Зарыли серебро… – Забили доски ставней,
И на тележку уложив случайный бутор,
Решили в лес отправиться, на хутор,
Забрать припасы, а потом уйти
В Москву иль Киев, – где Бог даст пути.
В. А. Гиляровский
В годы Первой мировой войны Россия столкнулась с невиданным прежде явлением: от ее западных границ в центральные губернии хлынул многомиллионный поток людей. Москва как важнейший транспортный узел не только служила главным пунктом пересадки, из которого они отправлялись дальше, в глубь страны. Огромный город оказался способен дать приют тысячам тех беглецов от ужасов войны. Так среди москвичей появилась новая категория населения – беженцы.
Их первые партии появились Москве вскоре после объявления войны. Это были жители приграничных районов, бежавшие от зверств, творимых немецкими войсками. Более всего Россию потрясло известие о трагедии польского города Калиш. Ни в нем самом, ни в ближайших окрестностях не было ни одного русского солдата, поэтому два батальона германской армии под командованием майора Прейскера вошли в него беспрепятственно. По приказу немецкого офицера были подчистую разграблены все торговые заведения, а представители администрации и часть мирных жителей – расстреляны. Уцелевшие в страхе бежали в Россию.
Военные действия, начавшиеся на широком фронте, вызвали новую волну беженцев. На заседании благотворительного комитета, называвшегося «Центральное бюро при Городской управе по оказанию помощи семьям запасных и лицам, пострадавшим от войны», С. В. Бахрушин обратил внимание коллег на появление в Москве большого числа беженцев из городов прибалтийских и северо-западных губерний. «Ввиду крайней необходимости оказать им помощь, – сообщали газеты 16 сентября, – комитет постановил ассигновать на это дело 480 рублей в месяц».
Для работы с наплывом вынужденных переселенцев была образована специальная комиссия, куда вошли члены Городской управы и общественные деятели. В ее работе, в частности, принимала энергичное участие М. С. Морозова, дочь знаменитого московского фабриканта. Сотрудники комиссии подыскивали квартиры для беженцев, организовывали занятия для их детей, обеспечивали обедами неимущих, занимались сбором и распределением одежды. В обращении к москвичам Центрального бюро говорилось: «Нужны квартиры и комнаты, кровати, матрацы, мебель, посуда, теплые вещи, белье, одеяла и т. п.».
В Москву приезжали люди разного достатка. Кто-то из них бежал из родных мест, не успев захватить даже смены белья. О них газета «Утро России» в те дни писала:
«Почти каждый прибывающий с запада поезд привозит в Москву массу людей, лишившихся и близких, и имущества, часто оставшихся без самого необходимого, без платья, без белья, без всяких средств к жизни, – жертв войны.
С. Мухарский. Беженцы Первыми появились в Москве беглецы из Калиша, разоренного бандами майора Прейскера. Люди, стоявшие под ружьями озверевших пруссаков, потерявшие отцов, братьев, жен, поседевшие от испытанных ужасов… За ними, напуганные событиями калишскими, помчались на север и жители Здунской Воли, бросившие город, еще не занятый тогда неприятелем, спасавшиеся от грядущих кошмаров, жители Пултуска, Гродно, Лодзи и целого ряда местечек, расположенных в районах, пограничных с Германией и Австрией, пострадавших от набега варваров или угрожаемых им.
Руководящие круги московского общества, конечно, откликнулись. Отзывчивые обычно на горе народное, они и здесь оказались на своем посту. Центральное бюро при Городской управе по оказанию помощи семьям запасных и лицам, пострадавшим от войны, деятельно принялось за беженцев и оказало им первоначальную поддержку.
В первые дни войны это было не так трудно. Тогда еще не начинались занятия в городских школах и помещения их, предоставленные городом в распоряжение бюро, были отданы беженцам. В этот период через эти школы прошло до 700 таких «пострадавших от войны» беглецов. Одних пристроили на места в Москве, другим дали работу в провинции, третьих разместили в Москве на платных или бесплатных кооперативных квартирах.
Но по мере того как уезжали одни, освобождая Центральное бюро от заботы о них, приезжали другие; число беглецов росло изо дня в день, продолжает расти и теперь. Но теперь, однако, положение существенно изменилось. В городских школах начались занятия, и помещений у Центрального бюро нет, уменьшаются и средства, – ведь помимо беженцев на бюро лежит забота и о семьях запасных, и вопрос о помощи первым принимает все более острый характер.
Воззвание бюро к московским домовладельцам и квартиронанимателям о предоставлении для беженцев квартир и комнат успеха не имело. Разве только владельцы кружевной фабрики в Саввинском переулке, на Девичьем поле, откликнулись и предоставили бюро (совершенно безвозмездно) ветхий фабричный корпус, состоящий из двух больших сараеобразных комнат, в которых может быть помещено до 70–80 человек.
В этом помещении бюро образовало временный пункт для прибывающих беженцев. Здесь они остаются по возможности недолго, до тех пор, пока для них не подыскивается какая-нибудь работа или более или менее удобная для продолжительного пребывания квартира.
Некоторые москвичи – особенно после того, как было запрещено принимать на частные квартиры раненых, – охотно приняли в свои дома беженцев, окружили их вниманием и заботой. Этим повезло. Но остальные?..
Зайдите во временный приют в Саввинском переулке (дом № 4). Кого только вы не встретите здесь!
Редактор калишской газеты, оставшийся без средств и без работы, разоренная калишская семья из семерых человек, мужчин и женщин, приехавших в Москву без денег, без теплого платья, ткачи из Здунской Воли, фотограф из Лодзи, жена подпрапорщика с шестью детьми от 9 до 11/2-годичного возраста, конторщики, слесаря, плотники из местечек Западного края и масса других таких же, как и они, обездоленных людей, еще не пришедших в себя от всего перенесенного.
