В течение этих первых лет я делила свое время между обязанностями по дому с его детской и насыщенной светской жизнью, личной и официальной. Я стала ощущать, что у меня появляется много друзей – как мужчин, так и женщин, и я во многом становлюсь русской. Мне нравилось все, что я делала, и хотелось, чтобы те, кем я восхищалась, почувствовали мою симпатию и мое восторженное отношение. Они, похоже, поверили в мою искренность и вскоре полностью приняли меня.

   Молодость и приподнятое настроение не помешали мне увидеть много печального в России. И в деревне, и в городе распространялось какое-то тоскливое настроение, сулившее в будущем беду. Особенно отчетливо оно стало ощущаться к концу 1903 года.

   Я предприняла ряд довольно оригинальных попыток начать вести наше домашнее хозяйство. К счастью, у меня было немного теорий, да и от тех вскоре пришлось отказаться. У домашних слуг были свои традиции, и они считали их более важными, чем идеи какой-то пришелицы. Мне легче было перенять их привычки, чем им воспринять мои. Они всегда называли все «нашим», прилагали немало усилий, чтобы наши небольшие приемы имели успех, и очень гордились ими. Все слуги были «нашими детьми» и такими же членами семьи, как мы сами. Они надеялись, что мы позаботимся о них, будем интересоваться их личными делами, и были уверены, что мы поможем им в беде и простим их промахи.

   За все те годы, что я провела в России, ни один слуга не ушел от нас по собственному желанию, и только нескольких из них уволили – тех, кого наняли случайно. Они не соответствовали установившемуся патриархальному быту. В доме серебро, драгоценности, деньги и другие ценности хранились в шкафах и буфетах, которых никто никогда не закрывал. Поступить так значило бы нанести оскорбление, ибо, насколько мне известно, ничего, даже мало важного, там никогда не пропадало.

   Младенец, маленький Майк, был общим достоянием. Старик Август, камердинер его прадеда, и няня его отца, бабушка Анна Владимировна, вели нескончаемые дискуссии с его собственной няней о том, на кого он больше похож. Как только мальчик родился, Август преподнес мне в подарок консервированную клубнику, которую я как-то попробовала у княгини и назвала превосходной. Между прочим, княгиня тоже ее высоко ценила и подавала нечасто, поскольку консервы делались из превосходных и чрезвычайно крупных ягод, выращиваемых в теплицах Буромки. Я тогда поблагодарила Августа, не придав этому событию большого значения, и сочла, что он просто проявил ко мне внимание, угостив лакомством, которое мне нравилось. Но однажды, когда опять подали клубнику, я стала расспрашивать и обнаружила, что старик просто позаимствовал свой подарок из находившейся в его распоряжении кладовой. «Княгиня не стала бы возражать; да она никогда и не узнает, а если даже узнает, я скажу ей, что намного лучше возбудить у вас аппетит во время болезни, когда вы подарили нам молодого князя, чем угощать этими консервами гостей». Так он объяснил свой поступок – и ни признака сожаления по поводу того, что он распоряжался тем, что ему не принадлежало. Напротив, по его мнению, с одной стороны, были они с княгиней, а с другой стороны – я, больное дитя, заслуживающее всего самого лучшего. Можно принять и такие законы морали, не лишенные своей логики.

   Помню, какие драмы разыгрывались каждую неделю, когда свекровь оплачивала счета и бранила Августа за преступления, в которых он никогда не признавался. И это продолжалось до тех пор, пока не удавалось, к его удовлетворению, оплатить все счета. В процессе обсуждения его не раз называли вором, поскольку его счета на продукты неизменно были преувеличены, с тем чтобы покрыть дополнительные суммы, которые он выделял для моего юного деверя^[46], таким образом увеличивая предоставляемые мальчику карманные деньги, чтобы тот мог их потратить на сладости или развлечения в Пажеском корпусе.

   После того как все расходные книги были досконально изучены и счета оплачены, свекровь обычно говорила: «А теперь признайся, что украл по крайней мере двадцать рублей для Гая». Август складывал деньги в карман, брал книги под мышку и отвечал: «Что ж, ваше сиятельство, юность у мальчиков длится так недолго, и им нужно всегда немного больше, чем то, что они имеют» – и, довольный, уходил, в то время как княгиня со слезами на глазах говорила нам, как растрогал ее старик и как он любит Гая. Теоретически неверная линия поведения, но на практике все получалось хорошо.

