Я вернулась в Петроград вскоре после Нового года и оставалась там по делам четыре недели. Меня потрясли бросившиеся в глаза перемены. Стоимость жизни резко возросла. Никто не верил в будущее правительства. Всеобщая депрессия дошла до крайней степени и, казалось, заразила всех, поскольку самые рассудительные и заслуживающие доверия люди излагали факты, казавшиеся невероятными, но тем не менее правдивые. Молчание и озабоченные лица придворных и наиболее лояльных членов правительства, возможно, были теми самыми признаками надвигающейся гибели, которые больше всего потрясли меня.

   Мы полагали, что осуществляется предсказание великого князя Николая о том, что больше невозможно будет заставлять солдат и простой народ защищать правительство, о котором известно так много компрометирующих сведений. Бедные простаивали в огромных очередях часами, чтобы получить небольшие порции хлеба и другие предметы первой необходимости; стояла чрезвычайно холодная погода – двадцать – тридцать градусов ниже нуля, а топлива не хватало; все испытывали страдания, постоянно устраивались забастовки и происходили большие беспорядки.

   Все барьеры рухнули, и члены светского общества дали волю языкам. Мадам Вырубова совершенно отбросила свою маску смирения, надевала ее только в присутствии монархов и, насколько мне известно, стала открыто принимать всевозможных темных личностей. Она откровенно говорила о том, что сделала и какие решила принять меры, довольно часто использовала такие выражения: «Мы поступим с этим так, как мы сочтем нужным», словно отныне она стояла во главе государства.

   Пришел и миновал день международной конференции в Петрограде^[104]; иностранные представители разъехались по домам, решив многие щекотливые вопросы ко всеобщему удовлетворению. Меня изумило, что люди, обладавшие такими исключительными способностями, как некоторые представители этих делегаций, остались слепы к нашей внутренней ситуации, это видно из их отчетов.

   Ходили слухи, будто планируется дворцовая революция и убийства расчистят путь для новой эры. Все остальное испробовали, но без пользы, и это единственное оставшееся средство.

   – Похоже, они там в Царском совершенно сошли с ума, – однажды со вздохом сказал один спокойный и лояльный член кабинета. – И они не видят, как быстро мчатся навстречу своей гибели. Напротив, они торопятся с головокружительной скоростью, тащат и подталкивают друг друга.

   И действительно, при взгляде на эту ситуацию возникало ощущение безумия. Уезжая снова в Крым в начале февраля, я сказала мистеру Барку: «Я оставляю вас у власти. Когда вернусь в апреле, найду ли вас в прежнем положении?» Он посмотрел на меня с выражением величайшей грусти, ставшим привычным на его прежде веселом лице, и ответил: «Мне хотелось бы покинуть свой пост, но я не могу сделать этого сейчас. Необходимо что-то предпринять, то или иное, если мы хотим, чтобы правительство уцелело в самодержавной или либеральной форме. Но пока ничего не делается, и все решается наоборот. Боюсь, вы скоро получите плохие новости о нас. Я надеюсь и молюсь, чтобы этого не было, но чувствую, что это вполне вероятно. Вы не увидите многих своих прежних друзей, когда вернетесь, я рад, что вы уезжаете в более тихое и безопасное место». Его предчувствия были такими мрачными, и он так искренне выражал свои страхи и сожаления, что они еще долго звучали у меня в ушах по дороге в солнечные южные земли.

   Снова я встретилась с бедняжкой великой княгиней Ксенией, встревоженной более обычного. Я позавтракала с ней сразу же по прибытии, и она заставила меня рассказать ей все детали, почерпнутые мною по мелочам из всех возможных источников, взволнованно расспрашивая, что я слышала о том-то и как этот чувствует себя и какое положение занимает. Несколько дней спустя она, не в силах противиться своему желанию, отправилась на север и оставалась там во время революции.