В холодном фабричном корпусе, на деревянных нарах, покрытых соломенными тюфяками, они терпеливо ждут помощи общества. Не подачки, а помощи, потому что все они
умеют работать и
хотят работать. И работу – в этом сомневаться не приходится – общество наше им даст…»
В обращении Центрального бюро от 16 сентября указывалось, что под его опекой продолжало оставаться до двухсот беженцев, в том числе множество детей. Но уже спустя два дня газеты сообщили, что такое же количество людей, выбитых войной из родных мест, стало прибывать в Москву ежедневно. «И городу, – отмечал один из репортеров, – приходится волей-неволей снова брать на себя заботу о прокормлении их и отправке по железным дорогам». Для оказания помощи беженцам Центральное бюро открыло на Александровском вокзале специальный пункт.
В октябре Городской управой в Москве было устроено 14 приютов для беженцев, рассчитанных на прием тысячи человек. В одном из таких заведений – в приюте для семей лиц, призванных в армию, открытом в доме Горбовых в Харитоньевском переулке, – для выходцев из западных губерний было отведено десять комнат, столовая и швейная мастерская для работы с 80-ю швейными машинами. Особенность этого места отмечал репортер городской хроники:
«Здесь предполагается устраивать беженцев семействами, так как до сих пор почти во всех приютах им приходилось жить в общих камерах: отдельно мужчины и отдельно женщины, что было стеснительно для семейных. Для выяснения количества этих последних и необходимого для них числа помещений член Управы В. Н. Григорьев предпринимает специальный объезд всех устроенных для беженцев помещений».
Примером помощи комиссии С. В. Бахрушина со стороны домовладельцев служит поступок Н. И. Скалкиной-Девойот – владелицы знаменитого в Москве «Ресторана Скалкина». Благодаря ей и специально образованному под ее началом дамскому комитету в помещении ресторана было устроено пристанище на 350 человек. Большие залы приспособили под общежития для одиноких мужчин и женщин, а семейных разместили в артистических уборных. Одно из помещений отвели под «очаг» (ясли) для детей. Приют просуществовал до января 1915 года, когда хозяйка ресторана решила, что «гостям» пора и честь знать.
Кроме органов городского управления на помощь беженцам приходили различные общественные организации. Так, правление Московского общества грамотности просило отзывчивых людей помочь ему в приискании заработка учителям и учительницам народных училищ, бежавшим из местностей, занятых неприятелем. Само Общество смогло приютить 14 работников просвещения. «Семьи некоторых из них взяты в плен или пропали без вести», – сообщали газеты.
Не покладая рук трудились осенью 1914 года члены польского благотворительного общества. Прием беженцев и их распределение по квартирам проходили в помещении польской библиотеки в Милютинском переулке. Польское общество совместно с Центральным бюро установило постоянные дежурства на вокзалах по встрече беженцев. По поводу приезжавших в Москву поляков газета «Утро России» писала:
«Среди прибывающих беженцев усилился элемент лиц интеллигентных профессий. Имеются артисты, художники, журналисты. На днях приехал директор цирка вместе со своей труппой. Для этих лиц будет устроена отдельная квартира.
Начинают поступать пожертвования из центральных губерний России, куда донесся слух об отчаянном положении польских беженцев.
Многие русские фирмы предлагают польскому благотворительному обществу места для беженцев.
На днях отправлена в одну из центральных губерний партия токарей и каменщиков».
Так же интенсивно работали еврейские благотворительные организации. В прессе отмечалось, что основная часть евреев-беженцев оседает по пути, находя приют у единоверцев в крупных центрах Юго-Западного края. И все же довольно много их добиралось до Москвы. Частично они находили приют и продовольствие с помощью Центрального городского бюро, которое ходатайствовало перед московской администрацией о предоставлении права жительства тем из беженцев, которые его не имели. В большинстве случаев такие просьбы удовлетворялись в короткие сроки. Часть беженцев пользовалась помощью московских еврейских благотворительных учреждений. «Более состоятельным находят дешевые помещения, – сообщала газета “Утро России”, – беднякам же оказывается помощь из сумм благотворительных обществ. На днях происходило совещание еврейских общественных деятелей. Решено возбудить ходатайство перед московской администрацией о предоставлении всем без исключения еврейским беженцам временного права жительства в Москве».
Осенью 1914 года беженцы встречали в Москве исключительно благожелательное отношение. Одним из свидетельств настроений, господствовавших в обществе, может служить очерк журналиста Н. А. Фольбаума «Беглецы»:
«На сцене полная темнота. Постепенно в этом мраке обозначаются слабые призрачные тени. Разгорается, шипя, над софитами прожектор, защищенный цветным стеклом.
И тени начинают колебаться. Старый, добрый, полузабытый “серпантин”. Плавно колышутся мягкие крылья, и три женские фигуры несутся одна за другой.
Прожектор разгорелся окончательно; на белых одеждах заметны грубые швы и неразглаженные слежавшиеся полосы.
Разглаживать было некогда. Танцовщицы только что приехали из Варшавы.
Движения становятся все резче; мелькают по сцене, как птицы, захваченные бурей. И буря их действительно захватила.
Много нахлынуло в Москву этих театральных беженцев из Польши. Кочевали по городам и местечкам с незатейливым своим искусством, перебивались со дня на день. Думали, что хуже и быть не может, но бодро смотрели вперед. Никакая нужда их не испугает; они стоят на последней ступени нужды, дальнейших ступеней быть не может.
Но оказалось, что эта лестница беспредельна, и они еще не дошли до ее конца. Сколько испытаний!..
– В Польше не для кого больше танцевать. Не осталось зрителей.
