона под власть Государственной думы пришла в Москву 27 февраля. Поскольку главноначальствующий генерал Мрозовский запретил публиковать в московской прессе телеграммы из Петрограда, газеты не вышли вообще. Тем не менее молва о восстании в столице распространилась среди москвичей с необыкновенной быстротой. В невиданном прежде количестве по городу расходились листовки, изготовленные на «ремингтонах» (пишущих машинках), гектографах и шапирографах. Вечером того же 27 февраля в здании Городской Думы на Воскресенской площади начал работу Временный революционный комитет. Позже он был преобразован в Комиссию общественной безопасности, куда вошли представители различных общественных организаций. Параллельно возник Совет рабочих депутатов.

   Утром 28 февраля к Думе стали сходиться толпы москвичей. Репортер газеты «Утро России» описал увиденное так:

   «11 часов утра.

   На Воскресенской площади отдельные небольшие толпы народа.

   Кого-то ждут…

   Говорят, что со всех заводов Замоскворечья и Симоновской слободы сейчас придут рабочие.

   С Моховой улицы, от университета показывается первая толпа студентов. Молодые, юношеские лица горят задором.

   Студенты идут стройными рядами, взявшись за руки.

   Над толпой резко вьются ярко-красные знамена…

   Студенты идут на площадь с революционными песнями. Издали слышно, как дружно, под шаг они поют:

   – Вперед! Вперед! Вперед!

   Отдельные кучки людей быстро группируются вокруг студентов и дружной массой подходят к подъезду Городской Думы. Красные революционные флаги укрепляются в тех же стержнях, где по царским дням прежде вывешивались национальные флаги.

   ^{Первая демонстрация, направляющаяся к зданию Городской Думы}



   Кое-кто из юных демонстрантов взбирается на деревья у подъезда и укрепляет революционные флаги на ветвях.

   С верхних ступенек думского крыльца начинают говорить ораторы.

   Бурным потоком на площадь льются все новые и новые толпы народа.

   Разодетые дамы, рабочие, солдаты, студенты, офицеры, масса молодежи, учащейся в средних учебных заведениях, – публика самая разношерстная.

   Настроение приподнятое.

   Плотной массой все группируются около крыльца Думы…

   А на верхних ступенях крыльца один за другим сменяются десятки ораторов. Сначала это почти преимущественно студенты. Говорят о петроградских событиях, о необходимости единой организации и призывают к решительным действиям.

   К 12 часам дня толпа уже занимает всю Воскресенскую площадь.

   Масса публики, желающей видеть, что происходит в подъезде, забирается на кучи снега, сгруженные вдоль трамвайного пути и тротуара, мальчуганы залезают на фонарные столбы и крышу трамвайного павильона.

   Вместе со студентами в роли ораторов выступают офицеры.

   Но и они, как и студенты, призывают всех к решительным действиям, обещаясь, что армия пойдет теперь за новым правительством. Речи офицеров встречаются бурными, долго несмолкающими аплодисментами и криками “ура”.

   Рядом с офицерами с речами выступают солдаты, рабочие, интеллигенты.

   Некоторых из ораторов толпа поднимает на руки и с восторженными криками “ура” долго качает.

   Настроение растет.

   Особенно большим успехом пользуются офицеры раненые…

   Среди публики циркулируют слухи, что полиция не пропускает рабочих через Москворецкий мост. Рабочие будто бы идут в обход.

   Через Иверские ворота с Красной площади едет отряд конных жандармов с офицерами во главе. Толпа встречает их сдержанно, молча, и они молча проезжают через площадь на Тверскую улицу.

   Вслед за жандармами едут конные городовые. Толпа встречает их криками и улюлюканьем. Городовые молча проезжают.

   Никаких инцидентов, никаких столкновений с полицией на площади не было».

   ^{Возле Городской Думы}



   Для подавления революционного брожения генерал Мрозовский мобилизовал полицию и войска гарнизона. По его приказу полицейскими нарядами и воинскими подразделениями были перекрыты мосты. На центральных улицах и площадях были сосредоточены отряды конных жандармов и городовых, казачьи разъезды. Штаб полицейских сил обосновался в Историческом музее. Рядом, в Манеже, находились военные подразделения. Кроме того, в разных частях города были устроены так называемые «засады» – в кинотеатрах, во дворах домов и других подходящих местах скрытно разместились группы полицейских и воинские команды под началом офицеров. Но как выяснилось очень скоро, этих сил оказалось недостаточно, чтобы защитить старый строй.

   Показателен эпизод, приведенный в воспоминаниях участника революции Я. И. Лебедева, вместе с товарищами прорвавшегося к Думе из Замоскворечья: «В начале Моховой нам преградили дорогу полицейские. Пристав отчаянно кричал: “Разойдись!” Полицейские врезались в толпу. Людская масса расступилась, пропустив их, а потом опять сомкнулась. Маленькая группа полицейских утонула в людском море. А демонстранты, кучками и в одиночку, переулками просачивались в центр города. Бочком, мимо Александровского сада, через Охотный ряд вышли мы к Московской городской думе (где теперь помещается Музей В. И. Ленина). Тут уже толпился народ со всех концов города».

   В. Яновский рассказывал, что рабочим Военно-промышленного завода на пути к центру города пришлось миновать несколько казачьих и жандармских застав: на Земляном валу, у Лялина переулка, у Ильинских и Иверских ворот. Каждый раз участники шествия объясняли, что идут к властям заявить о своем бедственном положении, и казаки их пропускали. Однако московские пролетарии были готовы к схваткам с полицией. Например, рабочие завода Михельсона отправились к Городской Думе, вооружившись самодельными кинжалами, увесистыми болтами и гайками.

   По другим свидетельствам, отряды конных городовых и жандармов пытались разгонять демонстрантов, если их количество было невелико. Когда же на улицах появлялись колонны в сотни и тысячи людей, защитники старого строя предпочитали скрываться в переулках. Точно так же поступали и казаки. Студент-медик Н. Г. Петров, который вел из Хамовников большую группу рабочих и солдат, вспоминал, что при их появлении у Пречистенских ворот казаки ускакали прочь. Он только успел заметить нескольких всадников, скрывшихся за храмом Христа Спасителя.

   Самым опасным оказался момент, когда колонне под началом Н. Г. Петрова преградило путь военное подразделение:

   «Приближаясь к Зубовской площади, где пересекаются Зубовская улица и Смоленский бульвар, мы еще издали увидели выстроившуюся поперек улицы, от угла до угла, цепь солдат с винтовками, обращенную лицом к нам. Позади нее были видны фигуры в офицерской форме.

   Назначение военной заставы не оставляло никаких сомнений: преградить революционным массам Хамовников доступ к центру Москвы.

   По-видимому, неизбежно было кровопролитие.

   Самым сильным нашим оружием в этот день было слово. Может быть, мы успеем сказать солдатам те несколько слов, которые предотвратят стрельбу?

   Я велел колонне остановиться, а сам скорым шагом, почти бегом, направился по середине улицы к шеренге солдат. Была слабая надежда, что раз колонна остановилась, по моей одинокой фигуре стрелять не будут.

   Издали слышу, как офицеры отдают команду, солдаты выстраиваются с самым зловещим видом. Мне оставалось добежать шагов 20–30, когда я почувствовал кого-то около себя. Оказывается, один из дружинников, И. Г. Рафес, бежал, чтобы помочь мне при обращении к солдатам.

   Оглядываюсь назад и с ужасом вижу, что колонна вовсе не стоит, а движется вперед, приближается.

   Мы с Рафесом побежали что есть сил.

   И вдруг в последнюю, самую критическую минуту, когда по приказу офицеров солдаты уже подняли винтовки, пришла помощь с самой неожиданной стороны. Позади цепи солдат, совсем недалеко от них, у магазина стояла длинная очередь женщин за хлебом. И вот вся толпа женщин бросилась на солдат сзади с криком: “Что вы делаете? В своих стреляете!” – и в одну секунду спутала все ряды, сломала всякое подобие воинского строя. В это время подошла и наша колонна, и все смешалось в одной бурлящей толпе.

   Офицеры сразу исчезли, как сквозь землю провалились».

   Во время Февральской революции в Москве огонь по демонстрантам был открыт в считаных случаях. На Яузском мосту помощник пристава выстрелами из револьвера убил рабочих И. Астахова и А. Ефимова-Евстигнеева. Полицейского офицера тут же схватили и швырнули в реку. По сообщениям газет, вместе с ним был убит городовой. Когда толпа дошла до конца моста и смяла цепь солдат, командовавший ими прапорщик полетел в ледяную воду следом за помощником пристава. Другими жертвами стали «самокатчики» (мотоциклисты) Военной автомобильной школы: Ананий Урсо, Иван Самсонов, Василий Медков. Вместе с тремя сотнями своих товарищей они шли по Большому Каменному мосту и попали под огонь, открытый взводом 251-го запасного полка.

   Чтобы привлечь войска московского гарнизона на сторону восставшего народа, Временный революционный комитет обратился к солдатам с воззванием:

   «Московские солдаты! Дело теперь за вами: поддержите народ, переходите на его сторону. Дело народа – ваше дело. Защитите народ от нападения полиции и жандармерии. Захватите арсенал и другие склады оружия и защитите народ. Выбирайте своих представителей и немедленно присылайте их в Городскую Думу – там заседают представители рабочих Москвы. Долой старое правительство! Да здравствует народ!»

   По подсчетам историка А. Я. Грунта, численность московского гарнизона составляла около ста тысяч солдат различных родов войск. Кавалерия была представлена совсем незначительными силами: тремя казачьими сотнями – 28-й и 14-й Донскими, 15-й Оренбургской (в двух последних по 72 казака в каждой). Казаки, сыгравшие важную роль во время подавления революции 1905 года, в февральские дни практически сразу заняли нейтральную позицию. Да и остальные части гарнизона очень скоро отказались повиноваться приказам генерала Мрозовского.