   Муж присоединился ко мне на десять дней, приехав с фронта на время, пока его полк отвели с передовой в маленький городок, чтобы отдохнуть, восстановить силы и подкормить лошадей. Он рассказывал, что условия в армии очень плохие: фураж для лошадей и еда для солдат выделяются чрезвычайно скудно, трудно достать одежду даже для гвардейских полков, хотя они снабжаются намного лучше, чем армейские. Повсюду царило беспокойство. Приходившие из столицы беспорядочные распоряжения заставляли всех нервничать: как солдат, так и офицеров. Вскоре он уехал в Петроград, где должен был встретиться с матерью по какому-то делу 11 и 12 марта, а затем вернуться к командованию полком, чтобы попасть на линию фронта 18 марта.

   Он получил телеграмму с распоряжением остаться в штабе на 14 марта для аудиенции с императором.

   Когда муж уехал на север в Петроград, я получила от него два письма, а затем депешу с сообщением о его благополучном прибытии, потом ничего не было до вторника 13 марта, когда пришла телеграмма со словами «с семьей все благополучно», там же сообщалось, что моя свекровь переехала в дом своей дочери, графини Нирод. Это выглядело довольно странно, поскольку у княгини были свои апартаменты в «Астории», где она прожила всю зиму. Затем я ежедневно получала телеграммы от мужа со словами «все хорошо», в одной из них добавлялось, что мой мальчик «тоже переехал к Ниродам», в то время как сам Михаил задержался в столице!

   К субботнему утру я совершенно потеряла покой. Газеты с севера не доставлялись уже несколько дней, и никаких новостей не поступало, кроме успокоительных телеграмм о здоровье членов семьи и сообщающих о непонятном переезде княгини и моего мальчика из своих привычных жилищ к золовке. Я была настолько озадачена всем этим, что нервы взяли верх, и я решила предпринять однодневное путешествие в Ялту, остановившись по дороге во дворце великого князя Николая, в Чаире, чтобы осмотреть его прекрасные сады и побеседовать со слугой его императорского высочества, моим старым знакомым и большим сплетником.

   Мы выехали рано, и поездка в это прекрасное утро немного нас успокоила. Когда мы доехали до Чаира, я пребывала в довольно хорошем настроении, но старый слуга принял меня с таким видом, словно был готов вот-вот расплакаться. Он спросил:

   – Ваше сиятельство слышали ужасные новости?

   Я чуть не потеряла сознание, мне привиделись картины преступлений и убийств, и я нетерпеливо спросила, что произошло. Он ответил, что ничего не знает, кроме того, что сказала ему телефонистка: «Император с цесаревичем отреклись от престола. Императором провозглашен Михаил Александрович».^[105]

   – А наш великий князь? – спросила я.

   – Увы, я ничего не знаю, ваше сиятельство, но, говорят, он снова направляется в Ставку командовать армией; но императора больше нет, я не могу этого понять! Может, все еще хуже! В Ялте так мало знают.

   Мой интерес к садам пропал, мы тотчас же снова сели в свой экипаж и поспешили к цели. В Ялте люди покупали листы телеграфных бюллетеней, застывали, словно прикованные к месту, посередине улицы, порой казалось, будто они окаменели от изумления, мы чуть не наехали на нескольких человек, не слышавших криков нашего кучера уйти с дороги. Мы конечно же остановили свою двуколку, тоже купили телеграммы и прочли последнее печальное послание императора из Пскова: отречение и отказ от прав на престол от имени сына в пользу брата. Это был прекрасно составленный документ, не содержавший ни протеста, ни жалоб, в нем утверждалось, что этот поступок совершен во благо стране, и содержалась просьба ко всем должностным лицам как гражданским, так и военным не покидать своих постов и продолжать служить Родине, защищая страну от врага. Глубокая трагедия в последних словах прощания и благословения. Мне было интересно, ощущал ли он облегчение, наконец-то слагая с себя это бремя и имея возможность отдохнуть после столь долгого и печального царствования. «Как вы думаете, где императрица?» – спросила меня спутница, одна из моих золовок, взволнованная почти до истерики.