Боролись до последней возможности; собирая последние силы, кочевали они по местечкам, где прежде их встречали незабываемые триумфы. Теперь их встречают там одни дымящиеся развалины.
Нет больше зрителей; кого привлечет их воздушный “серпантин” в это время, когда все население местечек само превратилось в участников невиданной с самого сотворения мира трагедии?
Они пробирались в еврейском фургоне по лесным дорогам. Послышался тяжелый грохот; остробородый еврей зачмокал, задергал вожжами, и лошади едва успели свернуть в сторону.
Мимо них пролетела на рысях конная батарея; тяжелые пушки мчались с такой быстротой, что подпрыгивали как резиновые.
Скрылись – и через несколько минут начали раздаваться оглушительные раскаты.
– Там театр посерьезнее нашего. Бродячим артистам нечего делать в Польше…
А шрапнельные выстрелы расплываются, как белые тучки – совсем как серпантин, – в небе.
В каждом маленьком московском театрике вы встретите несколько беженцев, которых вытеснила из Польши война.
Не хватило сил бороться; их бутафорский хлам не устоял против тяжелых орудий.
Жестокая судьба выкинула их из местечек в столицу.
Маленькие театрики сами дышат на ладан, сократили до крайних пределов все свои расходы, – но у них не хватило жестокости отказать в приюте польским беглецам.
Другие нашли пристанище в цирках. Молодой опереточный комик попал в качестве клоуна на арену, рассказывает примитивные анекдоты и декламирует злободневные куплеты.
На голове его рыжий парик, в котором он играл прежде какого-то обольстительного графа, соломенная шляпа, уцелевшая от роли какого-то банкира.
Он медленно ходит за лошадью, на которой сидит, отдыхая от трудного прыжка, наездница в блестках, – и старается развеселить публику.
– У нас в цирке он отдохнет от скитаний. Много ему пришлось натерпеться…
Товарищи относятся к беженцам с чрезвычайным вниманием.
Несколько человек пристроились около кинематографа. Участвуют в съемках картин из текущих событий. Возник вопрос о какой-то мелкой подробности в форме немецкого офицера.
Беженцы пригодились – все было сделано по их указаниям. Кому же и знать, как не им.
Один из беженцев долго объяснял, как у прусского лейтенанта расположены выпушки и петлички, а потом не выдержал, остановился и начал вытирать глаза.
К нему бросились, принялись его утешать. А он говорит:
– Невольно слезы… Ведь я все это видел… Ведь я из Калиша…
Кружатся белые тени. Судорожно машут крыльями белые птицы.
И с последним аккордом застывают неподвижно. Легкие одежды опустились прямыми складками.
Как воплощенное отчаяние…»
В свою очередь впадать в отчаяние пришлось московским городским властям и руководителям общественных организаций, когда летом 1915 года Москву захлестнул новый, на этот раз по-настоящему огромный поток беженцев. Из-за оставления русской армией польских и прибалтийских губерний происходил не только исход гражданских лиц, но также эвакуация правительственных учреждений. По сообщениям газет, на 1 июля в Москве было зарегистрировано 1726 беженцев, а к 17 июля их численность увеличилась до 3172 человек. Причем покинуло город за это время только 407 человек. 27 июля «Утро России» сообщала читателям такую статистику:
«Центральное бюро разместило беженцев следующим образом: в ночлежном доме имени Морозова на Таганке размещено 1202 человека, при посредстве латышского общества расквартировано 614 латышей: в ночлежном доме на Смоленском рынке – 229 человек и в работном доме на Ходынском поле – 286. На старых квартирах живет 667 человек, на училищных квартирах – 102. Денежное пособие на квартиры выдается 224 человекам.
На этих днях ожидается прибытие до 5 тысяч беженцев из Варшавы, которых пока в Москве только 500. Большинство беженцев жители Либавы, Риги, Гольдингена и Люблина».
Однако еще за неделю до этого на экстренном объединенном заседании правлений польских культурно-просветительских и благотворительных организаций выяснилось, что помимо беженцев, которые, будучи зарегистрированы Центральным бюро и польским комитетом, получают помощь, в Москве имеются десятки тысяч бедняков-беженцев из Польского края без крова и средств. На заседании отмечалось, что все железнодорожные станции между Москвой и Минском, а также все деревни в их окрестностях переполнены беженцами. По самым скромным подсчетам, таких блуждающих беженцев-поляков насчитывалось до полумиллиона человек. «Все квартиры польского комитета переполнены, – сообщалось в газетном отчете. – Средств к расширению деятельности пока нет. Решено немедленно обратиться к московской Городской управе с просьбой оказать самую широкую поддержку беженцам. Сам комитет занят изысканием средств к удовлетворению хотя бы жилищной нужды беженцев».
На заседании комитета под председательством С. В. Бахрушина 1 августа 1915 года было решено объединить деятельность органов городского управления и представителей национальных обществ. Так как национальные организации не располагали средствами для размещения беженцев, члены комитета постановили: разрешить им снимать необходимое число помещений за счет города с расходом не больше двух рублей в месяц на одного человека.
Несмотря на денежную помощь со стороны городского управления, национальные комитеты не могли найти в Москве достаточного количества помещений для беженцев – домовладельцы неохотно откликались на их просьбы. К тому же наплыв приезжих превышал все мыслимые нормы.
