Весной 1914 года императорская семья, как и в прошлые годы, отправилась в Крым. 13 апреля мы прибыли в Ливадию. День был очень яркий и солнечный. Мы были ослеплены светом, который заливал высокие крутые скалы, маленькие татарские деревушки, прилепившиеся к склонам гор, и белые мечети, возвышавшиеся на фоне старых кипарисов на местных кладбищах. Контраст с привычным нашему взору пейзажем был столь разителен, что эта давно знакомая нам страна казалась совершенно волшебной и даже нереальной.

   Эти весенние дни в Крыму были отдохновением после долгой, тяжелой петербургской зимы, и мы с нетерпением ждали их.

   Под предлогом переезда мы сделали себе небольшие каникулы и использовали выпавшие нам несколько дней, чтобы насладиться этой великолепной природой. Затем возобновились регулярные занятия. Как и раньше, нас сопровождал господин Петров.

   В последние месяцы здоровье Алексея Николаевича улучшилось. Он заметно вырос и выглядел очень хорошо, так что настроение у всех было приподнятым.

   8 мая царь, желавший сделать сыну подарок, решил, что мы должны воспользоваться одним особенно солнечным днем, чтобы посетить Красную скалу. Мы отправились туда на машине – царь, цесаревич, офицер охраны и я. Матрос Деревенко и дежурные казаки ехали в другой машине. Мы медленно поднимались по склону гор среди величественных сосен, чьи стволы устремлялись ввысь и терялись в шапке из хвои. Скоро мы добрались до цели нашего путешествия – огромной скалы, возвышавшейся над долиной. Создавалось впечатление, что она проржавела от времени.

   День был таким чудесным, что царь решил ехать дальше. Мы спустились по северному склону горы. Вокруг было еще довольно много снега, и Алексей Николаевич с удовольствием катался по нему. Он бегал вокруг нас, то и дело скользя, катаясь по снегу, снова поднимаясь и снова падая через две секунды. Казалось, его живая натура никогда раньше не имела возможности до конца искупаться в этом удовольствии. Царь с видимым удовольствием следил за сыном. Было очевидно, как он счастлив, что здоровье сына улучшилось и к нему вернулись силы и жажда жизни. И все же его преследовал страх того, что с мальчиком может что-то случиться, и он то и дело пытался умерить пыл сына. Хотя он никогда вслух не говорил о болезни, которой страдал его сын, она была источником его вечных тревог и печалей.

   День близился к вечеру, и нам было жалко расставаться с горами и собираться в обратный путь. Всю поездку царь был в великолепном настроении. Создавалось впечатление, что каникулы, устроенные им сыну, доставили и самому ему невыразимое удовольствие. Он на несколько часов ускользнул от постоянного внимания к своей персоне и от своих обязанностей. Эта поездка была абсолютно неподготовленной, поэтому он сумел ускользнуть даже от всевидящего ока дворцовой полиции, которая постоянно находилась рядом, оставаясь при этом незаметной. Эту самую полицию царь ненавидел от всей души. Но на этот раз он сумел несколько часов побыть простым смертным и выглядел отдохнувшим и счастливым.

   В обычное время царь нечасто общался с детьми. Работа и требования придворной жизни не позволяли ему уделять детям столько внимания, сколько он хотел бы. Он переложил все обязанности по воспитанию детей на жену, а те короткие моменты, которые мог уделять семье, предпочитал полностью отдавать общению с близкими, оставляя позади все тревоги и печали. В эти минуты он хотел быть свободным от тяжкого груза ответственности, лежавшего на его плечах. Он хотел быть только мужем и отцом.

   В последующие несколько недель ничто не нарушало монотонности нашей жизни.

   Примерно в конце мая появились слухи о помолвке Ольги Николаевны и принца Кароля Румынского. Ей в это время было 18 лет. Родители с обеих сторон высказывались в пользу этого союза, который был весьма желателен и по политическим мотивам. Я знал, что господин Сазонов, министр иностранных дел России, делал все возможное, чтобы помолвка состоялась и чтобы окончательная договоренность была достигнута во время визита императорской семьи в Румынию.

   В начале июня мы как-то были одни с Ольгой Николаевной, и вдруг она спросила меня со всей присущей ей доверчивостью и прямотой, которые были следствием давно установившихся между нами доверительных отношений:

   – Скажите мне правду, месье… Вы ведь знаете, зачем мы едем в Румынию?

   После минутного замешательства я ответил:

   – Думаю, это визит вежливости, ответный визит на приезд к нам короля Румынии.

   – Ну, это официальная причина, а как насчет настоящей? Мне не положено знать об этом, но уверена, что все об этом говорят и вы тоже в курсе дела.

   Я кивнул, и она продолжала:

   – Хорошо! Но ведь если я не захочу, ничего не произойдет? Папа обещал не заставлять меня… и я не хочу покидать Россию.

   – Но ведь вы могли бы приезжать сюда, как только захотите.

   – И все равно я буду иностранкой в собственной стране. Я русская и буду ею всегда!

