Петроград имел какой-то пугающе жалкий вид. Улицы были покрыты глубоким слежавшимся снегом, прорезанным колеями и ямами, передвигаться по ним было ужасно. Толпы на улицах увеличились и стали еще более необузданными, чем прежде. Если кто-либо осмеливался выйти ночью на улицу, то ему вряд ли удавалось избежать инцидента: его обычно останавливали, отбирали деньги, меха, шерстяную одежду, обувь и оставляли почти раздетым на холоде, предоставляя возможность идти дальше своей дорогой. На каждом приличном лице отражалось горе. Неприглядные солдаты продавали разные украденные вещи, и мы купили на тротуарах несколько ценных изданий редких книг за нелепо маленькую цену. Они явно происходили из разграбленных дворцов.

   Половина магазинов была закрыта, многие из них разграблены и стояли с разбитыми окнами, или же витрины были заколочены досками. Город наводнили преступники, состоятельные люди стали испытывать нужду, а честные бедные люди просто голодали. Отвратительные красногвардейцы^[145], напоминавшие тех людей, каких я видела на французских картинках, представляющих царство террора в Париже, «поддерживали порядок». Одеты они были в грубые одежды, но в их гардеробе встречались и превосходные вещи, явно украденные. Эти люди шествовали по улицам или сидели по углам с хорошими ружьями, извлеченными из наших домов, заряженными и повешенными через плечо на веревке или свободно висевшими на руке, иногда о них опирались, как о трость. Естественно, при таком обращении ружья всегда стреляли.

   На перекрестках горели костры, чтобы обогреть защитников нового правительства, и я не раз видела, как красногвардейцы использовали дуло или штык, прикрепленный к дулу заряженного ружья, для того чтобы помешать пламя! Постоянно в различных кварталах города раздавались пулеметные выстрелы, и, когда выстрелы приближались, прохожие спешили укрыться в подворотнях. Но никто не сидел дома, опасаясь пуль, ставших привычным явлением. Цены на все взлетели до небес, и люди вынуждены были платить или ходить голодными, раздетыми и холодными.

   Нет слов, чтобы описать всеобщее уныние; и все же я повидалась со всеми своими старыми друзьями, остававшимися в Петрограде, и обратила внимание на то, что им доставляло удовольствие поговорить о посторонних вещах или посмеяться с внезапной веселой иронией над какими-то комическими эпизодами своего собственного затруднительного положения, пытаясь хоть на время забыть о невзгодах. Генерал Комаров по-прежнему нес ответственность за Зимний дворец, он рассказал нам об ужасных днях, когда огромное здание было захвачено и разграблено толпой. Я сама видела разбитые оконные стекла и стены, изрешеченные пулями. От нескольких очевидцев мы услышали подробности о действиях толпы. Чрезвычайно странно, но чернь прошла мимо мебели, картин, фарфора и бронзы огромной ценности, непонимающе посмотрела на витрину, полную древнегреческих украшений, сделанных из чистого золота. Пренебрежительно бросив: «Это все игрушки», она оставила все эти дорогие вещи стоять на месте, но бросилась срезать кожаную обшивку с сидений современных стульев, стоявших в приемных и в гостиной императора, и сбивать со стен позолоченную штукатурку в уверенности, что это чистое золото. Малахитовый зал совершенно разорили, и огромный ущерб нанесли некоторым церемониальным залам. Погреба разграбили, и толпа мертвецки напилась. По всему городу установилась гнетущая трагическая атмосфера, и великолепная столица стала похожа на роскошную знаменитую красавицу, обесчещенную, изуродованную и брошенную умирать в сточной канаве.

   На улицах я постоянно слышала открыто звучавшую немецкую речь; вокруг самоуверенно расхаживали подозрительные типы, лицом и одеждой похожие на немцев. Правительство Германии прислало делегацию с графом Мирбахом во главе, и Бронштейн (известный под именем Троцкий) принимал их.

   Я повидала Татищева, и он рассказал мне о вступлении Троцкого в министерство после ареста Терещенко. Собравшаяся группа секретарей и чиновников с ним самим во главе вручила Троцкому ключи от всех шкафов, а затем, поклонившись, все положили на центральный стол свои прошения об отставке. Он изобразил растерянность нового министра, его недоумение по поводу того, как он будет справляться без их помощи, рассказал о его угрозах опубликовать все секретные договоры России с союзниками – пустая угроза, хотя Троцкий и не знал об этом. Уже давно все важные документы были изъяты верными людьми, и теперь было невозможно их отыскать.