Латышские беженцы, размещенные в сарае дома № 41 на Покровке «Помещения латышского комитета настолько переполнены, – сообщали газеты, – что там невозможно поместить более ни одного человека, а беженцы-латыши все прибывают. Сегодня латышский комитет предполагает снять еще несколько помещений, хозяева которых согласились сдать их на известных условиях; вчерашнюю же ночь беженцам-латышам пришлось провести частью на вокзалах, частью в помещениях других организаций, где они нашли временный приют. (…)
За последнее время из Курляндской губернии в московское латышское общество явилось около 5000 беженцев латышей. Около 1000 человек (мужчины) определены на работы. Временный приют беженцы-латыши находили в бараках при латышском обществе (Покровка, 41) и в доме Оловянщикова (Покровка, 13). В настоящее время по распоряжению члена московской Гор. упр. В. Н. Григорьева для беженцев-латышей сняты два дома на Старой Басманной, 24. В этих домах смогут одновременно помещаться 400 человек. (…)
Расквартированы они на старых квартирах на 1-й Мещанской улице и на Покровке, в доме общества. В последнем было так тесно, что некоторым из беженцев пришлось провести ночь под открытым
небом». Совместная работа всех организаций, занятых приемом беженцев, уже в первые дни августа принесла желаемый результат. Прежде всего был решен вопрос с питанием приезжающих в Москву. Например, на Александровском вокзале служащие железной дороги организовали питательный пункт, где супом с мясом и кашей могли накормить 1200–2000 человек в день. На Николаевском такой пункт выдавал ежедневно три-четыре тысячи порций, а при необходимости их количество могло вырасти до шести тысяч. На том же вокзале еврейское общество устроило кухню, рассчитанную на сто человек.
На всех московских вокзалах было вывешено объявление, напечатанное на русском и родных для беженцев языках: «В Москве оказывают помощь и всяческое содействие беженцам Центральное бюро при московской Городской управе, польское, литовское, латышское, еврейское и другие национальные общества, сотрудники которых постоянно дежурят на вокзалах и снабжены соответствующими удостоверениями и голубыми повязками на рукавах с надписями соответствующих организаций. К этим сотрудникам рекомендуется обращаться за всякими справками».
Кроме того, на всех станциях железных дорог и в вагонах были вывешены обращения к беженцам с призывами остерегаться злоумышленников, которые могли бы вовлечь беженцев в невыгодные сделки. За всякого рода советами предлагали обращаться к уполномоченным, находившимся при питательных пунктах на всех узловых станциях.
Столовая для беженцев, организованная артистами Большого театра Центральное бюро получило разрешение от Городской управы на устройство для детей беженцев «очагов» (яслей) в Петровском парке и на Средней Переяславской улице, чтобы облегчить взрослым поиски работы. Заботясь о беженцах, Центральное бюро предложило ввести на вокзалах дежурство врачей – специалистов по нервным болезням. Необходимость их присутствия объяснялась состоянием приезжих, о котором, в частности, писал репортер «Утра России»:
«Пережитые волнения, утомительная дорога и полная неопределенность положения на многих беженцев, в особенности из интеллигентного класса, действуют удручающим образом, и они приезжают в Москву совершенно больными нервно. Одна учительница из Владимира-Волынского привезла в Москву всю свою школу. Дети прибыли вполне благополучно, сама же учительница с трудом только могла рассказать, откуда она. В Центральном бюро возник вопрос – обратиться к врачам с просьбой устроить дежурства для оказания помощи прибывающим. (…) Управа за последние дни вообще пошла навстречу начинаниям Центрального бюро, чем значительно облегчилась деятельность последнего».
В те же августовские дни Главный комитет Всероссийского союза городов провел совещание, на котором было решено разработать план эвакуации для равномерного распределения беженцев по стране. Выступивший на нем С. В. Бахрушин начал свой доклад с констатации очевидного: в перемещении беженцев не только нет даже намека на плановость, но «о самих размерах этого движения в правительственных кругах замечается полная неосведомленность». Главноуполномоченные по эвакуации беженцев князь Урусов и Зубчанинов, действуя наобум, направляли беженцев в тот или иной город без учета местных возможностей принять такое число новых жителей. На перемещение огромной массы людей в распоряжение этих чиновников из казны предоставлено только по одному миллиону рублей. Средства явно недостаточные, если учесть, что, по сведениям национальных организаций, в Россию уже прибыло три миллиона человек, и еще ожидается около двенадцать миллионов.
Иначе говоря, царское правительство затеяло эвакуацию своих граждан, но не смогло ее толком организовать. Об этом свидетельствовал и такой факт, отмеченный газетой «Утро России»: «Из мест, откуда бегут беженцы, им все билеты выдаются до Москвы, и московская администрация поставлена в затруднительное положение – выдавать билеты дальше на свой страх и риск она не решается, но нельзя беженцев оставлять и в Москве. Такой случай был с 400-ми рабочими вагоно-строительного завода, едущими в Ярославль. Рабочие все же отправлены дальше».
Кухня питательного пункта для беженцев, организованного артистами Большого театра О том, что государство, по сути, бросило эвакуированных на произвол судьбы и они были вынуждены обратиться за помощью к русскому обществу, свидетельствует открытое письмо Совета польских съездов к главноуполномоченным всероссийских Земского союза и Союза городов кн. Г. Е. Львову и М. В. Челнокову:
«Глубокоуважаемые Георгий Евгеньевич и Михаил Васильевич!