   Этот юный брат принадлежал всем нам и имел свое особое место в нашем небольшом доме. Фактически оба моих деверя большую часть свободного времени проводили за моим чайным столом. Наш малыш всегда ползал, а впоследствии ходил и играл рядом с камином в моем салоне в пять часов. Это время стало самым приятным временем дня, оно предназначалось для тихой беседы и спокойных дискуссий, из которых я почерпнула больше сведений о России и о моих новых соотечественниках, чем каким-либо иным путем. За окном был мороз, а в доме огонь камина, поющий чайник и уютные кресла помогали заглянувшему к нам гостю оставить чопорность и стать проще. Приятные товарищи по полку, несколько симпатичных иностранных дипломатов, некоторые пожилые люди, с которыми я познакомилась во время обедов, стали постоянно приходить и основали интимный круг, который с годами значительно разросся. Мне нравились эти люди, и муж, первоначально избегавший этих чаепитий, со временем приобрел привычку возвращаться из своего клуба, выкуривать последнюю дневную трубку в своем кресле и присоединяться к непринужденной беседе. Я много узнала об увлечениях, царивших в полку, об идеалах и привычках людей, составлявших нашу организацию. Мне почти не приходилось задавать вопросов – так быстро прогрессировало мое образование.

   Слушая каждый день своих посетителей, я стала воспринимать их отношение ко всему окружающему, осознавать величие культуры, которой они обладали. Литература, искусство и музыка страны, ее история и великое прошлое сделали их, так же как и крестьянство, тем, чем они стали. Все это было чрезвычайно интересно, и я все больше и больше любила своих русских друзей.

   Довольно странно, но при воцарившемся видимом спокойствии эти люди проявляли признаки беспокойства по поводу будущего. Очень часто они заводили разговор о крестьянах, об их отсталости и необразованности и в то же время об их уме, они говорили о своих попытках развить эти темные массы. О бюрократии почти всегда отзывались с раздражением и досадой, порой критикуя Петра Великого за то, что он ввел ее со всей присущей ей неповоротливостью государственного аппарата. Они жаловались на те трудности, с которыми сталкивается человек, пытающийся совершить нечто полезное для окружающих, а также много говорили о царящей вокруг несправедливости и распространившемся фаворитизме. Та группа, которая желала реформ и улучшений, была огромна, она решительно осуждала политику императрицы, направленную на самоизоляцию, говорили о том, как нежелательна эта замкнутая в своем кругу жизнь правителей, о сокрытии различных скандальных разоблачений, выявленных в Сибири. Постоянно повторялись и предавались анафеме имена Алексеева и Безобразова^[47]; на мой вопрос, что они сделали, последовал ответ: «Воруют и эксплуатируют!» На горизонте вырисовывалась фигура Витте^[48], обещавшего стать значительной фигурой в истории.

   Время шло, и те, кто хвалил Витте, и те, кто его порицал, находили достаточно доказательств, чтобы подтвердить свою точку зрения. У первых он пользовался хорошей репутацией за Портсмутский договор^[49], где вел переговоры, невзирая на постоянно меняющиеся приказы и враждебное отношение к нему дома. Его друзья в равной мере восхищались им за тот манифест^[50] 17 октября, который он вынудил подписать правителей во время революции. Противники Витте нападали на него за те же самые действия, утверждая, будто мирный договор был подписан, когда Россия еще могла выиграть войну, поскольку Япония была истощена, а манифест стал проявлением трусости со стороны Витте, хотя он всегда являлся либералом.

   Задолго до этих событий он совершил поездку по Сибири, и повсюду его встречали с такими огромными почестями, что, как утверждают сплетники, могло вызвать зависть со стороны монархов. Транссибирская железная дорога в значительной мере была творением Витте, выступавшего, насколько я знаю, за экономическое развитие восточных окраин империи. Но действия Германии и определенные политические влияния на родине привели к созданию ситуации, пробудившей подозрения со стороны Японии. Это, в свою очередь, создало такую атмосферу, что требовалась всего лишь искра, чтобы разжечь огонь войны. Даже злейшие враги Витте никогда не отрицали, что его талант удержал Россию от финансового краха во время войны и революции 1905 года и что он поднял промышленность на такой уровень, какого не достигал никто до него. Но при этом всегда добавлялось, что это не подходит славянам^[51] и не может принести добра такой по природе своей сельскохозяйственной стране, как наша, и что Витте, возможно, и разбирался в иностранных делах, но плохо знал собственный народ.