   ^{«Летучками» называли экстренные выпуски газет}



   Однако на начальном этапе революции никто не мог предугадать, в какой степени военные сохранят верность присяге. Председатель Совета рабочих депутатов Л. М. Хинчук вспоминал, что появление на Воскресенской площади первого организованного подразделения вызвало смятение среди находившихся в Городской Думе:

   «Во время заседания Совета (28 февраля) мы услышали барабанный бой и увидели приближение к Думе целой воинской части в сопровождении нескольких офицеров. Мы не могли знать, с какими намерениями приближалась воинская часть. Председательствуя на заседании, я заметил нервные лица, беспокойство, в свою очередь, также взглянул в окно и увидел уже остановившуюся на Думской площади воинскую часть. Спокойно, уверенным голосом я обратился к депутатам с заявлением: “Вот первая воинская часть является нам на подмогу в качестве сторонников революции”. Внутренней уверенности, признаться, у меня не было. Но появление двух офицеров, возглавлявших воинскую часть, сразу рассеяло сомнение всех. От имени прибывшей части офицеры просили принять их на службу революции, требуя приказов и распоряжений Совета. С этого момента стало ясно, что победа на нашей стороне. С этого момента началась уже организованная, энергичная, плановая работа. Мы уже имели на своей стороне солдат и могли, в случае нужды, употребить воинское оружие»^[50].

   Прибытие каждого военного отряда добавляло уверенности руководителям восстания. Особую важность представляли случаи, когда на сторону народа переходили воинские части, направленные для разгона митингующих. Сохранившееся в архиве воспоминание об одном из таких эпизодов приведено историком Э. Н. Бурджаловым: «Младший офицер А. Лаврентьев рассказывает, что, когда рота 84-го пехотного запасного полка подошла к Красной площади, перед ней открылась величественная картина: “Тысячная толпа приветствовала наше появление криками “ура” и подбрасыванием шапок, вся площадь пришла в движение”. Наступил критический момент. Толпа выслала трех делегатов для переговоров. Они предложили роте сдать оружие и перейти на сторону революции. Солдаты заявили себя сторонниками революции и дали честное слово никогда не поднимать оружия против народа. Состоялся митинг. “Ораторы приветствовали переход нашей роты на сторону народа, именуя нас первыми представителями будущей революционной армии, к моей груди кто-то приколол огромный красный бант”».

   Газетные описания подхода революционных войск к Городской Думе дополняют общую картину:

   «Около полудня с Ходынского поля на Красную площадь начинают проходить отряды солдат.

   Идут полуротами.

   Толпа, охваченная энтузиазмом, встречает их бурными криками “ура” и аплодисментами.

   – Да здравствует русская армия! Да здравствуют наши защитники!

   Серая масса солдат, словно по коридору, проходит среди безбрежной черной толпы.

   Солдаты машут шапками, платками».

   Под вечер собравшимся на Воскресенской площади объявили, что ее «комендантом» назначен подполковник А. Е. Грузинов. Этот офицер-артиллерист уволился в запас в 1916 году и с тех пор в качестве общественного деятеля занимался заготовками продовольствия. Поскольку в «штабе революции» он был единственным военным в сравнительно высоком чине, его упросили принять «верховное командование».

   После победы революции Грузинов признался, что до его назначения на Воскресенской площади распоряжался одинединственный прапорщик Г. Г. Ушаков. В силу своих скудных знаний военного дела юный офицер пытался организовать оборону здания Городской Думы. Однако, по мнению А. Н. Вознесенского, она совсем не напоминала неприступную крепость:

   «Чем ближе к Думе, тем больше народа на тротуарах: шпалерами вытянулись черные толпы вплоть до Охотного ряда. Но дальше Охотного в сторону Думы – пустыня. Боязнь сковала любопытных. Впереди за пустым промежутком снова темнеют люди. Эти уже действуют. Их немного, до смешного немного… Когда наш автомобиль остановился на площади, раздавая солдатам последние прокламации, моим глазам представилась следующая картина: человек около ста молодых солдат расположились на позиции, спиной к Думе. Несколько маленьких пушек были устремлены жерлами в сторону Театральной площади, одна направлена в сторону Тверской. Молоденький офицер (Ушаков) нервно бегал, отдавая распоряжения. В память врезался молоденький солдатик, который суетливо подбежал к нам с криком: “Товарищи, где санитарный автомобиль?” На лицах солдат я видел еще выражение неуверенности и волнения. Активная революционная группа была совершенно незначительна, энергичного отпора она еще не смогла бы дать. Сразу бросалось в глаза, что она беззащитна с тыла. Со стороны Иверских ворот не было ни часовых, ни вообще какого-либо прикрытия.

   У градоначальника Москвы Шебеко был план пустить конных и пеших городовых на революционеров со стороны Никольской улицы. Если бы эту атаку удалось провести решительно, революционное ядро было бы смято с тыла, и неизвестно, кончилась ли бы так легко московская революция».

   ^{Революционные солдаты на Красной площади}



   А вот какие впечатления о первых днях революции в Москве сохранились в памяти профессионального военного, героя войны, в то время командира роты 4-й школы прапорщиков штабс-капитана А. Г. Невзорова:

   «Наступил 1917 год. О революции мы ничего не знали. Не было времени заниматься этим, да и в то время еще не имели “революционного опыта”, то есть не знали, как это делаются революции. В один прекрасный, солнечный день с легким морозцем пришли со строевых занятий в классы, на лекции. Подходя к нашей школе, увидели, что к казармам 55-го и 56-го запасных батальонов подходит большая толпа народу, приблизительно 2000 или 2500 человек. Впереди сани, запряженные одной лошадкой, на санях водружен длинный шест, а на нем висит красно-грязное полотнище. Назвать красным не могу, уж очень грязное оно было. Часть людей, вожаки, отделились от толпы и пошли к гауптвахте 55-го батальона, требуя освободить арестованных, так как сейчас – “свобода”. Часовой у гауптвахты был старый кадровый солдат, уже побывавший на фронте. Он предупредил толпу, чтобы не подходили, а то он будет стрелять. Те же кричали: “Свобода, товарищ, выпускайте арестованных!”

   Предупредив три раза, часовой выстрелил в воздух. Боже, что тут произошло! Вся эта большая толпа бросилась врассыпную. Осталась стоять на месте понурив голову лошадь с санями, а на снегу лежал длинный шест с грязно-красным полотнищем. Стоя на крыльце нашей школы, я видел, какую панику вызвал один только выстрел. Мимо меня пробегал какой-то унтер-офицер с Георгиевским крестом. Я не удержался и крикнул ему: “Куда, орел, бежишь?” – “Стреляют там, ваше высокоблагородие!” – “Ну, беги, беги, молодец!” После, когда толпа увидела, что больше не стреляют, люди стали собираться и скоро подошли к нашей школе.

   Несколько человек, по виду студенты, вошли в школу. У меня в это время был урок топографии. Врываются в класс какие-то три человека южного типа и начинают говорить, что надо бросать занятия и идти всем на улицу.

   Я подвел этих господ к расписанию занятий, висевшему на стенке, и показал им, что сейчас идет урок топографии, а следующий – тактики. Фронт нуждается в офицерах, а потому я прошу их нам не мешать. Затем я вызвал дежурного по классу. Вышел унтер-офицер с Георгиевским крестом. Вид имел он внушительный, высокого роста, широкоплечий. Обращаюсь к нему и говорю, чтобы он попросил этих господ не мешать нам заниматься. Дежурный вежливо, но твердо попросил их оставить класс. Те, конечно, начали говорить: “Как же, товарищи, сейчас такое время, всем надо идти на улицу”, – и т. д., в таком же духе. Но дежурный твердо заявил, что просит их немедленно оставить класс. Покрутились мои незваные гости, но все же, ворча что-то под нос, ушли. Почти так же было и в других классах. Занятия продолжались. Все же покой был нарушен. 1-я рота, состоявшая из студентов, начала волноваться. Устроили что-то вроде митинга и решили идти в Городскую Думу, где был штаб революционеров. Хотя я и не имел никакого отношения к 1-й роте, но пришли ко мне юнкера 1-й роты и стали просить меня, чтобы я пошел с ними в Городскую Думу. На это я мог ответить лишь одно: “Вы понимаете, о чем вы меня просите? Что у вас по расписанию в следующий час?” Говорят: “Тактика”. – “Ну, вот и идите в класс”. Но все же через некоторое время вся студенческая рота ушла без офицеров.