   Затем следовала телеграмма с приказом великому князю Николаю тотчас же отправиться в Ставку, и телеграмма с сообщением, что он уже покинул Тифлис. В некоторых распоряжениях, присланных из Петрограда местным крымским властям, имелись свидетельства о существовании «временного комитета», но без каких-либо объяснений. Документ об отречении императора, подписанный 15 марта, был получен не из столицы и не из Ставки, и это казалось непонятным. Почему монарх уехал в Псков? Может, искал защиты в штаб-квартире генерала Рузского? Что происходило в столице и в Царском? Без сомнения, что-то драматическое, иначе муж не телеграфировал бы мне так регулярно, что с ними все в порядке. В Ялте никто ничего не знал, так что волей-неволей нам пришлось терпеливо ждать новостей.

   Письма от мужа, свекрови, Ниродов и моего мальчика, письма и телеграммы от друзей, пытавшихся успокоить меня, вскоре предоставили мне достоверную информацию из первых рук, позже дополненную устными свидетельствами. Все письма передавались мне с посыльными, так что после периода, во время которого я была лишена информации, на меня обрушился целый поток сведений и множество деталей со стороны участников или свидетелей событий на севере. Несмотря на свою жалость к одним и беспокойство за других, я переживала этот ужасный период с огромным интересом к необъятности исторических фактов. Они поднимали меня над действительностью и опасностями момента, наполняя желанием знать, что же будущее принесет России. Что же касается наших личных судеб, они оказались под угрозой.

   Император приехал из штаба, когда открылся парламент, но не посетил Таврический дворец. Он просто находился в пределах досягаемости своих министров на случай необходимости.

   Все проходило тихо, так что люди даже занервничали по поводу этого спокойствия после того, как раздавалось столько угроз. Это казалось дурным предзнаменованием. Прошло несколько дней, во время которых на заседаниях Думы звучали речи недовольных депутатов, и император решил вернуться в Ставку в Могилев. Накануне отъезда он созвал членов своего кабинета. Их собрание под председательством его величества состоялось днем в четверг, 8 марта, оно оказалось последним в истории самодержавия.

   Все министры решились на отчаянную попытку. Они откровенно говорили с монархом, объясняя со всем жаром красноречия, какого никогда не достигали прежде, ужасную опасность, нависшую над Россией. Они привели все возможные аргументы, какие только могли усилить курс, который они защищали.

   Они говорили так долго и так горячо, что император, прежде чем покинуть зал заседаний, пообещал подписать два указа перед отъездом в Ставку: первый – создать достойный доверия Кабинет министров, как требовала Дума, и второй, если первого окажется недостаточно, – чтобы утихомирить бурю, добровольно даровать России конституцию! Это последнее было неожиданной уступкой.

   Было отдано распоряжение написать в должной форме оба этих указа и привезти их в тот же вечер в Царское Село на подпись, и его величество попрощался с министрами, оставив их с уверенностью, что в последнюю минуту болезни нашей многострадальной страны будут все же излечены, что Дума в скором времени сама понесет тяжкое бремя ответственности, которое до настоящего времени лежало только на плечах министров. Они надеялись, что первым актом новой эры станет отставка из их рядов Протопопова.

   Когда его величество вернулся во дворец, он, естественно, рассказал о принятом великом решении и о том, что он уступает мнению кабинета министров и Думы, совпадающему с его мнением. Последовало бурное обсуждение, продолжавшееся весь вечер. Протопопов, пришедший с бумагами на подпись, будучи представителем той «партии», поддержал императрицу в ее яростных обвинениях в глупости людей, давших такой совет своему повелителю.