   Я все это слушала, и мое любопытство возрастало до тех пор, пока однажды не познакомилась с его женой, о которой тоже много сплетничали. Она считалась дамой с неясным прошлым, но мне показалось, что оно считается таковым только потому, что многие неуравновешенные люди рассказывают о ней какие-то невероятные истории. Она держалась с достоинством, эта женщина лет сорока пяти, обладавшая мрачной красотой, благородными манерами, умным выражением лица и светящейся улыбкой. Ее одежда, простая по фасону, безукоризненно сидела на ее все еще красивой фигуре. На ней было мало украшений и драгоценностей, но те, что она носила, внушали восхищение. Держалась она с гордостью, никогда первой не заводила разговор, однако отвечала достаточно тепло, чтобы казаться благодарной, и речь ее была интеллигентной и культурной. Она была еврейкой по происхождению, но принадлежала к русской православной церкви и посещала ее, вышла замуж за Витте довольно поздно, и он удочерил ее дочь и дал ей свое имя.

   Мадам Витте никогда не принимали при дворе, однако мало-помалу она собрала вокруг себя группу друзей, которых крепко удерживала. Когда мы познакомились, я сочла, что она обладает определенным магнетизмом, и впоследствии с любопытством наблюдала за ее карьерой, так же как за карьерой ее мужа. Он затмил собой все прочие политические фигуры в тот промежуток времени, когда я поняла всю глубину драмы, разыгрывавшейся в России, закончившейся роспуском 1-й Думы. Она по-своему сыграла свою роль так же блестяще, как и ее супруг.

   Витте, похоже, не слишком интересовался светскими знакомыми, но тех, к кому относился хорошо, одаривал живой интересной беседой. Два-три раза мне представилась возможность насладиться его беседой. Ему очень понравились американцы во время его короткого визита в Соединенные Штаты. Он познакомился с моими родителями и вспоминал продолжительную беседу с отцом и восхищался красотой матери.

   За обеденным столом он обычно бывал крайне молчалив. Многие женщины, сидевшие рядом с ним, считали, что он намеренно их оскорблял, и утверждали, будто испытывали мучения, когда слышали, как он ест суп. Один знакомый рассказывал мне, что видел, как он взял куриную ногу и бросил кость под стол! Этот великий человек отличался безобразной внешностью, но имел глубокие красивые глаза и умелые руки. Он был огромным и казался сильным, хотя и не отличался плотным сложением. Мне его наружность казалась довольно интересной, так же как и его речи. Похоже, единственное, что привлекало его в обществе, – это возможность видеть, что жена окружена вниманием, а приемная дочь веселится. По мере того как его власть росла, вокруг них собиралась все большая толпа жаждущих извлечь какую-то выгоду. Дочь вышла замуж за Нарышкина, потомка одной из знатнейших семей империи, и у юной пары родился сын, хрупкий мальчик. Для того чтобы увидеть Витте в наилучшем проявлении, нужно было наблюдать этого огромного человека с внуком на коленях – большущий медведь умел быть таким же нежным, как старая нянюшка.

   В период революции, уступок требованиям общественности, собраний и роспуска 1-й Думы, несмотря на раздраженные нападки на мотивы Витте, я пришла к убеждению, что он искренне желал добра и хотел продвинуть Россию вперед. Думаю, он предполагал провести много либеральных реформ и наладить сотрудничество с наиболее патриотичными силами страны. Но большинство из них почему-то не доверяло ему; заслуженное ли то было недоверие или нет, но оно стало роковым препятствием на пути деятельности, предпринятой Витте. Поскольку лучшие не присоединились к нему, он сблизился с людьми экстремистских взглядов и не очень понимающими людьми, чтобы добиться большинства; затем, разочаровавшись в них или желая установить равновесие, он повернулся к реакционерам и попытался спасти ситуацию, связав себя с ними. Подобное раскачивание оказалось гибельным для него и нанесло большой урон престижу правительства и императора, и тот вынудил Витте исчезнуть из общественной жизни, к глубокому разочарованию последнего, в то время как правительство возглавил Столыпин.^[52]