   Положение было неопределенное. Где-то что-то творится, кого-то разоружают, арестовывают, носятся грузовики, наполненные людьми в солдатских шинелях вперемежку с вооруженными штатскими. У всех красные банты на шинелях, все – обвешанные пулеметными лентами. Какая-то стрельба на улицах. Слухи идут всевозможные. Приказаний из штаба округа никаких нет. Мы – люди не искушенные в делах революции, не знаем, что и делать, сидим и ждем. Офицеры в этот день из школы домой не едут. К вечеру опять приходит ко мне депутация от 1-й роты. Просят прийти к ним, так как без офицера они себя очень неуверенно чувствуют. Ответил, что никуда не пойду, а пусть лучше они возвращаются в школу. Подходит ночь. 2-я рота не ложится спать. Волнение от неизвестности. В 11 часов вечера решаем все идти со 2-й ротой в Городскую Думу, чтобы выяснить обстановку. Выстраивается вся рота с офицерами на местах, и двигаемся в городскую думу. От школы до думы довольно далеко. Приятная погода, слегка подмораживает, тихо. Около 12 часов 30 минут ночи вступили на Красную площадь. “А ну, песню!” – “Какую?” – “Какую хотите”. – “Песнь о вещем Олеге”. Припев всем известен: “Так за Царя, за Родину, за Веру мы грянем громкое “ура”!” Как нам потом рассказывали бывшие в Городской Думе, когда там услышали нашу песню, то такая паника поднялась! Когда рота подошла к дверям думы, то на крыльце стоял трясущийся от страха революционный командующий войсками подполковник артиллерии Грузинов. Грузинов был призван из запаса, а до войны он был земским начальником. Так вот этот командующий дрожащим голосом обратился к нам: “Господа, в чем дело? Почему вы пришли сюда?” – “Пришли мы сюда, чтобы посмотреть, что у вас тут творится”. – “Господа, может, вы голодны? Мы сейчас все это устроим!” – “Ничего нам не надо, просто мы пришли посмотреть, что у вас тут делается”. Грузинов пригласил нас войти в Городскую Думу. Несколько офицеров и юнкеров вошли внутрь дома. Зашел и я. Там был полный хаос. Какие-то люди в рабочих и солдатских костюмах волновались, суетились, разбирали оружие, грудами лежавшее на полу. Не знали, как с ним обращаться. Один учил другого, сам не зная. Командующий войсками Грузинов объяснил нам, что тут организуется боевой отряд, на случай выступления контрреволюционеров. Когда я проходил по залу, то вдруг раздался выстрел, и пуля ударилась в стену над моей головой. Я обернулся и увидел какого-то человека южного типа, с трясущимися руками и позеленевшим лицом, державшего в руках револьвер Кольта крупного калибра. “Ты что же, сукин сын, хотел убить меня?” – “Извините, господин офицер, он сам у меня выстрелил”. – “Я вот тебе покажу, как сам выстрелил!” Хотелось влепить ему затрещину, но он был так напуган выстрелом, а тут еще подбежали “товарищи” и набросились на него с руганью, что я плюнул и пошел дальше. Ознакомившись с положением вещей, увидели, что делать нам тут нечего. Но так как в школу идти было далеко, то обратились к командующему войсками, чтобы он указал нам место, где бы мы могли поспать до утра. Нам была отведена гостиница “Метрополь”, тут же, на Театральной площади, в ней мы заняли бильярдную и две гостиные. Одну гостиную, с голубой шелковой мебелью, заняли офицеры. Не раздеваясь, легли на голубые диваны и проспали до утра. Утром 2-я рота, забрав с собой и 1-ю, вернулась в школу.

   Бестолковщина и безалаберщина были всюду. Будь у нас руководство и не потеряй головы генерал Мрозовский, то революция в Москве еще неизвестно как развивалась бы. В Москве было шесть школ прапорщиков и два военных училища численностью около 10 000 юнкеров. А это по тем временам сила».

   Другого мнения придерживался журналист В. Амфитеатров-Кадашев, когда записал в дневнике 1 марта 1917 года: «Хотя гарнизон, в большинстве, еще не восстал, сидит запертый в казармах, но фактически у Мрозовского ни солдата». В полной изоляции от внешнего мира были юнкера Алексеевского и Александровского училищ. В последнем о революции узнали благодаря записке, которую, спрятав в бутербродах, жена передала писателю Борису Зайцеву. У юнкеров преданности старому строю оказалось не больше, чем у других военных. Амфитеатров-Кадашев отметил в дневнике: «Военные училища тоже перешли на сторону народа». Немного позже он зафиксировал разговор с юнкером Саблиным, который рассказал о блестяще проведенном «александровцами» захвате штаба Московского военного округа, «что даже арестованный Мрозовский выразил им свое восхищение». Но это случилось позже.

   ^{Митинг возле Исторического музея 28 февраля 1917 г.}



   Мы же вернемся к рассказу о событиях, происходивших днем 28 февраля, когда Воскресенская площадь продолжала заполняться все прибывавшими демонстрантами. Вот как газета «Утро России» описывала появление московских пролетариев:

   «Наконец около часу дня на площади со стороны манежа показывается первая партия рабочих.

   На площадь двинулись окраины.

   Могучей массой, стройными рядами подходят рабочие к площади. Высокий богатырь-рабочий в дюжих руках несет древко красного флага. Дружно, в шаг рабочие поют “Варшавянку”.

   Толпа встречает их приход дружными криками.

   Вслед за первой партией рабочих идет вторая, третья, четвертая, десятая…

   Словно волны вливаются новые массы народа на площадь.

   К подъезду Думы уже нельзя пробиться.

   Издали видно только, как ораторы один за другим сменяются на трибуне.

   Кое-кто из них читает прокламации.

   Видно, как ветер рвет бумагу, слышны отдельные возгласы, но речей разобрать уже нельзя…

   Толпа как море залила все пространство от Метрополя до Александровского сада, от Охотного ряда до Красной площади.

   В разных местах появляются новые ораторы.

   Говорят, поднявшись на фонарные столбы, на кучи снега, на телеги ломовых извозчиков.

   Кое-где ораторов просто поднимают на плечи, и они, сидя у публики на плечах, произносят речи. (…)

   На площади становится известным, что в Думе уже заседает революционный комитет.

   Это известие встречается бурей восторга…»

   Единственной категорией москвичей, которую не увлек за собой поток спешивших к Городской Думе, оказались люди, стоявшие в очередях за хлебом. Они оставались на местах не потому, что сохранили верность царю, – в донесениях агентов охранного отделения «хвосты» характеризовались как места самой действенной антиправительственной агитации, – покинув очередь, они могли остаться без хлеба. Корреспондент «Утра России» сделал на ходу «зарисовку с натуры»:

   «Великий день. Пахнет в воздухе весной и историей.

   Тысячные толпы стремятся на Красную площадь.

   И только хвосты на своих местах.

   Каждая минута приносит новые известия, новые перемены.

   Хвосты стоят недвижимо.

   Их обходят.

   Кто-то бросает крылатое:

   – Правительство сломало свою голову о хвост.

   Но эти хвосты – кто их сотрет?

   С перекрестков исчезли городовые.

   Точно их и не было никогда. Ни единого! Даже неловко.

   Радостные восклицания:

   – Смотри-ка! Городовой!

   В самом деле – представитель старого строя, кирпично-красный, с тараканьими усами сдерживает напор толпы, стоя у дверей булочной.

   Хвост бушует:

   – Надо чтоб в очередь! Эй ты, бляха!

   Городовой отвечает:

   – Не ерепеньтесь!..

   Хвосты волнуются.

   Еще бы! Вчера в одни руки выдавали по четыре французских хлеба.

   Хвосты радуются:

   – Вот он, Петроград! Вот он, Родзянко!

   Глубокое понимание момента.

   – Идем, что ли, на Красную…

   – Моя очередь скоро…

   Многие идут на площадь, покончив свои дела в хвосте; идут, держа под каждой рукой по две булки.

   Новости сыплются ежеминутно.

   – Ответственное министерство!..

   Среди хвостов тоже новости. Вчера в первый раз в Москве появились… керосиновые хвосты».

   Около трех часов дня на Воскресенской площади родилась новая инициатива – ораторы предложили отправиться в казармы и агитировать солдат. Огромная толпа, насчитывавшая около сорока тысяч человек, с революционными песнями двинулась к Спасским казармам. Но площадь не опустела. К Городской Думе продолжали стекаться москвичи.

   Многотысячной толпе посланцев революционного народа потребовался час с лишним, чтобы дойти до Спасских казарм, которые располагались возле Сухаревской площади. Ворота воинской части оказались заперты. Часть демонстрантов сгрудилась возле входа и вступила в переговоры с караулом, состоявшим из одних офицеров. Несколько рабочих влезли на крыши торговых павильончиков, а с них забирались на гребень стены, окружавшей казармы. Оттуда они стали призывать солдат присоединиться к революции.

   «В это время неожиданно из нескольких верхних окон раздались выстрелы, – описывал увиденное А. Н. Вознесенский. – Толпа отхлынула на некоторое время от стен казарм, но когда убедилась, что выстрелы были сделаны в воздух и что никто не ранен и не убит, быстро успокоилась.

   В половине шестого вечера вся площадь огласилась громовым “ура”. Это народ, взломав ворота, проник во двор казарм. Сейчас же часть солдат вышла на площадь, а многие окружили ораторов во дворе.

   Офицеры и солдаты внимательно выслушивали сообщения о петроградских событиях, встречая их одобрительными возгласами. Ораторы знакомили солдат и офицеров с задачами и целями движения».

   Другому участнику похода к Спасским казармам П. А. Воробьеву запомнился такой момент: «Нас, подростков, забегавших вперед, рабочие отгоняли, опасаясь, как бы дети не стали жертвами. Но солдаты не стреляли; некоторые из них пожелали первыми присоединиться к народу, они спускались из окон на веревках, свитых из полотенец и простынь.

   Рабочие целовались с ними, ласково жали им руки и радостно кричали:

   – Ура! Товарищи солдаты с нами!.. Долой Николая Кровавого!

   Военное командование Спасских казарм медлило с ответом».

   Не спешила примкнуть к восстанию и солдатская масса. Одно дело приветствовать революцию, не покидая казармы, но совсем другое – стать активным участником событий. В случае неудачи солдатам грозил военно-полевой суд и в конечном итоге расстрел.

   «Солдаты жались друг к другу, не знали, что им делать, – рассказывал рабочий И. Горшков. – В результате долгой агитации удалось собрать солдат с винтовками и без винтовок, но идти они не хотели… откуда-то появился офицер, скомандовал построиться и под своей командой повел с нами».

   Судя по описаниям очевидцев, ближе к вечеру на Воскресенской площади было уже несколько подразделений под командой офицеров. «Из думы и в думу начали сновать молодые офицеры с пышными красными повязками на рукавах, – писал в мемуарах Н. Г. Петров. – Опять в душе у нас двойственное переживание: с одной стороны, это новый признак восторжествовавшей революции; с другой – откуда взялось столько “революционных офицеров”, о которых ранее мы что-то ничего не слышали?..

   Площадь кипела митингами до вечера. Для питания воинских частей, которых на площади было уже немало, прибыло несколько полевых кухонь. Одна такая кухня досталась солдатам из нашей колонны. И мы всем отрядом отправились в Малый театр».