В тяжкую годину страшных испытаний и ударов судьбы, обрушившихся в нынешнюю войну прежде всего на Польшу, как аванпост славянства, польский народ безропотно нес ради общегосударственных интересов бесчисленные жертвы. На польской территории в течение года сдерживался натиск врага и всеми была отмечена особая доблесть населения Польши, все время боев под пулями остававшегося на местах в своих родных городах, местечках и халупах, как бы живой стеной ограждая остальную Россию от ужасов войны. Но чаша страданий Польши не была еще полна. В последнее время признано было возможным насильственное удаление всего населения оставляемого русскими войсками театра войны и его омертвения. Земля, подвергнутая такому омертвению, представляет собой пустыню: посевы уничтожены, строения сожжены, деревья срублены, колодцы засыпаны, люди и скот выгнаны. Гибла вековая культура, гибло народное богатство, гибнут люди. Люди должны были покинуть родную, поколениями насиженную землю, должны были уступить ее своему заклятому врагу, как бы облегчая возможность немецкой колонизации, а сами должны были уйти. Куда уйти? Осталась одна дорога – в Россию. Не добровольно, не в поисках более безопасных мест, более спокойной жизни пошли польские скитальцы в Россию. Пошли дорогой далекой и полной лишений, ибо ничто не было приготовлено на этом скорбном пути нежданного переселения народов. Наши братья-выселенцы мрут от болезней, от недостатка пищи и воды, теряют остатки своего достояния, переносят всяческие лишения, а зачастую и унижения. Не всюду в обширной России проникло известие о принудительном, в интересах государства, оставлении нашими крестьянами родной земли, нашими рабочими – родных углов, и не всюду было одинаковое к ним отношение. Их иногда спрашивали: зачем пришли, кто вас звал? Какой горькой иронией звучали эти произнесенные в простоте душевной слова!
Съезд польских организаций помощи жертвам войны, бывший в Москве 8–9 августа, поручил нам обратиться в вашем лице к русскому обществу. Мы знаем, что истина, что те, кто вольно или невольно все приносят в жертву на алтарь войны, у кого все в интересах государства отнято, имеют право на помощь государства, на самое широкое гостеприимство и заботы всей страны, что эта истина ясна русскому народу, как ясна она нам. Но мы просим, чтобы вы сделали с вашей стороны все, чтобы русский народ слышал из авторитетных для него уст действительную истину о массовом выселении поляков, вынужденных теперь искать убежища в России. Чуткая совесть русского народа поймет весь ужас положения наших изгнанников, а мудрость его поможет нам остаться возможно ближе к родной земле, а не уходить на восток, в далекую Сибирь, – найдет способы, чтобы хоть сколько-нибудь скрасить их горе, облегчить страдания, нравственно и материально поддерживать. И это будет сделано не как милостыня, не как подачка неоскудевающей десницы, а лишь как незначительное вознаграждение за безмерные жертвы Польши в этой войне. Мы верим, что русский народ поймет скорбь нашу.
Обращаясь в вашем лице к русской общественности, мы хотели бы, чтобы была понятна еще одна наша боль, особенно мучительная в этой войне, – боль от раздела нашего народа между тремя государствами. Наша совесть никогда не мирилась с этим фактом. В наших глазах все поляки – русские, австрийские и германские – всегда составляли один народ, и мы хотели бы, чтобы так же на нас взглянул и русский народ. Мы хотели бы, чтобы наши зарубежные братья, чтобы те из них, которые не как воины враждующих государств, а как мирные граждане остались в России, были окружены атмосферой дружбы и доверия, чтобы они могли найти возможность приложения своего знания и труда, чтобы, нужные России, они не оставались без работы.
Неисповедимы судьбы народов. На рубеже новых русско-польских отношений, когда общее строительство обоих народов должно создать новые формы жизни, да увенчаются успехом общие усилия и да повелительно раздастся голос русской общественности!»
Выдача обедов на питательном пункте, организованном Латышским обществом в Москве Судя по сообщениям прессы, при эвакуации менее других испытали трудности служащие казенных учреждений. Например, 350 сотрудников варшавской психиатрической больницы во главе с директором И. М. Сабашниковым сразу по приезде были размещены в Ходынском ночлежном доме (больных перевезли отдельно). Чиновников варшавского управления земледелия и государственных имуществ устроили в дом у Чугунного моста. Управление Привислинских железных дорог через две недели после прибытия в Москву сняло помещение на Александровской площади и приступило к работам. Их коллеги из Двинска устроились в Трехпрудном переулке. Вот как описал их вселение очевидец-журналист:
«Необъятный двор домов Волоцкой, по Трехпрудному, загроможден подводами, нагруженными самой разнообразной кладью.
Кажется, что все эти дома, все квартиры собрались в путь.
– Переезжают?
– Железная дорога приехала, – отвечает дворник, – Либаво-Роменская, из Двинска.
Приехала она очень скромно: на лошадях. Привезли ее сюда с вокзала, всю дорогу. И размещают…
Ломовики хлопочут около своих возов. Распутывают хитросплетение канатов, и веревочные дуги хлещут по воздуху.
Имущество чрезвычайно пестрое. Захватили все, что только было можно. Письменные столы и матрасы. И на самом верху прикручен тяжелый кассовый компостер.
Торчат железные какие-то палки. Рычаги от стрелок. Связка контролерских щипцов.
И тут же всякие предметы домашнего обихода. Ломберный столик, умывальник. Затиснутые под стрелками подушки.
Между возами снует, кричит, волнуется однообразная толпа. Все в железнодорожных фуражках.
Возбужденные.
Но возбужденные радостно.
Уныния ни малейшего не заметно. Царит полная уверенность, что Либаво-Роменской дороге придется здесь не долго пробыть.
Скоро все они вместе с компостером вернутся обратно. Забавна та заботливость, которою они, эти чиновники, окружают свой компостер и свои стрелки.
Это как будто символ их профессии.
Поезда перестали ходить, но железная дорога осталась.
Компостер снимают с сугубой осторожностью. Топчут перины и подушки.
И хотя машинка не тяжелая, но подхватывают ее на руки несколько человек.
Расступись! Его водворяют в новое помещение, в квартиру, на стол, придвинутый к окну. Здесь он отдохнет. Много довелось ему поработать в последние дни, просекая целое море билетов.
Вид у компостера заслуженный и меланхолический. Точно у аиста, опустившего голову…
Тут представители всяких ступеней железнодорожной иерархии. Крайне щеголеватые инженеры, оберы, исполненные достоинства, машинисты, успевшие на досуге немного отмыть многолетнюю копоть.