   Если поднимется революционное движение, оно произойдет только в столице, и министр внутренних дел обещал уладить все самостоятельно с помощью полиции, усиленной всего лишь городским гарнизоном. Его величество может со спокойной душой ехать в Ставку, ничего не боясь, предоставив ситуацию своему преданному слуге. В крайнем случае можно прислать в столицу генерала Иванова^[106] с отборными солдатами, чтобы в критический момент поддержать мужество правительства.

   Императрица сможет дать необходимые распоряжения, и все будет хорошо. Затем ее величество использовала все свои способности, чтобы укрепить позицию, отстаиваемую ее протеже; и до наступления утра два обещанных указа (подготовленные днем) были уничтожены. Вместо них был подписан пустой лист бумаги и безоговорочно передан в руки Протопопова. К тому же он получил разрешение в любое удобное ему время сказать своим коллегам, что император передумал. Затем его величество, как и планировал, утром 9 марта уехал в Ставку.

   В тот день в пятницу на окраинах Петрограда стали вспыхивать забастовки и хлебные бунты. Они происходили и прежде, но теперь, поскольку зима не кончалась и продолжались сильные холода, рабочие все сильнее раздражались. Толпы бедняков, часами простаивающих на улице, ожидая своей очереди купить немного хлеба, были готовы при первой же возможности перейти к насилию.

   В субботу беспорядки усилились и приблизились к центру города, теперь уже они включали стычки с полицией и перестрелку. В министерстве полагали, что все вскоре уладится, его члены были уверены, что император исполнит обещание, и ждали опубликования указов, которые должны были исправить положение дел, к вечеру этого дня или на следующее утро.

   В воскресенье 11 марта в газетах появилось официальное объявление за подписью императора, но совсем не то, которого ждали. Оно распускало Думу! А она, закрывая свое последнее заседание двадцать четыре часа назад, в полной уверенности назначила следующее на вторник (тринадцатое).

   Все были словно громом поражены! Министры, за исключением министра внутренних дел, были изумлены и совершенно не понимали, что же произошло. Спланировать и подготовить столь мудрую меру, за которой последовал такой акт, – это казалось просто слабоумием. И не предупредить их!

   В тот день воцарилось тяжелое, сердитое молчание. На улицах не ходили трамваи, почти не было ни саней, ни автомобилей и очень мало людей. Со всех сторон раздавалась стрельба, поползли зловещие слухи об угрозе закону и порядку, но ничего нельзя было предпринять. Родзянко и члены парламента были глубоко обеспокоены.

   Если бы удалось сформировать достойное доверия правительство в союзе с либеральной Думой, все здоровые силы (даже из среды рабочего класса и солдат), безусловно, поддержали бы его. А теперь этот указ, положивший конец всем надеждам либералов, обрушился на них, словно удар молнии! Исправить положение вещей, казалось, было уже невозможно, и Дума, так же как и кабинет, ощущала себя загнанной в ловушку и проданной врагу. Если в тот день и велись какие-то разговоры среди руководителей, они носили личный характер; и для общественности воскресенье прошло в унылой и тяжкой депрессии, в то время как набежали грозовые облака, готовые назавтра разразиться самой страшной бурей, какую только знала страна.

   Наступило утро понедельника 12 марта. Город был охвачен волнениями. Горели общественные здания. На улицах повсеместно происходили стычки между преданными войсками и революционерами. Со всех сторон беспорядочная стрельба. Собравшиеся на заседание члены кабинета получили сообщение из штаба, что вскоре специальным поездом прибудет генерал Иванов с восьмьюстами отборными солдатами – георгиевскими кавалерами, награжденными за необычайное мужество, проявленное в битвах, и примет на себя полномочия диктатора; они ограничились тем, что вывели из своих рядов единодушным голосованием Протопопова. Думаю, это был первый случай в истории, когда министр был уволен своими коллегами. Затем они написали коллективное прошение об отставке, чтобы отослать его величеству с тем, чтобы оно вступило в силу как можно скорее, чего, однако, не могло произойти по российским законам до тех пор, пока она не будет принята. Во время этого заседания в Мариинском дворце на прилегающих улицах разыгралось сражение. На площади Святого Исаакия перед дворцом огромная волнующаяся толпа устроила демонстрацию, требуя выдачи «предателя» Протопопова. При этом последний, который так храбро намеревался препятствовать потоку любой общественной демонстрации, теперь совершенно потерял самообладание. Когда толпа приблизилась, он, съежившись, стал умолять о защите тех, кого оскорблял. Он бегал по зданию, пытаясь спрятаться, плакал и, наконец, окончательно потеряв голову, бросился в машину и уехал в дом другого протеже Вырубовой, персидского врача Бадмаева^[107]. Здесь он и оставался до конца недели, а когда было сформировано революционное правительство, он добровольно явился в Таврический дворец и сдался на милость Керенского.