   Поздно ночью к Городской Думе прибыли солдаты 1-й запасной артиллерийской бригады, которые привезли 16 орудий. Интересно, что на пути следования с Ходынского поля, во время небольшой остановки у Триумфальных ворот, прохожие вдруг стали бранить солдат. Их упрекали в том, что они выступили против народа – из-за отсутствия красных флагов артиллеристов сочли сторонниками старой власти. Тогда один из солдат привязал к шашке красный платок, и под громогласные крики «ура» пушки покатили дальше по Тверской.

   Впечатления об исходе дня 28 февраля описал в дневнике москвич Н. П. Окунев:

   «В 5 часов вечера я снова пошел на Воскресенскую площадь и видел такую же картину. Чтение телеграмм, толпа народа, в которой были даже офицеры и солдаты, и полное отсутствие полицейских. Но на Красной площади разъезжали конные – не то городовые, не то жандармы – и охраняли входы в Кремль, который был заперт, т. е. все ворота в него затворены. Тут, я думаю, преследовалась не борьба с народным движением, а сдерживание народа от хулиганских выходок. (…) Были слухи: что там уже стреляют, тут громят и т. п., но к ним относились не очень доверчиво. Да и не похоже было, по уличной обстановке, что что-нибудь происходило кошмарное. Я был на улицах (Сретенка, Кузнецкий мост, Тверская, Никитская) в 7 ч. вечера, в 11 ч. и в 1 ч. ночи, и было везде тихо, а ночью даже совершенно безлюдно, т. к. не было на улицах городовых, как, впрочем, и во весь день. Что это – распоряжение новой или старой власти или трусость самих полицейских?»

   В тот момент обывателям не было известно, что городовые были сняты с постов для того, чтобы образовать из них ударные отряды. Сыграли роль и случаи нападения на одиночных стражей порядка. В любом случае обнаружить, что на перекрестках привычно не торчит «статуй» с шашкой, револьвером и свистком, – для москвичей это было из ряда вон выходящим событием.

   В 1892 году, когда обер-полицмейстером был назначен А. А. Власовский, московские городовые вместо праздного препровождения времени на тротуарах встали на перекрестах улиц. Проверяя днем и ночью, беспощадно наказывая за оставление постов, начальник московской полиции в конце концов добился, чтобы его подчиненные следили за порядком и регулировали уличное движение, не сходя с места. Стоящий посередине улицы городовой, все замечающий и готовый в любой момент употребить власть, превратился в символ непоколебимости устоев государственной жизни. Даже во время революции 1905 г., когда в открытую звучал призыв «Убивайте городовых!», стражи порядка не покидали своих постов. И вот в дни Февральской революции москвичи впервые увидели непривычно-тревожную картину.

   Впрочем, без городовых оказались улицы в центральной части города и, скорее всего, на рабочих окраинах. Но, видимо, кое-где полиция продолжала охранять порядок. Например, депутат Государственной думы М. М. Новиков, проживавший на территории Сущевской части, вспоминал свою поездку с Воскресенской площади домой:

   «В думе мне заявили, как и несколько дней тому назад в Петрограде, что движение по улицам небезопасно, и дали мне в качестве охраны офицера и юнкера. Последний поместился рядом с шофером и выставил свою винтовку из дверки автомобиля наружу. На мое предложение убрать винтовку в автомобиль он ответил отказом, ссылаясь на то, что ему предписано начальством быть наготове. А между тем вид московских улиц, покрытых свежим снегом, обильно выпавшим за ночь и сверкавшим при ярком солнце мириадами разноцветных искр, производил самое умиротворяющее впечатление. Спокойствие было полное, в нашем окраинном районе не чувствовалось ни малейшего признака революции, городовые стояли на своих постах, и те из них, которые знали меня в лицо, козыряли, посматривая с удивлением на мой странный выезд».

   Утром первого марта по всему городу забелели объявления: «По высочайшему Его императорского величества повелению объявляю город Москву с 1-го сего марта состоящим на осадном положении. Запрещаются всякого рода сходбища и собрания и всякого рода уличные демонстрации». Главноначальствующий приказывал жителям исполнять все требования властей без промедлений. С восьми часов вечера и до семи часов утра горожанам запрещалось передвигаться по улицам Москвы, «кроме служебной необходимости».

   Расклейка по городу приказа генерала Мрозовского фактически была последним проявлением активности царской администрации. В ответ москвичи снова заполнили улицы и площади города. Правда, в настроении демонстрантов, по наблюдению А. Н. Вознесенского, появился новый оттенок: «…толпы эти нерешительны, они жмутся на тротуарах и ближе к воротам и зданиям, на которых со вчерашней ночи висит грозное объявление командующего войсками генерала Мрозовского о введении в Москве осадного положения со всеми его последствиями.

   Репутация свирепого Мрозовского всем известна, жители все еще привычно ждут пуль и нагаек».

   Однако прошло совсем немного времени, и прежняя революционная бесшабашность снова охватила публику. Одной из форм протеста стало срывание объявлений об осадном положении. Бумажные лохмотья на стенах домов и заборах были одной из характерных примет того дня. Упоминание о ней среди прочего находим в описании «первомартовских» впечатлений В. Амфитеатрова-Кадашева:

   «Проснулся поздно и поспешил на Тверскую. На углу Чернышевского – ободранный плакат: объявление Мрозовского об осадном положении. Подходя к Тверской, издали услыхал легкий хлоп аплодисментов и “ура!”. Когда вышел на Тверскую, увидел следующее: тротуары полны народом, а посреди улицы медленно едет конный патруль; молодой казак с круглым лицом, размахивая шашкой, взволнованно кричит: “Не бойтесь! Стрелять не будем!” В ответ “ура!” и аплодисменты».

   Другие события второго дня революции осветили корреспонденты московских газет:

   «Уже с утра толпы народа показались на всех улицах. Тротуары повсюду заполнены. Из типографий, с фабрик и заводов забастовавшие рабочие выходят с революционными песнями и красными флагами. У Триумфальных ворот толпа собирается плотной массой и двигается по Тверской улице к Воскресенской площади. Поют “Марсельезу”, “Варшавянку”, “Похоронный марш”. В десять часов утра останавливаются трамваи, и толпа расходится. Все полицейские посты сняты. Вместо городовых на перекрестках стоят ночные сторожа. На площадях стоят военные патрули, с которыми толпа разговаривает по-товарищески. Солдаты охотно вступают в разговор».

   «На Тверской вчера с утра и до вечера царило оживление необычайное, трудно поддающееся описанию. Все время следовали войска, то большими, то малыми группами, проносились автомобили и автомобильные грузовики с солдатами и офицерами. У офицеров – обнаженные шашки. Иногда на автомобилях вместе с военными – штатские, студенты. Почти все автомобили и грузовики – с красными флагами. У многих солдат – красные ленточки, значки. Солдат народ встречал шумными кликами.

   Иногда автомобили останавливались, и с них произносились короткие речи, обычно – на тему о необходимости сохранять полное спокойствие, не поддаваться провокационным вызовам, доверять офицерам. Толпы отвечали на эти речи криками “ура!”.

   Из ряда лазаретов, расположенных на Тверской, из окон раненые воины махали шапками и красной материей, приветствуя дефилировавшие по улице народ и войска.

   В нескольких пунктах Тверской в разные часы, примостившись на чем-нибудь у стен, на подоконнике и т. п., говорили ораторы, сообщая о том, что происходит в Городской Думе, призывая оказывать полное доверие офицерам, ставшим на сторону народа, исполнять их распоряжения, соблюдать порядок. В толпе передавали, что несколько лиц, в которых подозревают переодетых городовых, пробовали призывать к разгрому лавок, говорили о злоупотреблениях лавочников, булочников и т. п. Толпа, окружая таких провокаторов, отвечала им резкими окриками, задерживала, призывала проходивших мимо воинских чинов, которые и задерживали этих провокаторов. По-видимому, в народе – ясное понимание подлинного характера таких разгромных призывов, и они нигде успеха вчера не имели.

   ^{На улицах Москвы}



   Над Тверской и ее площадями вчера в течение нескольких часов кружил аэроплан с красным флагом».

   «На набережной у Храма Спасителя толпа. На коленях бронзовой фигуры Александра III стоит, выпрямившись, рыжеватый рабочий в летнем пальто. Машет красным платком.

   – Товарищи! Отсюда, с этого чугунного кресла на вас глядит то чугунное засилье веков, тяжелый, железный режим, то, что перековывало свободу нашу в цепи, что проповедовало рабство и держало Россию в кандалах… Товарищи…

   Толпа, вздрагивая, слушает.

   – Удивительное зрелище! – говорит офицер, мой спутник. – Социал-демократ на коленях жесточайшего абсолютиста. (…)

   На Воскресенской площади стотысячная толпа. Порядок изумительный – единодушие не нарушается никем. Серые шинели, чуйки, различные пальто, салопы, но – душа одна и чудится, – слышно биение одного общего сердца. Проходят студенты…скаго института.

   – “Вперед, вперед, рабочий народ”…

   На них глядит со своего постамента первопечатник Иван Федоров, и, кажется, хочется ему соскочить вниз и понести в народ огненное слово!

   Воскресшее слово: “товарищи” – перекатывается по площади.

   В воздухе треск пропеллера… Аэроплан планирует над Кремлем, пишет восьмерку, показывая выкрашенный в красный цвет руль глубины.

   – Наш, наш! Ура!

   У Театрального сквера большая труппа татар и сартров.

   – Аллах! Шюкюр Алла!

   Молитвенно складывая руки, что-то шепчет мулла в чалме.

   Нет сегодня ни татар, ни армян, ни евреев, ни поляков, нет национальностей – есть русский народ, один, могучий, грозный, железный… (…)

   Баба в тулупе спрашивает кондукторшу трамвая:

   – А наш-то? Где он, блаженненький?

   – Наш-то? К Вильгельму, должно, поехал чай кушать!

   Вздрагивающими, нервными, рвущимися шрапнелью кликами Самодержавная Москва приветствует Свободную Россию.

   Первопрестольная приветствует Державный народ Русский».