   Каждый день какая-то часть города пребывала во тьме, и постоянно ожидали, что закончатся запасы воды. Все остальные службы стали работать нерегулярно, в том числе телефоны и такси, извозчики превратились в случайную роскошь. Даже в нашей хорошей гостинице, где мы поселились в моих прежних апартаментах, почти испытывая чувство возвращения домой и некоторой защищенности, но даже и здесь ощущалась атмосфера неопределенности. Однако мы не могли жаловаться, по сравнению со многими окружающими мы жили в роскоши. Служащие гостиницы почему-то относились к нам чрезвычайно доброжелательно и превосходно о нас заботились. Даже когда на нижних этажах была забастовка и другие посетители остались без еды, официант, обслуживавший наш этаж, сообщил мне со своей обычной улыбкой: «Ваше сиятельство получит свой завтрак и обед, как обычно, их подадут сюда в салон, мы не хотим, чтобы вы терпели какие-то неудобства». Так они и сделали. Позже я узнала, что мы были единственными в гостинице, кому подали еду! Это нас озадачило. Муж обвинил меня в связи с большевиками, но я так и не поняла подлинных причин такого необычайно хорошего отношения, которым нас окружали в течение всего нашего пребывания в Петрограде, разве что оно проистекало из преданности этих слуг, которых я знала и с которыми часто беседовала в течение тех трех лет, в которые занимала одни и те же апартаменты во время своих коротких посещений столицы. Я оказывала им небольшие любезности, но недостаточные, чтобы объяснить их теперешнюю доброту.

   Самым удивительным доказательством их заботы о нас стал случай, произошедший в вечер нашего приезда. Директор гостиницы в первый же день предупредил нас о постоянных посещениях гостиницы большевиками с целью осуществить проверку и реквизировать оружие, – эти реквизиции зачастую превращались в грабеж, они уносили все, что привлекало их внимание. Тогда мы собрали все свои драгоценности, отнесли их в банк и поручили их старому знакомому, управляющему «Лионским кредитом»; все, за исключением нитки жемчуга, которую я особенно любила, и кое-каких сережек, колечек и булавок, которые обычно носила. В тот вечер мы поужинали с другом, который случайно заглянул к нам. Он ушел около десяти вечера. Кантакузин докурил, мы перешли в спальни и стали готовиться ко сну. Наши комнаты были связаны, к комнате Кантакузина слева примыкала комната Давидки, а справа от моей спальни находился салон, в то время как горничную мы поместили отдельно, дальше по коридору. Все наши двери со стороны коридора были закрыты. Я сидела перед зеркалом в халате, моя одежда была развешана по стульям, а мелочи разбросаны по туалетному столику, как вдруг мое внимание привлек стук в дверь салона. Поленившись встать и открыть ее, я крикнула: «Эта дверь закрыта. Подойдите к номеру пятнадцать». Там спал Давидка, и я попросила мужа велеть ему принять то, что принесли. Кантакузин, всегда пребывавший настороже, сам прошел в комнату слуги, как раз в тот момент, когда последний отвечал на стук из коридора. Муж тотчас же вернулся к двери смежной комнаты и сказал: «Скорее готовься! Это большевики. Я задержу их на минуту-другую в своей комнате, но они захотят зайти и сюда». Затем он скрылся, и я услышала громкие голоса, приближающиеся из комнаты Давидки в спальню мужа.

   Я схватила жемчужное ожерелье и кольца и забросила их высоко в гардероб, где они упали за стопки белья, затем спрятала свои новые комнатные туфли и дорожные ботинки за ванну в ванной комнате, а птичку Фаберже за угол коврика. Больше я ничего не могла спрятать, за исключением револьвера, который засунула за подкладку стоявшей открытой пустой дорожной сумки. Одежда, меха, серебряные туалетные принадлежности были предоставлены своей судьбе. Я решила, что мне следует присоединиться к Кантакузину, чтобы не казаться слишком занятой. Я открыла дверь и от изумления застыла на пороге, поскольку большевики, которых мы так боялись, уже уходили. Они по-военному уважительно отдали мужу честь и, обращаясь к нему, как к генералу, просили извинения за то, что побеспокоили нас! Я едва могла поверить собственным глазам и ушам! Кантакузин вполне доброжелательно отвечал им, а когда они ушли, закрыл дверь, послав с ними Давидку, чтобы показать комнату Елены. Их отряд состоял из двенадцати матросов под командованием молодого врача, они просто проверили наши бумаги и сказали, что все в полном порядке. Двое из них к тому же заметили, что знали Кантакузина еще до революции.