Один из машинистов приладил даже цветной галстук к рубашке и сам поминутно скашивает вниз глаза, чтобы полюбоваться. Другой, засаленный, осматривает критически своего товарища и выражает одобрение.
А затем оба схватываются яростно за диван из зала первого класса, снимают его как перышко с телеги. И тащат.
Едва не задавили крохотного карапуза, наблюдавшего за суматохой.
– Задний ход!
Едва не произошло крушение. Осторожно обносят диван. Карапуз смотрит, не меняя позы.
На вопросы любопытных они отвечают односложно. Их спрашивают:
– Уехали?..
– Уехали…
И больше ничего не добьешься. Московская слякоть им не по нутру. Они видели войну, совершили с этим переездом колоссальный труд и нисколько не растерялись, не устали и не унывают.
Возы разгрузили быстро. Порожние тянутся гуськом со двора.
Железнодорожники устраиваются по квартирам…»
Тюрьма из того же Двинска с 87-ю каторжанами добралась до Москвы 22 августа 1915 года, а три дня спустя газеты сообщили: «Вчера утром прибыли в Москву некоторые полицейские участки Варшавы. Эвакуация учреждений может считаться законченной».
Что касается арестантов из западных губерний, то за три летних месяца 1915 года через московскую пересыльную тюрьму их прошло несколько десятков тысяч. При общей эвакуации городов обитателей тюрем вывозили в первую очередь. Даже лиц, совершивших незначительные поступки, не говоря уже о политических заключенных. В Москву, например, были целиком привезены варшавские тюрьмы, в которых содержалось много каторжан – «вечников» и долгосрочных. Их большую часть отправили дальше, в губернские каторжные тюрьмы Орла, Самары и других городов. А вот «политиков» распределили по московским тюрьмам.
«Эвакуация до Москвы совершилась вполне благополучно, – сообщала газета “Утро России”, – хотя администрация ждала побегов и всевозможных эксцессов. По словам тюремного начальства, в последнее время в тюрьмах наступил невиданный покой и порядок. Арестанты страстно ждут особого акта и сокращения сроков. Это ожидание дает им силу спокойнее переносить неволю.
Кроме того, в тюрьмах теперь кипит работа по приготовлению одежды и обуви для армии. Работа в свою очередь действует на арестантов очень благотворно».
Для полноты картины стоит отметить, что вслед за узниками польских тюрем в Москву перебрались их коллеги, оставшиеся на свободе. Это добавило головной боли сотрудникам московской полиции. По этому поводу вечерняя газета «Время» в апреле 1916 года писала:
«Из Варшавы, Лодзи, издавна славившихся изобретательностью мошенников всех формаций, ловких взламывателей и карманников, сюда наехали эти “беженцы”, перенесшие свою преступную деятельность в Первопрестольную.
Преступления легкого характера, особенно участившиеся за последнее время, в достаточной степени определяют “чистоту работы” мошенников.
Кражи достигли полного совершенства.
Изобретательность и ловкость, с какой совершены, например, кражи у А. Д. Самарина, у гр. Татищева, в трамвайном депо, поражают представителей сыскной полиции.
Последний же случай с московским городским головой М. В. Челноковым на Вербном базаре в Большом театре является рекордом наглости преступников.
Борьба с преступными элементами ведется у нас весьма энергично.
И в мирное время они, несомненно, давным-давно были бы переловлены.
В настоящий же момент, ввиду сильного изменения самого состава населения, весьма трудно ориентироваться в массе новых наезжих людей.
Между тем аферисты варшавской школы умеют прятать концы в воду.
Близость их в свое время к Европе дала возможность перенять у европейских преступников умение производить приличное и даже аристократическое впечатление.
Кроме того, ряд причин, связанных с войной, не дает возможности воспользоваться данными о преступных элементах Польского края.
Последние, чувствуя под собой почву, обнаглели и расширили свою деятельность до maximum’a.
Они – везде: в трамваях, в кафе, в ресторанах, на балах, в театрах.
Всюду они проникают и немедленно дают себя чувствовать.
Оставив прежний способ пользования военным мундиром, преступники переодеваются студентами, инженерами.
Москва переполнена провинциалами.
Это – самый благодатный материал для мошенников.
Много усилий затрачивать не приходится.
Доверчивый провинциал моментально попадается на удочку.
Многие видные представители польской аристократии и не раз являлись жертвой ловких проделок.
Фиктивные браки, мошеннические “крупные предприятия”, “разорившиеся магнаты” – так мелькают приемы преступных “беженцев”.
Шулера наводнили все клубы – тайные и легальные.
Здесь идет форменный грабеж.
В одном из отелей не так давно велась крупнейшая игра.
Около десятка богатых беженцев сделались жертвами джентльменов, выдававших себя за управлявших делами Познанского, за графов, князей, отставных чиновников, и т. д., и т. д.»
Как ни странно, но в какой-то мере появление в Москве большого числа выходцев из Прибалтики имело положительное значение. Прислуга из их числа всегда высоко ценилась в московских семьях за вежливость, честность и аккуратность. О том, как москвичи поспешили воспользоваться ситуацией, упоминалось в хронике городской жизни: за несколько дней августа в латышское общество поступило 1500 требований на прислугу, а удовлетворить из них удалось не более 40 процентов. Многие из домохозяев стали нанимать прислугу прямо на вокзалах или в местах поселения беженцев, даже во дворе латышского общества, обходясь при этом без положенной регистрации.