   Не менее интересный «репортаж» с московских улиц записал в дневник Н. П. Окунев:

   «Сегодня с утра раздача в булочных хлеба по карточкам (на человека 1 ф. печеного, или 3/4 ф. муки) и картина поразительная – нет таких ужасающих хвостов, которые были и вчера весь день, и вообще много вооруженных солдат (если это только для предотвращения хулиганства со стороны темных сил, а если для разбития вчерашних иллюзий, то очень плохо). Телефон работает, он и вчера останавливался лишь периодически, но зато опять не вышли газеты и не идут трамваи. Что делается на белом свете: на войне, в Петрограде и даже в Москве, – строго говоря, никому правдиво не известно. Одно только несомненно – водопровод, освещение, банки, торговля и занятия в присутственных местах – идут своим порядком (пока).

   В первом часу дня пошел “куда все идут”, т. е. к Думе. И, начиная еще от Лубянской площади, увидел незабываемую картину. По направлению к Театральной и Воскресенской площадям спешили тысячи народа обоего пола, а в особенности много студентов и учащихся. С высоты от Лубянского пассажа вдаль к Охотному ряду темнела оживленной массой, может быть, стотысячная толпа. И между пешеходами то и дело мчались в разных направлениях грузовые и пассажирские автомобили, в которых стояли солдаты, прапорщики и студенты, а то и барышни, и, махая красными флагами, приветствовали публику, а та, в свою очередь восторженно кричала им “ура”. Лица у всех взволнованные, радостные – чувствовался истинный праздник, всех охватило какое-то умиление. Вот когда сказалось братство и общность настроения. А я, стар уж, что ли, стал, чуть не плакал, сам не зная от чего, но, во всяком случае, не от “сжигания старых богов” и не от любви к новым, которых, по совести сказать, ни я, да и многое множество москвичей пока достоверно не знает. Опять на площадях кружки и среди них чтение каких-то листков. Но за общим гулом трудно разобрать, что там в них. Впрочем, ясно слышал теперь, что в Ставке было уже назначение в диктаторы, не то Алексеева, не то Протопопова, и что Щегловитов арестован новым Правительством. Сейчас идет разговор, что все московские войска подчинились новому Правительству, но с другой стороны, ждут и привоза для разгона революционно настроенного народа. Если бы последнее случилось, то начались бы междоусобица и погром, а затем расстрелы тех, которые сейчас за новое правительство, как кара за нарушение присяги, воинского долга. И над всем этим волнующимся морем голов сияет великое солнце. Что оно – радуется этому движению или подсмеивается над ним, как над несбыточной мечтой? И сколько оно на своем веку перевидало таких “революций”, и сколько еще увидит!

   Пошел в 2 ч. дня опять на “фронт”. Одни уходят, другие приходят. Мороз трещит вовсю, и как только попадешь в тень от зданий, то чувствуешь его и оставляешь “позицию”, так делают все, а если бы было тепло, то собрание народа было бы, может быть, в пять раз больше. Но и теперь его столько, сколько никогда не бывало. Настроение не падает, разъезды “революционных” солдат и студентов не прекратились и вызывают со стороны народа крики “ура”, маханье шапками и платками. Необычайные картины: у солдат в одной руке ружье или шашка, а в другой красный флаг; или так: солдат и студент идут обнявшись, и у солдата флаг, а у студента ружье. На Театральной и Воскресенской площадях, на фонтанах, трамвайных станциях и на кучах снега густо засела молодежь, и где-нибудь на высокой точке обязательно торчит красный флаг. К Думе близко подойти невозможно, но видно, что у подъезда ее стоят пушки и шеренги солдат и, как говорят, они охраняют не Царское правительство, а занятия “революционного комитета”, который целый день заседает в помещении Думы и сносится со старыми властями, с войском, с Госуд. Думой и с своими агентами – разбрасывающими, расклеивающими, читающими и говорящими своими словами новости и распоряжения. Я лично слышал одного такого, который, бегая по кучкам, торопливо восклицал: “Товарищи, погромы, безусловно, воспрещены, и если они начнутся, то их сделают переодетые городовые”…

   “Одетых” же городовых – нигде, нигде не видно. Революция все-таки уже в полном ходу, и пока, благодаря Бога, в бескровном виде. Все дело, конечно, в солдатах. Говорят, что к 2-м часам насчитали предавшихся Временному правительству 40 000 чел., но будто бы Кремль окружен войсками, преданными старому строю. Вот на этой почве возможно страшное столкновение. В ожидании этого ли или вообще от невозможности в такой исторический день усидеть на своем месте, все магазины, склады, конторы и присутствия к трем часам дня позакрывались. Кто спешит по домам, кто “на позиции”, т. е. к Думе, на Красную площадь, к казармам. Где интереснее – не знаю, но толпа невольно тянет к себе, и пойду в нее опять, пролью новые слезы и от страха за будущее сына и всех сыновей России, и от надежды на лучшее для всех будущее. Да здравствует единение народа в пользу скорого мира и порядка в нашей стране! Долой старых безумных, бессовестных правителей, и да заменят их люди энергичные, мудрые и честные!

   Еще сказание о сегодняшнем дне. 5 часов вечера. Сейчас был опять “на фронте”, толпы и энтузиазм растут. Говорят, что Кремль от “правительственных” войск очищен, без выстрелов. Сам я, проходя Красной площадью, видел и там многотысячную толпу, а также солдат, идущих в Кремль и приветствовавшихся народом. Шли в Никольские ворота, а Спасские закрыты. Жутко что-то! Удержат ли наши вожаки такое положение вещей. Кажется, несколько пушечных выстрелов вызвали бы панику, и тогда неизвестно, кто на чьей стороне очутится. Многим теперь и тут и там страшно. Про Мрозовского (Командующего войсками) и Шебеко (Градоначальника) говорят, что они арестованы».

   ^{Военный патруль в дни Февральской революции}



   А вот ярый монархист-черносотенец протоиерей Иоанн Восторгов увидел происходившее у него глазах совсем под другим углом зрения:

   «Швейцар доложил рано утром, что пока все спокойно. Вышел в 10 ч. утра реализовать сахарные купоны. По Пятницкой к Кремлю почти сплошно движется по тротуару толпа фабричных рабочих, беженцев, беженок и множество откуда-то появившихся жидов и жидовок. Толпа сосредоточенно молчит, идет себе и идет… Ни шутки, ни возгласа, ни мальчишек… Так я видел в детстве шли стихийно на сотни десятин и верст переселяющиеся зайцы, в другой раз суслики, в третий раз мыши, и наконец в четвертый раз в Киеве, пред наводнением от ливня шли в чердаки крысы. Безмолвно, словно очарованные… Чем? Грядущим бедствием – ответ подсказала мне память, воспоминание о массовом стихийном, вне волям проявляющимся следствиям бессознательных велений мировой необходимости. Зрелище неоцененное для наблюдателя, изучающего биологические проявления мировой жизни… И подумал я: как плоска, бедна количественно и, главное, качественно современная наука, неспособная не только прочесть, но и заметить, как ясно сказывается уже готовое будущее на этих якобы сознательных людях, и животных, несущихся по течению какого-то не то вихря, не то потока будущих событий…

   Бесспорно, эти люди шли, думая, что идут по воле… А со стороны видно было, что воли-то нет у них… Что есть высший приказ. И что остановить камень не в их власти. Они проделают все, что надо, и сами никогда, в большинстве, не дадут себе отчета, что они сделали и делали. Большинство шло, как мне казалось, как в неполном гипнозе, иные будто уверяя себя, что они ясны и трезвы, иные конфузливо – как бы смутно задавая себе вопрос – чего я иду? – а некоторые как щепка по вешней воде… Но все необычайно серьезно, как серьезные исполнители серьезной, роковой игры… Жутко было наблюдать эти первые ряды исполнителей “толпы”, “народа” “Le antras”^[51]…

   Толпа, повторяю, истово шла… Серьезно, священнодействуя шла… Это был не ход вроде церковного, а скорее облеченных во плоть привидений… Да это, вероятно, и глубоко верное сравнение. “Рок влек”…

   Одни только жиды пробовали затевать разговоры с толпой проходящих привидений, но ответов почти не было. Кто-кто, а жиды были вне “одержания”… Эти шли как зрячие среди слепцов. Очевидно, они знали и наперед учли и разочли и свою роль и события…

   Недавно тоже толпа шла с утра грабить и разбивать немцев, их фабрики, лавки, дома^[52]. И в той толпе можно было подметить нечто “вне мира сего”, но этого было мало и по времени, и по качеству, и по количеству. Там большинство шло на явно заведомый грабеж, и только единицы шли “из патриотизма” или как элемент, поддающийся при всяком поводе внушению… Но внушению не извне, а из своей же людской среды или обихода…

   Вскоре, часам к 12 или 121/2 вид толпы, все непрерывно шедшей, изменился. Шедших стихийно поуменьшилось, и число типа откровенных грабителей значительно возросло. Стали попадаться типы совсем каторжников, потом хулиганы разных возрастов и степени откровенности, и наконец, пошла пыль, “смитье” – куда ветер дует…»

   Обстановка, сложившаяся на улицах Москвы в тот день, свидетельствовала о том, что царская администрация растеряла последние остатки власти. Наутро командиры многих полков просто не решились вывести из казарм подразделения, предназначенные для блокирования центральной части города. Подразделения, накануне размещенные по городу в засадах, в течение дня были взяты в плен революционными отрядами. Деморализованные военные без единого выстрела сдавались на милость победителей, даже имея численное превосходство. Например, для ареста двух рот солдат во главе с офицерами, засевших в помещении редакции газеты «Утро России», хватило экипажа одного автомобиля и конного разъезда. Войскам, сосредоточенным в Манеже, как утверждали очевидцы, для сдачи оказалось достаточно одного окрика философа Н. А. Бердяева: «Вошел внутрь и так грозно закричал на солдат: “Чего вы не сдаетесь?”, – что те мгновенно положили оружие».