   13 июня мы сели на императорскую яхту «Штандарт» и на следующее утро прибыли в Констанцу, крупный румынский порт на Черном море, где должны были состояться праздничные мероприятия. На берегу нас с воинскими почестями встречал пехотный полк, а на горе была установлена артиллерийская батарея, чтобы произвести в нашу честь салют. На всех кораблях были подняты государственные флаги.

   На берегу их величества встречали король Румынии, королева Елизавета и вся королевская семья. После официальных представлений мы пошли в собор, где епископ Нижнего Дуная провел службу. В час дня члены царствующих семей встретились за обедом в «узком семейном кругу», в то время как остальных членов российской делегации принимал премьер-министр Румынии. Царствующим особам накрыли столы в павильоне, который королева приказала выстроить у головной части пирса. Это была одна из ее любимых резиденций, где она проводила значительную часть времени. Она любила часами сидеть, «слушая море», на террасе, которая словно «висела» между небом и землей, и только чайки нарушали ее одиночество.

   В полдень их величества устроили ответный прием на борту «Штандарта», а затем посетили грандиозный бал.

   В восемь вечера мы все собрались на банкет, который был устроен в прекрасном зале, выстроенном специально для этой цели. Он был великолепно украшен. На стенах и потолках, покрытых лепниной, были разбросаны маленькие лампочки, создавая причудливые контуры букетов цветов. Это было изысканным сочетанием линий и цвета и, безусловно, радовало глаз.

   Царь, с королевой Елизаветой по одну руку и принцессой Марией – по другую, сидел в самом центре длинного стола, за которым разместилось 48 гостей. Царица сидела напротив него, места по бокам занимали принцы Кароль и Фердинанд. Ольга Николаевна сидела рядом с принцем Каролем и отвечала на все его вопросы с присущей ей искренностью. Остальные великие княжны, которым не очень-то удавалось скрыть скуку от всего этого мероприятия, придвинулись ко мне и то и дело, хитро подмигивая, обращали мое внимание на сестру.

   Ближе к концу трапезы король поднялся, чтобы произнести тост в честь русского царя. Он говорил по-французски, но с сильным немецким акцентом. Царь ответил ему тоже по-французски. Когда трапеза завершилась, мы направились в другую комнату, где их величества еще некоторое время общались с гостями. Те, кто не удостоился такой чести, сразу же начали собираться в группы – по близости интересов или по воле случая. Банкет закончился раньше обычного, так как «Штандарт» должен был в тот же день отплыть из Констанцы. Через час корабль вышел в море.

   На следующий день я узнал, что планам на брак Ольги Николаевны не суждено сбыться. По крайней мере, помолвка была отложена. Ольга Николаевна одержала победу.^[18]

   Утром 15 июня мы прибыли в Одессу. Царь провел смотр войск местного гарнизона, которым командовал генерал Иванов.

   На следующий день мы на несколько часов заехали в Кишинев (Бессарабия), чтобы присутствовать при открытии памятника Александру I, а 8 марта вернулись в Царское Село. Двумя днями позже государя посетил король Саксонии, который приехал поблагодарить его за принятие звания почетного полковника одного из его гвардейских полков. Во время визита перед дворцом состоялся парад русских войск. Это было официальное мероприятие по случаю кратковременного визита короля. 23 июня он покинул Петербург.^[19]

   Вскоре после этого мы уехали в Петергоф, откуда 14 июля отправились в небольшой круиз по фьордам Финляндии. «Александрия»^[20] доставила нас из Петергофа в Кронштадт, где нас уже ожидал «Штандарт». Когда мы поднимались на борт корабля, цесаревич неудачно прыгнул и ударился лодыжкой об основание лестницы, ведущей на палубу. Сначала я подумал, что это небольшое происшествие не приведет к серьезным осложнениям, однако к вечеру у мальчика начались боли, и состояние его быстро ухудшилось. Все указывало на то, что нас ждет серьезное обострение болезни.

   Когда я проснулся утром, мы были в самом сердце финского фьорда. Место было просто необыкновенное: ни с чем не сравнимое по своей красоте море чистейшего изумрудного цвета, обрамленное белыми гребешками волн, разбросанные там и сям островки из красного гранита, увенчанные шапками сосен, чьи гордые стволы взмывались в небо и поблескивали на солнце. Вдалеке виднелся берег – длинная полоса желтого песка и простирающийся до самого горизонта лес.

   Я спустился в каюту Алексея Николаевича. Он провел очень тяжелую ночь. При нем неотлучно находились царица и доктор Деревенько, но они были бессильны облегчить его страдания.^[21]

   День прошел в унынии и тянулся очень медленно. Еще накануне я заметил, что придворные как-то взбудоражены. Я спросил полковника Д., в чем дело, и узнал, что на Распутина было совершено нападение и его жизнь в опасности. Он уехал в Сибирь две недели назад и по приезде в свою родную деревню Покровское получил несколько ударов ножом в живот. Нападавшей была молодая женщина. Раны могли оказаться смертельными. На борту корабля царило возбуждение, все шепотом обсуждали случившееся и выдвигали самые невероятные версии. Однако разговоры смолкали, едва только на горизонте появлялся кто-либо, в ком можно было подозревать сторонника Распутина.