   Все остальные министры спокойно оставались в Мариинском дворце, а после утреннего заседания пешком разошлись по домам и точно так же вернулись на дневное заседание, а некоторые остались на обед в Мариинском дворце.

   Муж встретил Барка днем рядом с клубом и пригласил его туда на несколько минут, чтобы укрыться от пролетающих вокруг пуль, и министр сообщил ему об отставке всего кабинета. Каждый из них впоследствии рассказывал мне, какими спокойными и невозмутимыми казались они друг другу, хотя каждый отметил, что ходить в тот день по улицам было далеко не безопасно: вокруг вели залповый огонь войска, время от времени стреляли из револьверов и винтовок революционеры, на грузовиках перевозили пулеметы, а полицейские вели обстрел с крыш и из окон. В понедельник гостиница «Астория» напротив Мариинского дворца была обстреляна и разграблена чернью. Свекровь, жившая там, к счастью, спаслась бегством вместе с горничной и маленькой собачкой в дом моей золовки, находившийся в нескольких кварталах оттуда. Все окна ее комнат были разбиты, и я позже насчитала двадцать семь дыр в стенах, где застряли пули. Министры на своем заседании в понедельник днем решили, что ничего не могут сделать в условиях создавшегося кризиса, и их единственная обязанность сейчас – оставаться в своих министерствах до тех пор, пока их не освободит указом монарх или не вынудят уйти революционеры. Они надеялись, что это последнее может и не произойти, но в течение двух дней их почти всех арестовали. Дума самопроизвольно собралась рано утром в понедельник на экстренное заседание. Членов, несомненно, привело туда общее беспокойство и желание обсудить, какие можно предпринять меры, чтобы сдержать беспорядки. Многие депутаты желали революции и, возможно, даже планировали ее; но всем хотелось держать события под контролем и управлять, чтобы их поддержал дисциплинированный и благодарный народ и чтобы на них одобряюще смотрели союзники. Но они были потрясены и ужасно расстроены развивающейся опасной ситуацией, к которой оказались не готовы. Поющие и завывающие толпы рабочих и полки солдат ввалились в Таврический дворец и его сад, провозглашая себя друзьями Думы, но их дикие крики и неистовое поведение показывали, что на них нельзя положиться, они легко воспламенялись и были готовы на все.

   Родзянко и другие руководители встретились и обсудили ситуацию. Затем они стали действовать с непревзойденной находчивостью и присутствием духа. Они произнесли речи перед народом, употребив все свое красноречие, чтобы утихомирить дикие элементы, угрожавшие затопить их и теперь расположившиеся в Екатерининском зале – большом бальном зале бывшего дворца – на постоянные заседания. Социалиста Керенского привлекли в группу Родзянко, и с искренним на тот момент энтузиазмом он взял на себя задачу справиться с этим бедламом. Он справился с изумительной легкостью, и благодаря его красноречию Дума не подверглась резне. Хорошо известный в массах и обладающий чувством патриотизма, он решительно занялся делом успокоения толпы.