   В последнее время своего пребывания у власти Витте, казалось, утратил мужество. Он явно боялся принимать решения или предстать перед лицом физической опасности. По собственному требованию он поселился тогда в Зимнем дворце и жил там окруженный охраной; чтобы попасть в салон мадам Витте, приходилось миновать несколько пар часовых. Конечно, его враги извлекали выгоду из подобных поступков. Те же, кто поддерживал его, по-прежнему клялись, что он искренний, дальновидный, патриотичный политик, преданный интересам своего суверена, старающийся преодолеть колебания императора и избавиться от интриг предполагаемых соперников, хотя его величество никогда не поддерживал его в критические моменты. Похоже, именно это воспоминание заставило его так сильно переживать свою отставку, невзирая на новый титул и большое состояние^[53]. Те, кто ненавидел его, утверждали, будто он сам виноват в том, что ему не доверяли и в конце концов отстранили от власти. Я так и не узнала истины, но мне кажется безусловным, что он не из тех людей, которые намеренно внушают веру в свою честность.

   Однажды вечером в 1902 году я оказалась на официальном обеде рядом с высоким человеком с выразительным красивым лицом и довольно длинными седыми волосами, слегка поредевшими на макушке. Особенно поразили меня его величавая осанка и бесстрашный проницательный взгляд. Обед устраивался в посольстве, и вновь назначенный Глава миссии или его секретари, имея довольно туманные представления о правилах русского этикета, рассадили гостей согласно их происхождению, а не по официальному рангу занимаемых ими должностей.

   Некоторые пожилые люди пришли из-за этого в ярость и стали критиковать хозяина, но мой сосед, обращаясь ко мне, с улыбкой сказал:

   – До чего же они смешные, не правда ли? Поднимать такой шум по поводу того, где сидеть! Я же со своей стороны должен признаться, что мне доставляет большое удовольствие возможность оказаться в конце стола между двумя молодыми и красивыми женщинами, вместо того чтобы, как всегда, сидеть во главе среди таких же стариков, как я сам. Я благодарен провидению и считаю, что такую систему следует поощрять.

   Я была в равной степени рада, поскольку редко имела такого интересного собеседника, как этот. С того вечера началась моя дружба с Плеве^[54] (ибо это был он, министр внутренних дел), и она продолжалась до его убийства. Я мало знаю о проводимой им политике. Впоследствии слышала, что он был ретроградом и стоял за суровые меры, а также его порой обвиняли за многие неверные действия других. Наверное, если бы мы говорили о политике, то наши мнения часто не совпадали бы, но в течение двух-трех сезонов, когда этот занятый человек довольно часто приходил к моему чайному столу прямо из канцелярии или после заседания Кабинета министров, он, насколько я помню, никогда не говорил о своей работе.

   Будучи болтушкой, я пускалась в детальные описания своего последнего бала или же рассказывала о последних достижениях своего малыша, а он маленькими глотками прихлебывал чай и снисходительно слушал, словно рассказ ребенка о своих играх, при этом его лохматая голова опиралась на руку, прикрывавшую глаза. Через час он обычно вставал и уходил со словами: «Спасибо за очень приятный отдых». Я испытывала по отношению к нему острое любопытство. Он знал это и никогда не был банальным. Это была странная дружба, ибо Плеве был старше моего отца. Я знала, что его жена довольно приятная пожилая дама (я встречала ее на официальных приемах, и мы обменялись визитами), а однажды он упомянул, что у него есть дочь, намного старше меня, но помимо этого я ничего не знала ни о его домашней жизни, ни о работе. Его патриотизм, казалось, не имел границ, и он выполнял свои нелегкие обязанности невероятно решительно, неуклонно жил согласно своим убеждениям и выполнял то, что считал своими обязанностями, не ведая страха и не заботясь о себе.

   Наш последний разговор доказывает это его умонастроение. Была поздняя весна, и я собиралась через несколько дней уехать в деревню. Плеве пришел попрощаться и оставался до тех пор, пока не ушли один или два других посетителя. Немного помолчав, он поднялся, чтобы произнести слова прощания.

   – Жаль, что вы уезжаете, – серьезно сказал он. – Мне очень нравилось время от времени приходить сюда, чтобы провести часок в тишине. Боюсь, что больше не увижу вас.

   – Но я вернусь в город осенью, и, надеюсь, вы возобновите эту приятную привычку часто заходить ко мне.