   Все втайне надеялись, что наконец-то избавятся от его тлетворного влияния, но никто не осмеливался слишком явно выражать свою радость. У зловещего мужика, казалось, было девять жизней, и вполне вероятно было, что он выживет.^[22]

   19-го мы вернулись в Петергоф, куда вскоре должен был прибыть президент Французской республики. Наш круиз был прерван по этому поводу, а возобновить его мы смогли только после его отъезда. В последние два дня состояние Алексея Николаевича несколько улучшилось, но ходить он еще не мог, поэтому с яхты его снимали на руках.

   На следующий день в Кронштадтскую гавань прибыл крейсер «La France» с президентом Франции на борту. Царь лично встречал его. В Петергоф они вернулись вместе, и господина Пуанкаре проводили в отведенные для него покои во дворце. Вечером в его честь был дан обед, на котором присутствовала и царица со своими фрейлинами.

   Президент Французской республики был гостем Николая II четыре дня, в течение которых было проведено много официальных мероприятий. Президент произвел на царя самое благоприятное впечатление, в чем, к своему удовольствию, я смог лично убедиться при следующих обстоятельствах.

   Господина Пуанкаре пригласили позавтракать вместе с царской семьей, причем он был единственным гостем за столом. Его без всяких формальностей ввели в узкий семейный круг Александрии.

   Когда трапеза завершилась, ко мне пришел цесаревич и с гордостью показал ленту ордена Почетного легиона, которую только что получил от высокого гостя. Затем мы вышли в парк, и через несколько минут к нам присоединился царь.

   – Знаете ли вы, что я разговаривал с господином Пуанкаре о вас? – сказал он в своей обычной легкой манере. – Он говорил с Алексеем и спросил меня, кто научил его французскому языку. Он замечательный человек, с великолепным интеллектом и к тому же – отличный собеседник. Это всегда полезно; но больше всего мне понравилось то, что в нем ничего нет от дипломата.^[23] Он абсолютно откровенен и говорит, что думает. Этим он сразу же завоевывает ваше доверие. Если бы мы могли обойтись без дипломатических ужимок, человечество давно сделало бы огромный шаг вперед.

   23 июля президент покинул Кронштадт и направился в Стокгольм. Перед отъездом он дал обед в честь их величеств на борту «La France».

   На следующий день мы с изумлением узнали, что еще накануне Австрия предъявила Сербии ультиматум.^[24] Днем в парке я случайно встретил царя. Он был серьезен, но не казался встревоженным.

   25 июля в Царском Селе в присутствии царя состоялось заседание Чрезвычайного Совета. Было решено проводить твердый курс на мирное урегулирование конфликта. При этом Россия должна была поддерживать свой статус великой державы. Печатные издания разразились гневными публикациями в адрес Австрии.

   В последующие дни тон этих публикаций стал еще более резким. Австрию обвиняли в стремлении уничтожить Сербию. Россия не могла позволить этого. Она никак не могла допустить господства Австро-Венгрии на Балканах. На кону стояла честь страны.

   Но в то время как страсти разгорались, а дипломаты приводили в движение неповоротливую махину своих многочисленных департаментов, из Александрии в Сибирь, где в Тюмени от своей раны выздоравливал Распутин, летели отчаянные письма и телеграммы.^[25] Все они были выдержаны в одной тональности: «Мы в ужасе – война стала почти реальностью. Вы тоже думаете, что это возможно? Молитесь за нас. Помогите нам своим советом».

   Распутин отвечал, что войны надо избежать любой ценой, если руководство страны не хочет навлечь на династию и империю еще более ужасные вещи.

   Этот совет полностью совпадал с заветным желанием царя, чей миролюбивый настрой не подлежал сомнению. Надо было видеть его в ту ужасную неделю июля, чтобы понять, какие нравственные муки он испытывал. Но пришел момент, когда амбиции Германии и ее пренебрежение общественным мнением неизбежно должны были закалить его в борьбе с собственными сомнениями и заставить принять жесткое, но неизбежное решение.

   Несмотря на все предложения о посредничестве и на то, что русское правительство предложило урегулировать конфликт, начав прямые переговоры между Санкт-Петербургом и Веной, 29 июля мы узнали, что в Австрии объявлена всеобщая мобилизация. На следующий день мы узнали о бомбардировке Белграда, а еще через день Россия также объявила всеобщую мобилизацию. Вечером того же дня граф Пуртале, посол Германии в России, проинформировал господина Сазонова, что его правительство дает России два дня, чтобы свернуть мобилизацию. В случае невыполнения этого условия Германия ответит мобилизацией собственной армии.^[26]

   Двенадцать часов, данные Россией, истекали в полдень 1 августа (это была суббота). Однако граф Пуртале появился в Министерстве иностранных дел только вечером. Его провели к Сазонову, и там он официально вручил ему ноту, в которой Германия объявляла войну России. Было десять минут девятого. Непоправимый шаг был сделан.