   Родзянко, несмотря на оскорбление, которому подвергся он сам и его сподвижники, второй раз в самой уважительной форме телеграфировал императору, излагая ему историю событий в городе, подчеркивая крайнюю опасность ситуации и прося предоставить указания. Эта телеграмма была послана по личной линии императора, отнесена оператором в Ставку и незамедлительно вручена секретарю генерала Воейкова, полковнику… Последний затем рассказывал моему мужу, что лично отнес ее Воейкову, который решил, что не стоит передавать ее императору и волновать его! Возможно, он получил соответствующие инструкции от Протопопова. Так что жизнь в Ставке в тот день продолжалась в привычном спокойном и монотонном порядке.

   Императрица разговаривала вечером с супругом по прямой линии из Царского Села и сообщила, что видит из дворца один-два пожара в Петрограде и что слышала о незначительных беспорядках в столице, с которыми умело справляется полиция. Она выразила радость по поводу того, что скоро приедет Иванов и примет на себя командование, а затем стала сообщать мужу подробности о здоровье детей и дворцовой жизни. Мадам Вырубова и ее сообщники не сочли нужным беспокоить повелительницу, сообщая ей правду, если даже и знали ее, так что она получила не больше информации о происходящем, чем император в Ставке. В ту ночь оба монарха были, наверное, единственными людьми среди своего окружения, кто спокойно спал, не сознавая опасности.

   Телеграммы Родзянко, посланные во вторник, вселяли все больший ужас. Он утверждал, что теперь слишком поздно что-либо предпринимать, разве что посмотреть в лицо событиям, и что, не получив распоряжений, он будет вынужден действовать по собственной инициативе. Воейков, наконец, испугался и отнес три телеграммы (после получения второй во вторник) его величеству. Тот прочел их и несколько минут молчал, непонимающе глядя то на них, то на Воейкова. Он сказал, что не понимает, как такое могло произойти, если Протопопов и все прочие уверяли его, будто не существует реальной опасности. Затем, по-видимому, он все-таки осознал, что правда на стороне тех, кто находится в оппозиции к его фаворитам. Он гневно вскрикнул, затем последовали безапелляционные распоряжения, отданные таким тоном, что Воейков быстро задвигался, словно под ударами кнута. «Если бы здесь был Орлов, такого бы не произошло», – услышал обласканный вниманием Воейков; и больше всего его унизило то, что это слышали и другие.

   Поспешно сформировали императорский поезд, и уже через два часа ранним вечером император выехал в столицу. Он надеялся прибыть туда утром в среду 14 марта и хотел приехать прямо в Петроград и предстать перед парламентом и народом. Но его советчики уговаривали его поехать сначала в Царское Село и собрать там кабинет, тем более что как раз перед его отъездом пришла взволнованная телеграмма от императрицы, в которой она призывала его величество к себе на защиту; народ устраивал демонстрации, и ситуация в городе обострилась.

   Император взял с собой только самых необходимых приближенных с Воейковым во главе. По телеграфу были отданы распоряжения очистить дорогу, чтобы императорский поезд мог пройти с предельной скоростью. Но ночь только началась, как Воейкова разбудил начальник поезда, обеспокоенный тем, что до Петрограда невозможно добраться обычным коротким путем, поскольку «дорога впереди преграждена». Он ждал распоряжений. Воейков, испуганный опасностью, приказал перевести поезд на другой, более длинный путь, который, по-видимому, был свободен. Затем он снова вернулся в постель, с горечью размышляя о том, что это изменение означает потерю нескольких часов, и они смогут приехать в Царское Село только во второй половине дня.

   Наступило утро среды, они приехали на Псковский вокзал и остановились. Служащие вокзала сообщили Воейкову, что имеют «распоряжения от начальника транспортных средств не пропускать их поезд». Наверное, нигде нет записи о том, как комендант дворца сообщил эти странные новости своему повелителю и как последний прореагировал на подобную ситуацию!