   Следом сдался гарнизон Кремля, ворота которого были закрыты с началом революции – командование опасалось попыток захвата золотого запаса, хранившегося в подвалах Грановитой палаты. «В Кремль хлынула беспорядочная толпа народа, – вспоминала Т. А. Аксакова-Сиверс, – Димка (малолетний сын мемуаристки. – Авторы) вернулся с прогулки с прицепленным кем-то красным бантом, но никаких эксцессов не произошло».

   Судя по сообщению репортера «Утра России», единственным защитником старого строя из числа военных оказался подвыпивший прапорщик, но и для него все закончилось более-менее благополучно:

   «В самой гуще толпы близ тротуара у Большой Московской гостиницы появился молоденький прапорщик, который начал приставать к солдатам и мешал им слушать ораторов.

   – Ну, по домам, братцы, по домам! – говорил он одним. – Шли бы подальше от греха. Чего тут зря толкаться! – советовал он другим.

   Было также несколько случаев обращения с его стороны к солдатам в форме приказа уходить с площади.

   Прапорщик нетвердо держался на ногах, размахивал руками и хватал солдат за шинели.

   Студенты несколько раз предупреждали его и предлагали вести себя прилично. Один пожилой отставной военный заметил ему:

   – Вам бы подальше от греха. Бросьте эти выходки.

   Прапорщик, однако, не унимался. Дернув за плечо первого подвернувшегося солдата, он скомандовал:

   – Во фронт, марш в казармы!

   Солдатик не растерялся и собрался что-то возразить прапорщику, но в воздухе уже раздался свист плетки, и ближайшие из толпы оказались свидетелями нанесения солдату жестокого оскорбления.

   Спустя несколько мгновений тысячная толпа волокла уже прапорщика по направлению к Тверской улице. Он был обезоружен, шинель была изорвана в клочки, и сорваны с нее погоны.

   Прапорщика спасли от растерзания офицер в форме капитана, студент и вольноопределяющийся с университетским значком. Они обратились к толпе с увещеваниями не омрачать торжественности момента и отдать им на руки провинившегося.

   Большая группа студентов и курсисток поддержала их; присоединились также и рабочие, и полуживого прапорщика навалили на автомобиль, который, с трудом пробираясь сквозь густую толпу, направился к Красной площади. Револьвер и изломанная шашка прапорщика были вручены заступившемуся за него офицеру, который вместе еще с тремя студентами уехал на автомобиле».

   Не стала защищать гибнущий режим и московская полиция. Газета «Русские ведомости» сообщила о таком факте: в одном из переулков Каретного ряда было собрано большое количество городовых. Им пытались раздавать винтовки, но они отказались их брать. И что характерно, в тот момент, когда городовых посылали в бой, полицейское начальство подобно самым чутким обитателям тонущего корабля готовилось пуститься в спасительное бегство.

   Так, градоначальник В. Н. Шебеко (бывший гвардейский офицер, флигель-адъютант), запершись с утра в кабинете, был занят писанием писем и переговорами по телефону. В 12 часов дня он вышел в штатском костюме^[53]. Генерал заплатил всей прислуге полагавшееся ей жалованье, не поскупившись на щедрые «чаевые», надел шинель, папаху и покинул квартиру. Однако вернулся буквально минуту спустя. Дежурившему при нем жандарму Шебеко велел связаться по телефону с управляющим канцелярией градоначальничества И. К. Дуропом и сообщить, что посылает ему пакет. По утверждению московских газет, в этом пакете было «формальное заявление, что в случае выезда его из Москвы он управление городом передает полковнику В. И. Назанскому, своему помощнику».

   А. Н. Вознесенский, которому, по всей видимости, приходилось вести расследование действий градоначальника, привел в мемуарах такие подробности:

   «Назанский говорит, что с Шебеко случился припадок болезни печени – он потерял сознание. С момента этого некстати случившегося припадка Назанский остался хозяином градоначальства. Но он понял, что делать уже было там нечего.

   Назанский и Шебеко, переодевшись в штатское платье, пройдя черным ходом, покинули здание градоначальства; с Тверского бульвара они перебрались в квартиру сестры Шебеко на Остоженку, откуда телефонировали Мрозовскому, что они покинули свой пост, о чем Мрозовский и поспешил телеграфировать в Петроград. На другой день, не чувствуя себя в безопасности в квартире на Остоженке, Шебеко и Назанский перебрались на Новинский бульвар в квартиру Назанского, там вскоре были оба арестованы и отправились в Кремлевскую гауптвахту, где просидели сравнительно недолго»^[54].

   Полицейские участки, лишенные единого руководства из градоначальничества, оказались полностью дезорганизованы. Большевик К. В. Островитянов, которого как раз первого марта вместе с несколькими товарищами перед отправкой в Бутырскую тюрьму привели в Сокольнический участок, вспоминал увиденное:

   «Приходим в Сокольнический участок. Там стоит невообразимая суматоха, звонят телефоны, снуют какие-то люди в гражданском, растерянно бегают приставы и городовые. Наш конвой постепенно разбредается. А мы стоим и ждем. Чего? Вдруг как-то сразу, точно сговорившись, понимаем, что им не до нас. Забираем вещи и выходим на улицу».

   Судя по сообщениям газет, первого марта начались аресты полицейских чинов. Вот фрагмент репортажа с Тверской улицы, опубликованного на страницах «Утра России»:

   «– Везут! Везут! – раздаются крики. Толпа устремляется к Тверской. Над головами людей видны солдаты-кавалеристы с обнаженными шашками, а перед ними резко выделяется красная доска с надписью:

   – Долой самодержавие!

   Шествие приближается.

   Впереди едут извозчичьи сани: правит солдат, а в качестве седока сидит “разоруженный” пристав.

   В толпе оживленно комментируют событие.

   – Он обнажил шашку…

   – Участок разгромлен, полиция разоружена…

   Арестованный и конвойные пересекают площадь и выезжают на Тверскую по направлению к дому генерал-губернатора».

   В другой корреспонденции той же газеты сообщалось: «Под конвоем солдат и офицеров без конца приводятся в думу арестованные переодетые пристава, околоточные и городовые».

   Утром первого марта специальный отряд, посланный в Бутырскую тюрьму, в течение дня освободил 350 политических заключенных. На автомобилях их привозили в городскую думу, где они немедленно включались в политическую работу. Воспользовавшись неразберихой, возникшей в тюремном замке, на свободу вырвалось около семисот уголовников. Среди них был жестокий убийца Сашка-семинарист и члены его банды. Правда, какую-то часть беглых преступников революционные солдаты перехватили еще на Бутырском шоссе. Если верить газетам, около пятисот уголовников были арестованы буквально на следующий день при облаве на Хитровке. Для розыска остальных понадобилось несколько дней.

   Н. Г. Петров, который так и остался командиром приведенного им к Городской Думе отряда из студентов и солдат, в своих воспоминаниях утверждал, что первого марта Совет рабочих депутатов принял решение о разгоне полиции. На исходе дня его дружине было приказано, разделившись по два-три человека, разъехаться по городу для ликвидации полицейских участков и организации в них комиссариатов милиции. Когда Петров прибыл в участок, располагавшийся на Сокольническом шоссе, он давно уже был занят вооруженными рабочими вагоноремонтного завода. Но все же основная часть полицейских участков Москвы была занята революционерами в течение второго марта.

   В Сокольники Н. Г. Петров отправился из здания Московского охранного отделения, которое его отряд занял утром первого марта. Тогда в Городскую Думу сообщили, что «охранка» разгромлена и сожжена чуть ли не дотла. Позже в московских газетах появились репортажи о ликвидации штаб-квартиры политической полиции, снабженные красочными подробностями. Например, корреспондент «Утра России» живописал о столбах пламени, вырывавшихся из окон второго этажа. Несмотря на это, среди собравшейся публики нашлись герои, которые вошли в горящее здание и стали выбрасывать оттуда «книги и дела». По утверждению журналиста, попытка спасти документы вызвала бурную реакцию собравшихся возле здания «охранки»:

   «– Жгите, чтобы следа не осталось! Рви в клочья! – крикнул кто-то из толпы, и народ с криками “ура” начал уничтожать книги.

   Во дворе охранного отделения был сложен грандиозный костер из разорванных бумаг и книг. Альбомы с фотографиями политических преступников, всякие реестры и списки разрывались в клочья и все тут же сбрасывалось в огонь. Толпа не позволяла никому ничего брать. Та ненависть, которая копилась у народа к этому учреждению целыми веками, нашла себе исход в этом буйном погроме…»

   Далее сообщалось, что пожарные были вызваны только через полчаса после начала пожара, но и после их прибытия толпа какое-то время не давала тушить огонь. «И только убедившись, что внутри охранного отделения горит, – отметил журналист, – а книги, реестры и дела уже уничтожены, толпа отстранилась и пожар был быстро потушен».

   Покончив с «охранкой», та же толпа ворвалась в находившееся по соседству сыскное отделение и разгромила его: «…в полчаса уничтожила все шкафы, обстановку, а дела и книги вынесла на улицу и сожгла».

   Растиражированные газетами сообщения об опустошительном пожаре, полностью уничтожившем охранное отделение, не находят подтверждения в других источниках. Так, по воспоминаниям Н. Г. Петрова, прибывшего со своим отрядом на место происшествия в то же утро, они застали совсем другую картину:

   «Мы подошли к охранке со стороны Гнездниковского переулка и сразу вошли в здание, которое оказалось незанятым.

   Шкафы стояли настежь открытыми. Вороха папок, карточек, “дел” валялись на полу. Во дворе из таких же бумаг был сложен целый костер, который вяло дымился. Еще больше бумаг было втоптано в снег и грязь.

   Какие-то личности, находившиеся во дворе, при нашем появлении сразу исчезли.

   Мы потушили костер. Расставили стражу во избежание дальнейшего погрома и начали осматриваться.

   В шкафах большая часть дел и альбомов с фотографиями была еще нетронутой.

   Наконец мы нашли несколько десятков совершенно новеньких браунингов крупного калибра. На каждом из них было выгравировано: «Московской столичной полиции».