Впрочем, не всем переселенцам из западных губерний приходилось с первых шагов по московской земле заботиться о добыче хлеба насущного. Пресса сообщала и о другой категории беженцев:
«В Москву прибыло несколько человек беженцев-мусульман из Польского края, главным образом чиновников и людей состоятельных. Они разместились в Москве без помощи какой-либо организации. (…)
…прибыл в Москву из имения “Высоко-Литовск” под Брестом граф Я. С. Потоцкий с матерью. Один из самых богатейших земельных магнатов Западного края. (…)
Вчера в Москву прибыл владелец одного из самых богатейших майоратов Польши, граф Маврикий Замойский. Его имения расположены в Люблинской, Холмской губ и частью в Галиции. Он потерпел миллионные убытки в связи с военными действиями. Говорят, что потери гр. Замойского достигают 20 миллионов руб.».
Среди известных варшавян, перебравшихся в Москву, были польский публицист, славянофил А. А. Жван, вождь польской демократии Александр Свентоховский, талантливый публицист Казимир Эренберг (из галицийских поляков), неизменно проводивший в своих статьях идею русско-польского сближения, издатель и руководитель газеты «Kurjer Poranny» Лудовик Фризе, писатель Вацлав Грубинский, граф Рогинский и др.
В романе А. Алтынина «Диктатор» встречается описание того, как преобразилась Москва с появлением на ее улицах многочисленных беженцев:
«В эти дни Тверская улица и прилегающие к ней бульвары и площади всегда были запружены нарядной, гуляющей толпой. Беженцы, нахлынувшие в Москву из Польши и Западного края, придавали улицам праздничный вид. Прекрасные изящные польки бросали вызов московским франтихам и, кажется, имели перевес. Может быть, это объяснялось тем, что коренные москвичи еще не вернулись с дач, но общее мнение было в пользу “паненок”, которым для полной победы над Москвой мешали их излишне свистящий и шипящий язык.
Прекрасные группы составляли латыши и литовцы, все до одного похожие либо на Качалова, либо на Балтрушайтиса».
Об оживлении, которое внесло в жизнь московского общества появление в нем польских аристократов, вспоминала Н. Я. Серпинская. Вот любопытная деталь из описания мемуаристки салона старшей дочери фабриканта Саввы Морозова – Марии:
«Другая, незамужняя ее сестра, Елена Саввишна, еще более некрасивая, с лицом как полоскательница, считалась очень богатой московской невестой. Все лицеисты, обнищавшие дворянчики за ней ухаживали. (…)
Во время наших неудач на польском фронте салон Марии Саввишны наполнился разными польскими графами и князьями. Отдаленные отпрыски Потоцких, Радзивиллов, Любомирских идеально танцевали с сестрами мазурку и презрительно щурились на сервировку стола, за которым по будням для вина подавались стаканы, принятые в хороших домах под розовую воду для полоскания льда. Они всячески старались очаровать богатую “мужичку”, чтобы получить ее миллионы. Но Елена Саввишна продолжала водить всех за нос и не выражала желания платить так дорого людям, у которых кроме хороших манер ничего не осталось».
После того как положение на фронте стабилизировалось и наплыв беженцев прекратился, у служащих Городской управы забот не уменьшалось – просто изменился их характер. Так, например, все острее стоял вопрос о медицинском обслуживании огромной массы новых жителей Москвы. Еще в августе 1915 года в Центральном бюро признали необходимым создать особый санитарный отдел с участием в нем врачей, «знающих наречия беженцев». Жизненная важность этого решения подтвердилась в январе 1916 года, когда вечерняя газета «Время» сообщила по возникшей проблеме:
«В последнее время было много случаев заболеваний среди латышей. Дело в том, что в Москве сейчас до 20 тыс. беженцев-латышей, и всю эту массу обслуживал до сих пор только один доктор Бельдау. С половины января в помощь к нему был приглашен другой латышский врач. Раньше было два врача, но им еще приходилось ездить по два раза осматривать латышей в Богородске. Комитет находится в затруднении, так как врачей-латышей нет, а русские врачи, не владеющие латышским языком, не могут справляться с малокультурной массой беженцев. Необходимо, чтобы город помог наладить более или менее правильно дело оказания врачебной помощи беженцам-латышам».
В начале 1916 года хроникеры городской жизни обращали внимание и на другое явление, непосредственным образом связанное с пребыванием в Москве «пришлого элемента». Речь шла о том, что мировые суды оказались завалены делами, связанными с беженцами. Одну группу составляли иски домовладельцев о выселении из квартир. Выяснилось, что во множестве случаев беженцы, ссылаясь на свое особое положение, не вносили квартплату и при этом отказывались освободить занятые ими помещения. Несмотря на все сочувствие, мировым судьям приходилось считаться с правом хозяина и выселять жильцов, прекративших платить за квартиры.
Другие дела, свидетельствовавшие о возникновении специфических настроений в обществе, проходили по разряду «о личных оскорблениях». «Последние годы число таких дел было крайне ограничено, – писал судебный репортер, – а теперь их создают беженцы, которые вносят чрезвычайную нервность и во взаимоотношения между собой, и в сношения с постоянным населениям столицы, требуя к себе особой предупредительности как к пострадавшим».
«Чрезвычайная нервность» в отношениях между коренными и пришлыми жителями Москвы объяснялась ухудшениями условий жизни. Это ощущали на себе и те и другие. Москвичи, столкнувшиеся с неведомыми прежде явлениями – дефицитом продовольствия и топлива, многочасовыми стояниями в очередях-«хвостах» за самым необходимым. Трудно в такой обстановке удержаться от мысли, что город заполонен тысячами «нахлебников»; трудно не дать вырваться словам: «Понаехали тут!» А еще газеты подогревают страсти, повторяя все чаще и чаще, что в дороговизне виноваты лопающиеся от денег «беженцы», готовые платить столько, сколько запросят обнаглевшие торговцы.