   – Если останусь в живых, то, безусловно, буду в числе ваших постоянных посетителей, но те люди, которые считают, что я все делаю неверно, и которые уже пытались недавно меня убить, настойчивее, чем прежде, преследуют меня. Наверное, они скоро до меня доберутся.

   – Но вы же министр внутренних дел, в вашем ведении находится полиция. Почему вы не обеспечите свою безопасность? – спросила я.

   – Это выглядело бы не слишком красиво и было бы нехорошо, если бы я окружил себя полицией и проявил свой страх, не правда ли? Когда мне нужно что-то сделать, я выхожу, как любой другой человек, невзирая на последствия. Боюсь, у меня только один путь – исполнять свои обязанности и принимать последствия. Если я исчезну, меня заменит кто-нибудь другой. Приятного вам лета, и еще раз спасибо!

   Он поцеловал мне руку и ушел со своей лохматой львиной гривой и поднятой головой, спокойной, как всегда, походкой.

   Через несколько недель, кажется в июле^[55], Плеве отправился в Петергофский дворец, чтобы сделать свой еженедельный доклад императору. По дороге к вокзалу в его карету бросили бомбу. Экипаж, кучер, лошади и министр внутренних дел – все разлетелось на куски. Я оплакивала трагическую смерть Плеве, ибо знала, что, какой бы ни была его политика, он являлся честным и верным человеком, преданным своему императору и стране, и немногие обладали его мужеством, энергией и бескорыстием. Он с готовностью жертвовал личными желаниями ради постоянной службы отечеству и не боялся угрожающей ему опасности, которую всегда осознавал. Он был первым пожилым мужчиной, с которым я часто встречалась после своего замужества, и казался мне одним из лучших в группе заблуждающихся крайне реакционных чиновников старой России.

   С наступлением каждого последующего времени года все ощущали большие перемены. Неожиданно разразилась Японская война. Незадолго до ее начала через Петербург проезжал великий Ито^[56], он надеялся встретить дружеский прием и получить заем. Но наше правительство встретило его недружелюбно, оттолкнув к Англии, где он получил и заем, и вскоре после этого, как я полагаю, договор.

   Я узнала от американского посла, что Ито говорил с ним о моем деде. Он слышал, что я вышла замуж и живу в Санкт-Петербурге, и спросил, не мог ли бы посол организовать встречу со мной. Вместо того чтобы сообщить мне об этом, дипломат ответил ему, что не может ничего сделать.

   Я была очень раздосадована, когда мой бывший соотечественник рассказал мне об этом разговоре с государственным деятелем из Японии. Мне было бы чрезвычайно интересно познакомиться с Ито, мои личные поступки никого не возмутили бы и не причинили бы никому беспокойства, ибо русские по преимуществу обладают широкими взглядами. Если и существует какое-то напряжение, возможно неизбежное, в общественных кругах, мне кажется, необязательно подчеркивать его, и нет необходимости, чтобы дипломаты вмешивались в личные взаимоотношения. Я испытывала огорчение и негодование по поводу этого дела, но было уже слишком поздно и невозможно нейтрализовать неблагоприятное впечатление.

   Вскоре после этого на первом придворном балу сезона мой юный деверь выступил в роли пажа императора. Находясь за спиной монарха, он обошел всех дипломатов и слышал все его реплики и вопросы, обращенные к главам миссий, а также их ответы. В тот вечер его величество приложил особые усилия, чтобы проявить повышенную любезность по отношению к японскому послу, он уделил ему больше времени, чем кому-либо другому, и всем присутствующим показалось, будто ответное отношение было весьма примечательным. В конце разговора император и представитель Японии выразили удовольствие по поводу того, что некоторые осложнения преодолены и их империи остаются добрыми друзьями. По возвращении домой деверь рассказал нам об этом случае, и некоторые из знакомых подтвердили его рассказ. Но на следующий день, к нашему ужасу, стали распространяться плохие новости^[57]. Был потоплен «Варяг», и почти тотчас же вслед за этим последовало объявление войны. Полк моего мужа не отправляли в Маньчжурию, так что об этой войне я знаю только по слухам. Я еще недостаточно хорошо понимала по-русски, чтобы следить по газетам за ходом военных действий. Чувствовала я себя плохо, наша старшая девочка родилась за несколько дней до того, как в битве при Порт-Артуре был затоплен «Петропавловск». С течением времени меня все больше и больше поглощали события на Востоке: осада Порт-Артура и его блестящая оборона; героические сражения наших войск, недостаточно хорошо снабжавшихся с помощью одноколейной недавно построенной железной дороги; благородные старания князя Хилкова^[58], министра путей сообщения, наладить движение поездов с продовольствием и войсками, его бесконечные поездки, огромные трудности, вставшие на его пути, и смерть от изнеможения, когда работа, проделанная с такой гениальностью, была, наконец, завершена. Меня интересовал и престиж Куропаткина.^[59]