   На следующий день слуги сказали нам, что матросы, немного поколебавшись, оставили Давидке его револьвер и сказали, что знают все о его хозяине и что он «наш». Мы так никогда и не поняли, чему обязаны такому превосходному обращению. Может, издавна сложившейся среди военных репутации Кантакузина как либерала и офицера, которого уважали и любили? А может, всего лишь слепая удача и влияние моей птички Фаберже? Во всяком случае, мы с благодарностью восприняли результаты и на время исключили из списка своих волнений страх перед проверками большевиков.

   К концу нашего пребывания в Петрограде, когда условия значительно ухудшились, я получила по телефону сообщение от управляющего «Лионского кредита». Он пригласил меня в свою контору по срочному делу, и я, естественно, не тратя времени даром, отправилась туда. Он сообщил мне о том, что случайно узнал, что, возможно, в течение ближайших дней все банки – как русские, так и иностранные – будут закрыты.

   Не дам ли я ему чеки на ту сумму, которая нам необходима на поездку? Он сможет выплатить мне эти деньги из фонда, который хранится в личном сейфе дирекции, и заменит их позже, когда станет возможно получить деньги по моим чекам. Он посоветовал мне согласиться на такое предложение, поскольку банкам уже запрещается законом выдавать своим клиентам более тысячи рублей в день. И даже такая выдача вскоре прекратится с полным закрытием банков, после которого никто не сможет осуществлять банковских операций. Он знал, что деньги Кантакузина хранятся в Русском банке и их нельзя получить, и сказал: «Мне хотелось бы, чтобы вы с супругом смогли покинуть столицу в назначенный день, так что вы, княгиня, должны незамедлительно последовать моему совету. А также возьмите домой свои драгоценности. Если со мной что-нибудь случится, вы не сможете получить их, поскольку я положил ваши пакеты в свой личный сейф. Невозможно предугадать, что нас ждет; если даже я останусь на своем посту, большевикам, возможно, взбредет в голову конфисковать все подобные вещи, и нельзя будет требовать возмещения убытков».

   Немного поколебавшись, я сделала так, как посоветовал месье С. Поспешно подсчитав, сколько нам может понадобиться на расходы до отъезда и на путешествие, я выписала ему за его столом несколько чеков по тысяче рублей каждый, датировав их последовательно день за днем. Он вручил мне 10 или 11 тысяч рублей – сумму, указанную мною в чеках, – и посоветовал: «Постарайтесь купить у себя в гостинице или в магазинах как можно больше 500-рублевых банкнот прежнего правительства, если даже придется переплатить за них. Их вы сможете выгодно обменять, даже если здесь стоимость рубля упадет ниже, чем сейчас. Немцы скупают их в Стокгольме и Копенгагене, а насколько я понял, вы собираетесь ехать этим путем? Я отдал вам все, что у меня здесь было».

   Испытывая безграничную благодарность, я безуспешно попыталась выразить свои чувства словами, а затем спросила, что он намерен делать и что будет с ним. Он рассмеялся и ответил: «Жду распоряжений от большевиков. Мы подготовились к их вторжению, и все наши книги готовы к инспектированию. Думаю, они не причинят нам большого вреда, поскольку мы французское учреждение, но случайно могут кого-нибудь убить. Я знаю, что рискую».

   Я осведомилась, не усугубит ли его трудности оплата моих чеков. «Пожалуйста, не думайте об этом, княгиня, – ответил он. – Полагаю, что те люди, которые придут сюда, будут не в состоянии судить о тех счетах, которые им предъявят. Если даже они не одобрят их, это лишь малая деталь по сравнению со всеми прочими нарушениями, которые есть у меня на совести. Уже несколько месяцев я управляю делами банка таким образом, чтобы привести в соответствие внешние обстоятельства и нужды наших клиентов, делая для последних все, что в наших силах, а это постоянно требует нешаблонных действий. Если вы с мужем услышите, что я убит, пожалуйста, не укоряйте себя. Я, безусловно, погибну не из-за вас. До свидания, княгиня, желаю удачи, если я переживу весь этот бандитизм и смогу быть вам чем-то полезным, дайте мне знать».