В свою очередь «пришлые» и рады были бы покинуть Москву, вдруг ставшую мачехой, да некуда. Особенно для тех, кто находился у крайней черты. Вряд ли обитателей беженских поселков можно было отнести к тем людям, чьи непомерные траты приводили к росту цен. Даже по краткому описанию, попавшему на страницы вечерней газеты «Время», можно понять, в каких условиях им приходилось жить:
«Мы уже сообщали о неудачной постройке городского Калитниковского поселка для беженцев; теперь сама Управа в докладе по военным мероприятиям признается в этом. Она указывает, что температура в бараках в первый день по поселении беженцев была только 8 градусов; на следующий день она повысилась до 10, а на третий – до 12. Полы в бараках скоро отеплились; стены же и потолки давали сырость.
Впрочем, Управа утешается соображением, что поселившиеся в бараках беженцы находили свое новое помещение относительно более удовлетворительным, чем те, в которых они жили раньше. Клиентура поселка преимущественно составилась из женщин и детей малороссов и белорусов, православных».
А вот другая зарисовка с натуры, сделанная участниками переписи населения Москвы, проведенной городской управой в феврале 1917 года:
«Село Черкизово, ныне беженский поселок, почти сплошь состоит из ветхих “карточных” домишек, глубоко вросших в землю.
Многие из этих лачуг были брошены и долго стояли заколоченными – труха, негодная даже на топливо! Однако в лихую годину войны вспомнили о них.
Первыми черкизовскими новосельцами явились старообрядцы-беженцы.
Сначала их размещением и хозяйством заведовала чета Григорьевых (местные домовладельцы), затем Преображенская община, а с осени прошлого года о всех черкизовских беженцах стало “заботиться” “само” Центральное городское бюро.
В настоящее время в Черкизове не осталось ни одного не заселенного сарая или курятника.
Большая Черкизовская улица – “лобное место”, где ежедневно происходят в часы стояния в “хвостах” словесные единоборства между беженцами и коренными жительницами.
Рассказывают, что дело иногда доходит до рукопашных схваток, так жестока здесь борьба за кров и кусок хлеба!
Куда ни заходим – один ответ:
– Мать ушла в “черед”. (…)
Многие были убеждены, что все беженцы – “лентяи”, получают от города “слишком много”, а когда взглянули ближе – оказалось “совсем наоборот”.
– Скверно беженцы живут, – говорят счетчики. – В квартирах такой холод, что, пока переписываешь, руки замерзают.
– А босых на снегу видели? Обуви не имеют.
Начинаем обход с перестроенной под беженское общежитие фабрики Исаева.
Большой сарай с общей плитой, разделенный на крохотные каморки, в которых ютятся по 5–10 душ: старики, женщины и дети.
– Ничего, живем кое-как, – говорят женщины, большинство вдовы.
Барышню, расположившуюся у стола, моментально окружает голоногая детвора.
– Есть кого переписывать! – смеются матери.
От каждой из женщин нам приходится выслушивать жалобу на несправедливость городского бюро, лишающего помощи тех, кому она необходима.
– Моя сестра, – говорит худая и бледная женщина, укачивая младенца, – получала раньше от старообрядческого комитета паек, а город отнял. Доктор по виду признал ее здоровой, а тут все знают, что она больна “задуменьем”: с детства напугана.
– Достанешь булку, “разыграешь” по куску на всю семью, а на ужин и нет, – жалуются беженки.
Из люльки на нас удивленно глядит пара прелестных глаз.
– Чудо что за ребенок был, – говорят соседки, – а зачах, смотреть жалко. Мор у нас на детей.
Село Черкизово 6-я улица, дом Колыбашкина. Несколько обледенелых ступеней вниз. Нажимаем дверь в рост десятилетнего ребенка в подвал, откуда нас обдает затхлым и сырым воздухом, и останавливаемся пораженные.
Зрелище настолько дикое в XX веке, что с трудом веришь глазам.
В двух шагах от входной двери извивается странное существо, со страдальчески перекошенным лицом, запертое в какой-то удивительный прибор, – не то детское кресло, не то большие детские ходули, и руки завязаны, как у безумной, ноги босы и уродливы.
– Моя дочь, – говорит пожилая беженка с раздутыми ревматизмом руками, – двойняшку родила. Одна умерла, а эта на горе себе и нам выжила. Умная, все понимает, а ни стоять, ни сидеть не может – косточки мягкие. Руки завязываем, чтобы не царапала себя.
Кроме той несчастной, которую мать все же не оставила немцам, у нее еще пять душ детей.
Но каких!
Мальчик лет десяти – худ, а живот горой.
– Руки чуть живенькие, – говорит сквозь слезы мать, обнажая перед нами его высохшие черные руки. – А ест как взрослый!
В квартире так холодно, что суп к утру замерзает.
Барышня-счетчица, хмурясь и явно смущаясь, скороговоркой задает “официальные” вопросы:
– Комнат не сдаете? Электричества, конечно, нет (какая ирония!)?
Печальную картину застаем у соседей.
Замерзшие окна. Холод, как на дворе (топить бесполезно – продувает, а когда дождь, некуда спрятаться: потолок – решето).
На голых досках коек сидят, закутавшись в лохмотья и тесно сплотившись, беженцы.
На лежанке помещаются глухая женщина и ее муж, безногий горбун.
Последний с трудом сползает на пол и, весь дрожа от обиды и волнения, начинает жаловаться…
Так живут в Черкизове беженцы, “опекаемые” городом…»
Жить в Москве, как показали дальнейшие события, им пришлось еще довольно долго. Кто-то из тех беженцев так и не смог вернуться на Родину, окончательно превратился в горожанина, стал родоначальником новых поколений коренных москвичей.