   Явился генерал Рузский, командующий войсками в Пскове. Его попросили телеграфировать по штабной связи Родзянко от имени императора с просьбой предоставить новости и сообщить о затруднительном положении, в котором оказался путешествующий император. Рузский вернулся и рассказал, что председатель Думы сформировал Временный комитет и уже выслал двух депутатов навстречу его величеству. Они прибудут в Псков этим вечером и побеседуют с ним.

   До их приезда император проводил время, разгуливая по платформе, откуда народ не удалили, так что вокруг стояли люди и глазели на него. Он также поговорил с императрицей по частной линии из Пскова. Ее величество описала то, что видела из своих окон. Она казалась мужественной и спокойной и была главным образом обеспокоена состоянием детей, заболевших корью, причем одна великая княжна и юный цесаревич были в тяжелом состоянии.

   Поздно вечером прибыла ожидаемая депутация из Петрограда. Она состояла из Гучкова^[108], ставшего впоследствии военным министром, и Шульгина^[109], издателя блистательной газеты в Киеве. Генерал Рузский сопровождал их и оставался в императорском салоне-вагоне в течение всего исторического разговора. Это был первый случай в жизни Николая II, когда он принимал кого-то, не одетого в полную форму (военную или гражданскую). Эти люди пришли в том, в чем приехали, а возможно, не переодевались с понедельника и были в той одежде, в которой ушли в понедельник утром в Таврический дворец.

   Его величество сопровождали старый граф Фредерикс^[110], министр двора; генерал Нарышкин^[111], Глава военного управления; один из адъютантов и, возможно, генерал Воейков. Император принял посланников спокойно и, когда они сели, попросил изложить свое дело, что они и сделали. Сначала осветили историю событий с момента отъезда императора в пятницу утром, рассказали, что сейчас оставили столицу в разгар сражений; правительство бессильно, так как почти все его члены оказались арестованными; толпы на улицах готовы поджечь и разграбить город, а войска, перешедшие на сторону революционеров, принимают участие в беспорядках. Они сказали, что Дума, не получая никаких сообщений от императора, собралась и сформировала Временный комитет, и теперь эта горстка людей борется за то, чтобы положить конец хаосу и найти решение многих сложных проблем. Иванова и его сподвижников остановили и не позволили войти в город, и теперь неизвестно, что могло случиться с ее величеством и детьми императорской четы или со страной, если только монарх не решится совершить единственный оставшийся ему шаг – отречься от престола, позволив цесаревичу заменить себя с тем, чтобы делами управляло регентство по выбору народа.

   Император слушал, не проявляя признаков гнева, сожаления или удивления. Когда они закончили свою речь, он заявил, что отказывается передать престол сыну, не желая, чтобы его и императрицу разлучали с мальчиком, и сказал, что отрекается от своих прав, а также от имени цесаревича в пользу своего брата Михаила^[112]. Депутаты согласились на это и дали ему на подпись заранее заготовленную соответствующую бумагу. Без каких-либо признаков волнения император взял бумагу и один перешел в кабинет по соседству с салоном. Через несколько минут он вернулся с напечатанным листом в руке и дал его депутатам на прочтение и спросил, то ли это, что они желают. Получив от них утвердительный ответ, монарх тотчас же подписал документ. Император спросил депутатов, что он лично должен делать в этот момент. Они сказали, что он свободно может вернуться в Ставку.

   Этот план был осуществлен вскоре после отъезда нежданных гостей. Отношение императора к происходящему отличалось изумительным спокойствием. Беспомощный в руках заговорщиков до этого времени, он оказался в равной мере неспособным противостоять натиску людей, захвативших власть. Он не протестовал, не жаловался на свою судьбу, не проявлял ни малейших признаков желания защитить свое наследство. Напротив, он тотчас же отказался от него без споров и поступил так, как ему велели. Казалось, он даже испытывал удовлетворение оттого, что мог теперь вести спокойную жизнь, освободившись от гнета государственных дел. Ему не приходило в голову приказать арестовать этих депутатов или предпринять какую-то иную попытку самозащиты. Хотя он снова разговаривал с императрицей по специальной связи из Пскова после отъезда депутатов Думы и до своего собственного отъезда, но не сказал ей о своем отречении!