   Говорили, будто он получил так много икон, что, когда уезжал, пришлось прицепить дополнительный вагон к его специальному поезду. Он возглавлял штаб Скобелева^[60], блестящего деятеля Турецкой войны, и мало кто сомневался в его способности нести всю меру своей ответственности.

   В течение многих месяцев в Петербурге говорили только о маньчжурских новостях, но постепенно содержание разговоров менялось. Появились разочарование и утрата иллюзий; а также горечь, сожаления, желание отдыха и мира и все возрастающее беспокойство. Поползли слухи о проигранных битвах и затопленных кораблях, о некомпетентности главнокомандующего и других фаворитов; о беспорядках, неразберихе и страданиях в армии; об офицерах и солдатах, героически выполнявших свой долг. Военное министерство доказало свою несостоятельность. Мы постоянно слышали о вмешательстве политической власти в армейские дела; о том, как мешали командованию из Санкт-Петербурга; возможно, имели место зависть и боязнь, что если командующие фронтом урегулируют ситуацию, то приобретут слишком большую власть и слишком много славы.

   Был построен новый флот, и ему предстояло отправиться в воды Дальнего Востока. Мой деверь-моряк отплывал вместе с ним на одном из самых больших кораблей «Александр III». Он с нетерпением ждал отъезда и все же говорил – и его товарищи это подтверждали, – что работа делалась некомпетентными людьми, занявшими свое положение по протекции, а среди подрядчиков и лиц, заключавших контракты, процветало воровство, поэтому все в новом флоте было плохо и невысокого качества. Эти великолепно выглядевшие морские чудовища из нашего нового подразделения были обречены пойти на дно при первом же соприкосновении с неприятелем. Казалось, никого нельзя было наказать за это воровство и преступную беспечность и никакое расследование не было возможно. Среди тех, против кого выдвигали наиболее серьезные обвинения, находился великий князь Алексей. До нас дошли слухи, будто адмирал, который должен был вывести этот флот в море, пришел к императору и на коленях умолял снять с него эту ответственность, поскольку знал, что корабли не обладали хорошими мореходными качествами, не были должным образом оснащены и вооружены. Затем сплетни сообщают нам о том, как император объяснял, что флот в том виде, в каком есть, должен отправляться. Его невозможно перестроить, а генерал должен доказать свою преданность и спасти честь императора.

   Император сам хотел отправиться на фронт, ему пришлось выдержать длительные споры на эту тему, в конце концов его убедили не ехать, поскольку его пребывание вдали от столицы в столь тяжелое время могло обострить ситуацию в стране. Она и без того оставалась достаточно серьезной и нуждалась в контроле. Поговаривали о передаче командования над всеми армиями великому князю Николаю Николаевичу^[61], поскольку войска под командованием Куропаткина только отступали. Я слышала, что император послал за великим князем и предложил ему занять первое место на фронте. Говорят, Николай Николаевич ответил, что примет на себя эту должность, но при одном условии: он примет на себя всю ответственность, но будет отдавать команды без советов и указаний из столицы. Император и его советники не решились пойти на такое, и великий князь отказался возглавить кампанию. В итоге все осталось по-прежнему, и Россия медленно приближалась к финальным поражениям на суше и на море. Тем временем беспорядки и разговоры о революции все возрастали, и жителей столицы при наличии постоянных колебаний со стороны правительства все в большей мере охватывал пессимизм.

   Смерть моего деверя-моряка^[62] от тропической лихорадки, которой он заболел во время своей длительной поездки на Восток, повергла нас в траур, но в любом случае душа каждого была обременена общим горем и опасностью. Многие женщины работали в различных швейных мастерских, изготовляя перевязочный материал, нижнее белье и теплую шерстяную одежду для солдат. Многие мои приятельницы поехали в Сибирь с различными госпитальными поездами или с подразделениями Красного Креста. Лично я хоть и ухитрялась каждый день приходить на полдня в большие мастерские, организованные великой княгиней Марией Павловной, но не могла найти времени ни на что другое из-за двух своих малышей, один из которых был новорожденным.