   Невозможно оказать большую услугу и при этом вести себя сердечнее, чем он! Его информация оказалась верной, ибо уже на следующее утро большевики захватили все банки в городе и закрыли их. Всех директоров арестовали и отправили в Смольный институт^[146], где фактическое правительство устроило настоящий карнавал с разгулом неразберихи. Большинство из этих финансовых деятелей было вскоре выпущено на свободу, после уплаты больших сумм выкупа, но до нашего отъезда из Петрограда банки оставались закрытыми. Если бы не полученное вовремя предостережение и не помощь месье С, мы не смогли бы покинуть Россию в то время.

   Когда я принесла свои драгоценности обратно в гостиницу, перед нами встал большой вопрос при постоянной неопределенности в жизни, где их хранить. В конце концов мы связали их в пакет вместе с деньгами, документами и прочими ценностями и завернули в небольшой лоскут белой ткани. Мы держали этот странный предмет около окна нашего салона. За этим окном был небольшой балкончик, который никогда не очищался от глубокого снега, и мы решили, если наши комнаты подвергнутся непрошеному визиту большевиков или иных воров, потребуется всего мгновение, чтобы выбросить наш драгоценный сверток в снег. Мы надеялись, что белая ткань не привлечет внимания, даже если кто-нибудь случайно выглянет за окно.

   Было ужасно смотреть на беды окружавших нас людей, большинство из которых не имело надежды, подобно нам, выбраться отсюда. Поместья конфисковывались, почти все фабрики вышли из строя. Городская собственность тоже не давала никаких доходов, поскольку никто не устанавливал ни квартирной платы, ни налогов. На собственном примере я поняла – почему.

   Я обладала довольно значительной собственностью в городе, подаренной мне много лет назад мужем, и управляла ею сама. Управляющий сообщил мне в сентябре, что никто из съемщиков, даже муниципалитет, снимавший одну из квартир, уже в течение шести месяцев, фактически с начала революции, не вносил квартирной платы.

   Я распорядилась оплачивать расходы по дому до 1 января и оставила управляющему достаточную сумму денег на это; после этой даты он должен был предоставить событиям идти своим чередом и не платить никаких налогов и прочих расходов до тех пор, пока сами постояльцы не станут заботиться о себе. Тогда по крайней мере сократятся мои ежедневные расходы, а поскольку в прокламациях объявлялось, что в ближайшем времени вся городская собственность будет «национализирована», я сочла, что необязательно больше заботиться о ней. Советуясь с другими собственниками, я обнаружила, что они прошли через нечто подобное и пришли к такому же решению, как и я.

   Это, безусловно, должно было сыграть дурную роль для правительственных финансов, как и для города в целом, и похоже, что вскоре городские дома станут рушиться, поскольку их перестали ремонтировать, а климатические условия у нас, как известно, плохие. Однако угроза бедности и беспорядков никогда не приходила в голову демагогам, находившимся у власти. Троцкий произносил неистовые кровожадные речи, проповедуя анархию и преступления как противовес «контрреволюции», выставляя себя «защитником народной революции». Я так и не смогла понять, на что рассчитывают он сам и его правительство, чтобы удержать популярность. У них явно не было никаких планов, как спасти Россию или совершить нечто рациональное.

   Основой правительства, на которой строилось все остальное, был Смольный. В старом здании Института благородных девиц, основанного Екатериной Великой для обучения дочерей дворян, устраивались нескончаемые собрания дезорганизованных групп большевиков, нечто наподобие Центральной рады, но эти в Петрограде все время проводили в пререканиях и борьбе за власть, только выпуская прокламации. Каждый занимался исключительно своими личными делами, бессмысленно и безрезультатно – разве что шум и неразбериха. Если кто-то обращался за паспортом либо по какому-то иному вопросу, он получал его, если только вообще получал, по чистой случайности.

   Как ни странно, но некоторым представителям старого режима предоставлялось покровительство, особенно это касалось тех, кто принадлежал к «оккультной партии». Госпожу Вырубову освободили из заключения и так щедро снабдили деньгами, что она обосновалась с еще большей роскошью, чем в прежние дни. Я слышала, что она была близким другом Троцкого-Бронштейна. Мне также сказали, что мы не испытаем трудностей с приобретением паспортов, если обратимся к ней. Но мы сочли подобные действия невозможными для себя!