   “Дела” охранки и все ее архивы, сохранившиеся от погрома провокаторов, мы взяли под охрану и не допускали никого в ее пустующие помещения во избежание новых провокаций».

   Свидетельство Н. Г. Петрова подтверждается составом сохраненных им и его товарищами документов, впоследствии поступивших в архивы: «Материалы всех подразделений Московского охранного отделения практически не были тронуты, кроме одного – агентурного отдела, где хранились материалы агентурных сводок, картотека агентурного отдела, по которой можно было выявить секретных сотрудников Московского охранного отделения»^[55].

   Столь выборочное уничтожение документов говорит о целенаправленной акции, проведенной сотрудниками «охранки». Некоторые историки считают, что здесь не обошлось без самого начальника Московского охранного отделения полковника А. П. Мартынова. К сожалению, в его довольно объемных мемуарах опущен рассказ о том, как главному жандарму Москвы удалось бесследно скрыться от охотившихся за ним революционеров. Известно только, что 28 февраля он получил в казначействе 10 000 рублей и раздал эти деньги своим подчиненным в качестве жалованья за март. В Москве Мартынов объявился только через две недели, объяснив в рапорте, поданном новой власти, что был за пределами города и не мог вернуться по не зависящим от него причинам.

   Не только полковника Мартынова искали революционные патрули в первый день марта. По Москве распространился слух, что в городе скрывается министр внутренних дел А. Д. Протопопов – последний из членов царского правительства, который еще не был арестован. Однако вместо него в Городскую Думу доставляли совсем других людей. Городской голова М. В. Челноков, назначенный в тот день комиссаром Временного правительства, даже призвал москвичей поумерить пыл. Среди «подозрительных лиц» он с удивлением обнаружил даже нескольких своих знакомых, чья лояльность революции не вызвала сомнений.

   Другой слух, взбудораживший горожан, касался генерала Эверта, который якобы вел на Москву войска, сохранившие верность царю. Готовясь к обороне, подполковник Грузинов приказал очистить Воскресенскую площадь от гражданских лиц и оставить на ней только воинские части. Однако, как это бывает в истории, намечавшаяся трагедия в конечном итоге обернулась фарсом. Вместо грозного Эверта около восьми часов вечера к Городской Думе подошло подразделение стариков-ополченцев. Они объявили, что их прислали из Рязани «на усмирение» Москвы, но они признают только власть народа.

   До глубокой ночи по московским улицам дефилировали войска. Подразделения с красными флагами, с красными бантами на штыках подходили к Городской Думе, чтобы сообщить о своем переходе на сторону революции. Получив свою долю восторженных приветствий от припозднившихся демонстрантов, солдаты отправлялись обратно в казармы. Командиры полков приезжали в Думу, чтобы забрать из-под ареста своих подчиненных-офицеров, обвиненных в контрреволюционных выступлениях.

   День 2 марта москвичам запомнился как стихийный праздник «Красного флага и красной ленточки». Красный цвет царил везде. Самым распространенным украшением были красные ленточки – у кого в петлице, у кого на левой части груди, у кого на плече. Барышни щеголяли большими шелковыми бантами, кавалеры – красными галстуками. Некоторые дамы обтягивали красной материей пуговицы. Так же поступали с кокардами на форменных фуражках чиновники и военные.

   ^{Что ей к лицу? Карикатура}



   «Не день, а сплошной карнавал, красный променад, праздник веселья неистощимого и восторга, – записал в дневнике В. Амфитеатров-Кадашев. – Утром – Тверская, полная радостного народа, стремительность автомобилей, и всюду – алое, алое, алое. Нет человека, который не нацепил бы себе красного банта: единственные исключения – я и Лидин. Я не надел вполне сознательно: во-первых, есть что-то противное в том, что делают все, а во-вторых, все-таки красный цвет – цвет социализма, а я, несмотря на всю мою нелюбовь к погибшему режиму, по-прежнему продолжаю глубоко ненавидеть социалов».

   Запомнилось 2 марта и другому летописцу московской жизни – Н. П. Окуневу:

   «День уже не такой холодный: облачно, изредка небольшой снег, мороза не более 3°. Потоки народа и войск к Думе сегодня еще могучее. Нет такой улицы, близкой к центру, на которой не чернело бы, не волновалось море людей. Может быть, с пол-Москвы, то есть до миллиона людей, целый день идут, стоят, машут шапками, платками, кричат “ура” и свищут небольшим группам полицейских, которых нет-нет да и проведут, как арестованных, в Думу. Мне даже от души жалко их: такие же русские люди, в большинстве семейные, пожилые, и идут как отверженные, проклятые. Для такой великой радости надо бы и их сделать радостными – дождаться бы их свободного перехода на новую сторону и дать им, раскаявшись в своих грехах и грешках, возможность соединиться душевно с общим освободительным движением и занять положение если не граждан, то воинов. Может быть, мои сожаления преждевременны, то есть многих из них отпустят с миром, но, ей-Богу, очень трогательно смотреть на вчерашнюю власть в таком презрении и унижении. Помоги им Бог в их незавидной доле!

   Сегодня настроение у всех высокоторжественное, бодрое и веселое, заметно всеобщее единодушие – все прочли о такой великой, почти бескровной революции и поняли, насколько велико значение ее для жизни русского народа и воинства. Старому, кажется, ни у кого нет ни сожаления, ни веры в возврат его. В таких громаднейших толпах, которых не собиралось ни в коронационные торжества, ни в революцию 1905 года, ни на похороны С. А. Муромцева, – поразителен порядок. Народ заполняет все тротуары, всю ширину мостовых, но стоит показаться группе воинов или автомобилю, как сейчас же раздается по сторонам и, как в сказке, образуется моментально свободный проход или проезд. Даже в этом сказывается могучее значение единения настроения. Многие украшены красными лентами. Войсками сегодня уже предводительствуют не одни только прапорщики, а настоящие старые, боевые офицеры – полковники и подполковники. И им сопутствует полковая музыка, которая звучит победно и торжественно, и тем еще более поднимает всеобщее настроение, обращая его в сплошное ликование. Вчера у меня еще не было полной уверенности в торжестве народной власти, но сегодня она непоколебима: разве можно у такого чудовища – миллионноголовой толпы – вырвать то, что попало ему в руки!»

   «Всеобщее опьянение свободой» – единодушно характеризовали очевидцы состояние москвичей. У Валерия Брюсова в тот день родилось стихотворение, названное им «На улицах»:

 

На улицах красные флаги,

И красные банты в петлице,

И праздник ликующих толп;

И кажется: властные маги

Простерли над сонной столицей

Туман из таинственных колб.

Но нет! То не лживые чары,

Не призрак, мелькающий мимо,

Готовый рассеяться вмиг!

То мир, осужденный и старый,

Исчез, словно облако дыма,

И новый в сияньи возник!

Все новое – странно-привычно:

И слитые с нами солдаты,

И всюду алеющий цвет,

И в толпах, над бурей столичной,

Кричащие эти плакаты, —

Народной победе привет!

Те поняли, те угадали…

Не трудно учиться науке,

Что значит быть вольной страной!

Недавнее кануло в дали,

И все, после долгой разлуки,

Как будто вернулись домой.

Народ, испытавший однажды

Дыханье священной свободы,

Пойти не захочет назад:

Он полон божественной жажды,

Ее лишь глубокие воды

Вершительных прав утолят.

Колышутся красные флаги…

Чу! колокол мерно удары

К служенью свободному льет…

Нет! То не коварные маги

Развеяли тайные чары:

То ожил державный народ!

 

   И только одна группа людей не разделяла общего веселья. Это были сотрудники полиции и жандармы, на которых в тот день была открыта настоящая охота. Обыватели, всю жизнь трепетавшие перед городовыми и околоточными, теперь дружно указывали революционным патрулям на «царских сатрапов». Сквозь праздничную толпу двигались бесчисленные процессии: в городскую думу вели всех полицейских поголовно – начиная от полицмейстеров и заканчивая писарями-паспортистами.

   «Часто студенты и гимназисты, вооруженные какими-то игрушечными револьверами и саблями, конвоировали толпу здоровых и бравых городовых и околоточных, – описывал увиденное А. Н. Вознесенский. – Впрочем, эти здоровые и бравые люди имели вид угнетенный и совершенно пассивный: они шли с опущенными головами под градом насмешек; среди общего возбуждения и веселья они испытывали горчайшее похмелье».

   Из сыскного отделения на Воскресенскую площадь привели даже полицейских собак (в том числе знаменитого добермана Трефа), украшенных красными лентами и бантами. Московские газетчики утверждали, что какая-то часть полицейских была разыскана и задержана с помощью четвероногих сыщиков. Это понадобилось потому, что часть бывших стражей порядка успела переодеться в штатское. Репортер «Раннего утра» утверждал, что видел городовых, облаченных в… женское платье. Они, мол, спасаясь от народного гнева, забежали в Сандуновские бани и там разжились у знакомых служительниц этим средством маскировки. Указав на усатых «дам», один из конвоиров заявил, что узнал бы полицейского в любом костюме – «по сытой роже».

   Рассказывали еще о таком методе: арестованный полицейский указывал на десяток своих коллег, те, в свою очередь, выдавали каждый еще по десятку. Так были выявлены все бывшие подчиненные градоначальника Шебеко.

   Но не все служащие полиции бросились, словно тараканы, забиваться в щели. Нашлись и такие, кто оставался верен долгу до самого конца. Иначе чем можно объяснить, например, такую сцену, описанную журналистом «Утра России»:

   «Близ кофейни Филиппова появляется группа конных городовых. Городовые едут шагом. Из публики, расступившейся перед городовыми, выделяются несколько студентов, которые молча направляются к городовым. На лицах городовых выражение растерянности. Ехавший впереди городовой как-то неуклюже обеими руками снимает серую папаху. Остальные городовые, остановив лошадей, снимают шапки. Толпа сдавливает всадников со всех сторон.

   – Сдавай оружие, слезай с лошадей.

   Городовые как бы застыли в оцепенении.

   – Тащи их с лошадей, отбирай шашки! – раздаются крики.