   Летом 1901 года моему отцу удалось получить отпуск и отдохнуть от своих обязанностей на Филиппинах, мой брат тоже должен был получить отпуск в Уэст-Пойнте, и они вместе с мамой предприняли длительное путешествие, чтобы приехать ко мне в Россию. Я оставила юного Майка с бабушкой с отцовской стороны, а сама вместе с деверем Гаем и горничной покинула Буромку и отправилась на север, чтобы встретиться со своими родными. Это была очень радостная встреча. В целом мы провели в Петербурге дней десять, осматривая вместе достопримечательности.

   Со времени моей свадьбы у меня не было ни времени, ни случая предпринять нечто подобное, и мне показалось, будто я вернулась во времена детства, когда мы бродили по дворцам, музеям и галереям, заполненным изумительными сокровищами, подаренными Романовым их вассалами или же выбранными со вкусом и купленными ими самими при благоприятном стечении обстоятельств. Мы посетили Царское Село, Петергоф и Гатчину и проехались по окрестностям.

   Отец не бывал в России со времен юности, и он находил здесь много интересного помимо осмотра достопримечательностей. В политике, в деревне, в столице и в образе жизни произошли значительные перемены – движение вперед. Ему казалось, что правительство имеет большие возможности для реформ, но сам он любил патриархальную жизнь.

   Из Петербурга в Буромку мы отправились через Москву и Киев, где я никогда не бывала прежде и где мне очень понравилось, особенно в таком дорогом мне обществе.

   Было забавно продемонстрировать моим родственникам жизнь большого сельскохозяйственного района России с колышущимися полями пшеницы, несметным количеством рабочих и всеми теми механизмами, которые они использовали. Их очень удивило то, что мы находились так далеко от железной дороги и нам приходилось надеяться только на себя, однако нам удавалось так все организовать, что мы могли обеспечить себя всем необходимым и жить с удобствами, даже с роскошью. Огромные размеры дома и поместья, большое количество прислуги и рабочих рук, красота парка и озера, холмистая земля и леса, богатство почвы и урожая, размеры наших стад и разнообразие производимой продукции произвели ошеломляющее впечатление на их американский склад ума, с привычкой звонить по телефону и покупать готовые вещи. То, что мы сами делали кирпичи, рубили лес, ковали железо, имели собственных паяльщиков и врачей для людей и животных, сами производили продукты, изготовляли холст и кухонную глиняную посуду, сами обшивали дом панелями, настилали полы, делали резьбу, а то немногое, что приобреталось со стороны, как, например, книги, пианино, макароны, рис, чай или какие-либо иные предметы роскоши, которые можно было есть или носить, приходилось тащить на телегах за семьдесят две версты в подходящее время года, – все это им было трудно понять. То, что телеграмма проходила пятьдесят миль в кармане всадника, а другая корреспонденция и газеты покрывали то же расстояния три-четыре раза в неделю, казалось им неправдоподобным. Эти примитивные обычаи выглядели особенно странно по сравнению с превосходной кухней, ручной стиркой, модными нарядами присутствующих за обедом гостей, восхитительными произведениями искусства, семейными портретами, великолепной библиотекой в 20 тысяч томов редких изданий и коллекциями камей, драгоценностей, гравюр, бронзы, старого серебра и фарфора; не говоря уже о сокровищах, хранившихся в погребах. Там даже были вина начала XIX века.

   Моя мать предпочитала проводить время дома с ребенком, но мужчинам нравилось жить вне дома, чем они доставляли радость моему мужу и деверю, возившим их по всему имению. Размеры поместья их просто гипнотизировали, а когда они узнали, что половину земель забрали у нас и отдали крестьянам после освобождения их от крепостного права, у них просто дух захватило от изумления. Моему отцу понравились старые слуги и их колоритные манеры, и он нашел способы передавать свои добрые чувства к ним, и годы спустя эти милые создания вспоминали приезд «американского генерала» и его поступки. Мою маму они видели и прежде, и впоследствии, но единственный приезд отца глубоко запал в их простые души.