   Похоже, в самое плачевное положение попали офицеры – как армейские, так и флотские. Их лишили чинов, и они оказались без эполет, без жалованья и буквально голодали. На одном из вокзалов хотели нанять группу офицеров в качестве носильщиков, а генерал Комаров пытался нанять другую группу колоть дрова для печей в общественных зданиях, но им этого не позволили. «Они образованные, могут воспользоваться своей наукой и работать там, где требуется читать и писать, чего не можем мы. Пусть этим и занимаются и не отнимают хлеб у нас, бедных» – такой ответ каждый раз давало правительство черни. Отменили все пенсии для стариков, больных, вышедших в отставку правительственных чиновников, для всех офицеров как раненых, так и здоровых, а также для всех георгиевских кавалеров (прежде эта награда несла с собой небольшую пенсию). Что касается офицеров, они если не были убиты мятежными войсками, то умирали вместе с семьями от голода. Наши друзья подобрали голодавшего офицера, которого нашли лежащим без сознания у себя на пороге, у него под формой даже не было нижнего белья, и он не ел три дня! Он бродил по улицам в поисках работы до тех пор, пока не упал. Очаровательная маленькая женщина, которую я знала прежде, пришла ко мне предложить свои услуги в качестве швеи. Она сказала, что ее муж, награжденный за храбрость и дважды раненный, оказался теперь без пенсии и без работы. Можно насчитать тысячи подобных случаев, а рассказы о ежедневных пытках и убийствах офицеров слишком ужасны, чтобы их пересказывать!

   Иностранцы были сильно обеспокоены происходящим. Они не могли рассчитывать ни на защиту в России, ни на разрешение выехать. Их положение оказалось особенно опасным. Я слышала от тех, кто встречался с французами (как из посольства, так и из военной миссии), что они жаловались и гневно обвиняли нашу страну и ее жителей всех классов. Британцы держались намного спокойнее, хотя их беспокоили больше, чем французов, поскольку сэр Джордж Бьюкенен^[147], сохраняя чувство собственного достоинства, решительно отказывался принять Троцкого или иметь с ним какие-либо дела. Он отказался и от красногвардейцев, предложенных ему для охраны посольства. Месье Нулен^[148], напротив, встретился с Троцким во французском посольстве и согласился принять охрану от действующего правительства, которая, насколько мне известно, состояла из польских отрядов.

   Итальянский посол уже давно заболел и покинул Петроград, когда к власти пришли большевики. Мистер Франсис, как всегда, сохранял жизнерадостность, доброжелательность и проявлял глубокий интерес к исторической ситуации. Даже в самом трудном положении он был полон сил и проявлял изобретательность. Он надеялся на успешное вмешательство казаков, возглавляемых Калединым и Корниловым, и хотя мы не разделяли его оптимизма, но не могли не восхищаться силой духа и бесстрашием американского посла. Однажды он отметил, что несколько разочаровался в русских людях или скорее в том, как они воспользовались великим даром – благом свободы, но это было брошено мимоходом. Ему явно никогда не приходило в голову покинуть свой пост, что бы ни произошло, хотя он вполне откровенно говорил о тех угрозах и опасностях, которым постоянно подвергался. Он отказался от охраны, предложенной правительством для защиты посольства, но позволил генералу Джадсону, главе военной миссии, согласиться на охрану его ведомства. Посол и его секретари сами днем и ночью несли охрану посольства. Штат посольства не отставал от своего главы в отваге и мужестве, невозможно было не восхищаться этой маленькой группой.

   Несмотря на пессимистичные прогнозы окружающих, мы внезапно получили паспорта. Муж, не пытаясь применить какие-либо окольные пути или протекцию, интриги или взятки, просто поговорил со служащим гостиницы, занимавшимся документами своих постояльцев. В конце концов однажды утром они поехали вместе в Смольный, чтобы получить необходимое разрешение, прежде чем обращаться в муниципальную полицию за паспортами для поездки за границу. В Смольном, где на них почти не обратили внимания, какой-то солдат направил их в большую комнату, на двери которой они увидели надпись «Паспорта». Они постучали, получили позволение войти и оказались перед еврейкой, которая написала заявление, которое Кантакузин подписал. Затем она взяла все наши удостоверения и старые паспорта, сказав, что ответ будет в течение трех дней. Мы прождали пять, причем последние два дня провели в сильном волнении.

   Наконец, на пятый день сотрудник, занимавшийся паспортами, вернулся из Смольного и сразу же прошел в наши номера, с явным удовольствием сказав: «Посмотрите, ваши сиятельства, ваши бумаги все здесь и в полном порядке. Вы – единственные, кому дали разрешение. Все остальные отказы». И он показал нам большую пачку бумаг, которую нес. Надо ли говорить, что муж дал ему щедрые чаевые, и снова мы не могли понять тайну нашего успеха в подобных обстоятельствах.