   Городовые снимают шнуры, отдают револьверы. Один из них грузно, цепляясь шпорами, сваливается с седла. Толпа стискивает остальных городовых. Их обезоруживают, отнимают лошадей. Подоспевший к этому времени отряд конных артиллеристов берет лошадей в поводья и уводит с собой.

   Сопровождаемые насмешками толпы городовые с бледными растерянными лицами молча идут к дому градоначальничества. Один из них потерял шапку и идет с непокрытой головой».

   Свою чашу позора в тот день испили до дна и жандармы. Их шествие по Тверской в описании репортера выглядело далеко не триумфальным:

   «Сопровождаемая воинским отрядом и огромной толпой по Тверской следует группа арестованных на Александровском вокзале жандармов.

   По обеим сторонам улицы густыми шпалерами стоящий народ “приветствует” жандармов кликами “ура”. В толпе раздаются восклицания по адресу арестованных:

   – Архангелы!

   – Шкуры!

   – Чужеспинники!

   – Молокане!

   Жандармы все здоровые, рослые, упитанные. Они бледны и объяты страхом».

   Основная ударная сила жандармерии – конный дивизион – утром 2 марта сдался без малейшего сопротивления. Все оружие жандармы передали в распоряжение штаба революционных войск. «Жандармский корнет М., фланер Кузнецкого Моста, после сдачи даже украсил себя громадным красным бантом, – вспоминал А. Н. Вознесенский. – Полиция и жандармерия – эти столпы старого строя – сдавали свои позиции без боя, в состоянии полного оцепенения и беспомощности».

   После регистрации арестованных полицейских и жандармов в Городской Думе их отправляли в Бутырскую тюрьму. Единственным служащим полиции, кого не удалось отыскать, был начальник московских сыщиков К. П. Маршалк. Не зря, видимо, при сыскном отделении имелись специальная гримировальная комната и костюмерная, с коллекцией одежды на все случаи жизни. А соседу Маршалка по Гнездниковскому переулку, градоначальнику Шебеко, революционеры оставили «привет»: двери подъезда украсили звездой из алых лент и вывесили красный флаг.

   Вместо полиции началось создание милиции. Запись в нее производилась в здании юридического отделения университета на Моховой.

   Главный итог 2 марта был подведен коротким сообщением газеты «Русские ведомости»: «Весь гарнизон перешел на сторону народа. Московский градоначальник с семьей скрылся. Командующий войсками ген. Мрозовский находится под домашним арестом, под охраной трех офицеров».

   Следующий день, 3 марта, был пятницей. По свидетельству Н. П. Окунева, деловая жизнь города почти вошла в прежнее русло: возобновили работу государственные учреждения и торговые заведения. Только московские пролетарии, наслаждаясь свободой, продолжали забастовку^[56]. Уличных шествий уже не проводили, зато все желающие вовсю ораторствовали на нескончаемых митингах, которые проходили на Страстной и Скобелевской площадях. На радость извозчикам, не было ни трамвайного движения, ни городовых на перекрестках. Вместо них кое-где на постах стояли милиционеры из числа студентов и гимназистов.

   Диссонансом к общему настроению звучит признание В. Амфитеатрова-Кадашева в наступающей усталости от нескончаемого революционного праздника:

   «Вообще в интеллигенции заметен весьма критический дух к событиям, известный правый уклон. Мое чувство глухого раздражения против того, что слишком уж много “товарищей” шляется по улицам и что всюду на первое место лезут какие-то хайлы, – испытывают многие. Но неудовольствие это соединено с какой-то робостью. Смелой критики не слышишь нигде.

   И вообще, вся эта канитель изрядно надоела: красные флаги и блудословие, блудословие и красные флаги. Блудословят даже умные люди: А. А. Яблоновский, вообще-то глядящий довольно трезво (умно высмеян им Бонч-Бруевич с его проектом Красной гвардии), – сегодня разразился восторженным фельетоном по поводу какой-то девушки в автомобильном шлеме, с горящими глазами мчавшейся на грузовике, как “Дева Свободы”. Эта “Дева Свободы” – Талька Гольденфарб, стерва. И глаза у нее горели не от революции, а совсем по иным причинам: под покровом алого знамени сосед ее вел себя тоже по-революционному…

   Нестерпимы совершенно две вещи: грязь, которую бульварная печать выливает на императрицу, раскапывая всякие мерзости про Распутина, и уличные мистики у памятника Пушкину, где часами, с утра до вечера, толпа слушает нескладные речи доморощенных Каталин. Боже, что они несут. Что они несут! Вообще, все это невольно заставляет припоминать стихи Мережковского: “Но дурак никогда и нигде не умрет, но бессмертна лишь глупость людская”».

   Четвертого марта Москва ликовала, получив весть об отречении Николая II. Из-за стойкой неприязни к толпе Амфитеатров-Кадашев не пошел на Красную площадь, где в тот день по приказу командующего революционными войсками Грузинова был устроен молебен и парад частей московского гарнизона.

   Однако сначала прошла печальная церемония: утром на Братском кладбище торжественно похоронили трех солдат Военной автомобильной школы, убитых на Большом Каменном мосту. Видимо, из-за этого мероприятие на Красной площади, назначенное на час дня, началось с опозданием. А если учесть, что москвичи начали занимать места с десяти часов утра, то лишнее полуторачасовое стояние на морозе не добавило им радости.

   Тем не менее репортаж корреспондента газеты «Раннее утро» был выдержан в восторженных тонах:

   «Чудный солнечный день.

   Буйной радостью веет от солнечных лучей, звона кремлевских колоколов, звуков военной музыки, леса сияющих штыков, красных знамен…

   Даже порядочный мороз не кажется неуместным.

   Русская революция, непохожая ни на одну из революций мира, должна проходить и в русской обстановке!

   Вся Москва – на Красной площади и прилегающих улицах. Верхние торговые ряды, здание губернского правления, кремлевские стены, деревья у этих стен унизаны сплошными гирляндами людей. Лобное место – сплошной клубок тел.

   Лес флагов и знамен. Знамена корпораций, откуда-то появившихся политических партий, общественных и профессиональных организаций пестрят столь долго запрещенными надписями, зовущими к свободе, равенству и братству.

   Фигуры Минина и Пожарского также украшены флагами. На красных полотнищах – поэтическая надпись: “Утро свободы сияет радостным светом”.

   Отовсюду глядят со своих черных треножников фотографические и кинематографические аппараты. Они тоже празднуют освобождение^[57]. (…)

   Из кремлевских соборов через Спасские ворота направляется к памятнику крестный ход во главе с преосвященным Модестом, еп. Верейским.

   Ярко блестят золотые ризы в солнечных лучах.

   Торжественно и радостно гудят кремлевские колокола.

   Войска берут “на караул”. Толпа обнажает головы. Впервые, может быть, во всей тысячелетней истории сердца духовенства, народа и армии бьются в этот момент в полном согласии. (…)

   Еще перед началом молебна высоко в прозрачном воздухе появляется аэроплан.

   За ним появляется другой.

   Во время молебна один из аэропланов – на нем летит известный Габер-Влынский – спускается совсем низко и, кажется, вот-вот заденет за башню здания Верхних торговых рядов.

   Шум пропеллера сливается со звуками военных оркестров. Невооруженным глазом видно, как бешено вращается винт аэроплана.

   Что-то бело-красное отрывается от аэроплана и падает в толпу.

   Публика сначала думает, что это – прокламации, но потом оказывается, что это – завернутый в белую бумагу букет красных тюльпанов, перевитых красной лентой с золотой надписью:

   “Да здравствует русская армия! Да здравствует первый народный главнокомандующий Грузинов!”

   Букет немедленно передается А. Е. Грузинову. Командующий не расставался с букетом в течение всего парада и все время держал его в левой руке.

   После эпизода с букетом аппарат Габер-Влынского присоединился к другому аппарату, оставшемуся в высоте, и вместе с ним улетел».

   Интересны замечания, услышанные журналистом при прохождении революционных войск:

   «С каждым из проходящих полков у народа связано какое-нибудь воспоминание, относящееся к нынешним дням.

   – Вот пятая рота, которая дольше всех не сдавалась!

   – Вот рота прапорщика Ушакова!

   – Вот рота, в которой убит командир!»

   Стоит добавить, что по свидетельствам других очевидцев парада дисциплина среди солдат разительно отличалась от «старорежимной». Находясь в строю, они спокойно болтали и даже курили. Т. А. Аксакова-Сиверс, которая вместе с мужем-офицером наблюдала за торжествами с кремлевской стены, вспоминала реакцию супруга: «Поглядев на этот парад, Борис махнул рукой и решил ехать немедленно в армию».

   Без особого восторга отозвался об увиденном на Красной площади Н. П. Окунев:

   «Порядок был, как и все эти “революционные” дни, – образцовый, настроение, при сборе людей, праздничное, но затем, кажется, оно испортилось. Ни молебна, ни парада – высокоторжественными не сделали. Было 2–3 хоругви, мало духовенства, мало звона, и в строю не было “стройности” и известного церемониала. А главное, на что все роптали – вместо одного часа дня молебствие началось в 2 ч. 30 м. дня, и совершенно оно было неблагоговейно, так как все время слышались разговоры, шум пропеллеров летавших над Красной площадью трех аэропланов и треск кинематографических аппаратов. Впрочем, теперь все еще “временное”. Будет время, и помолимся, и побравурничаем по-настоящему».

   Совсем другое настроение чувствуется в стихотворении Марины Цветаевой, написанном в те дни. Печальным прощанием с Москвой, которой уже не будет никогда, прозвучали поэтические строки:

 

Над церк?вкой – голубые облака,

Крик вороний…

И проходят – цвета пепла и песка —

Революционные войска.

Ох ты барская, ты царская моя тоска!

Нету лиц у них и нет имен, —

Песен нету!

Заблудился ты, кремлевский звон,

В этом ветреном лесу знамен.

Помолись, Москва, ложись, Москва, на вечный сон!