   В штабе император передал верховное командование генералу Алексееву^[113], бывшему до этого его начальником штаба, а сам больше не принимал командования и не возвращался во дворец, который занимал в Могилеве, а оставался в своем поезде, несколько продвинувшемся навстречу императрице-матери, которая, услышав новости, выехала из Киева, чтобы поддержать сына своим присутствием и любовью.

   Таким образом они провели четыре дня: император наслаждался полнейшей личной свободой, ездил по городу с ее величеством, завтракал и обедал с ней. Воейков безуспешно попытался покинуть монарха и перейти в свиту императрицы, полагая, что так будет безопаснее. В конце концов этот неверный слуга бежал, был арестован в поезде неподалеку от Москвы и доставлен в Петроград, где революционеры поместили его в Петропавловскую крепость.

   Один из камергеров императрицы-матери подробно рассказал мне об этих печальных днях, которые они провели в Ставке, о спокойной храбрости этой великой женщины, о ее нежной заботе и самообладании, а также об инертности ее сына перед лицом перемен, которые невозможно было игнорировать. В церкви во время службы он слышал, что его имя и имена членов его семьи не упоминались, но никак не прореагировал на это. За столом велись привычные беседы. На четвертый день ему объявили, что ему следует считать себя арестованным и он должен отправиться в Царское Село в сопровождении одного из депутатов Думы. Все с тем же равнодушием он выслушал приговор, попрощался с матерью и членами своей свиты и отправился во дворец в Царское Село, не произнеся ни слова сожаления, даже не помахав рукой хрупкой фигурке в черном, императрице-матери, стоявшей в одиночестве на платформе и с разбитым сердцем наблюдавшей, как поезд скрывается вдали.

   В этой поездке императора сопровождал только князь Долгорукий, которого в последнее время сделали церемониймейстером и который попросил позволения разделить судьбу императора. Представитель Думы и военный конвой составляли остальных пассажиров специального поезда. Император слышал об аресте своей супруги и с тех пор не мог связаться с ней, но, казалось, не испытывал волнения за ее судьбу, так же как и за свою собственную. Все, кто видел его, размышляли, понимал ли он опасность своей ситуации.

   По прибытии императора во дворец ему позволили встретиться с императрицей с глазу на глаз, несмотря на то что оба они были теперь узниками. Наверное, их разговор носил трагический характер, когда они встретились и обсудили безнадежность своего положения и причины, которые привели к этой драме!

   Но одним из предсказаний Распутина было утверждение, что если с ним что-нибудь случится, то с императорским домом произойдет несчастье, так что, возможно, его покровительница по-прежнему верила в своего пророка и, возможно, пыталась объяснить императору, что смерть их вдохновителя стоила им обоим трона.

   День-два спустя Керенский, министр юстиции новорожденного Временного правительства, пришел в Царскосельский дворец с просьбой к императору предоставить ему необходимую информацию и бумаги. Император-узник сердечно принял его в своей библиотеке. Они сидели, курили и обсуждали разные темы, как вдруг Николай II сказал: «Как жаль, что мы не были знакомы прежде! Мне очень помогло бы, если бы во время моего царствования я знал таких людей, как вы, и смог бы ввести их в правительство!»

   В этот момент в большую комнату тихо вошла бывшая императрица. Керенский тотчас же встал, и бывший император представил социалиста своей супруге. Министр поцеловал ей руку и придвинул для нее кресло к креслу его величества. «Вам нет необходимости предлагать мне стул в моем собственном дворце», – заметила она и встала в установившемся молчании рядом с мужем. Ее гордый дух не был сломлен, и вскоре новое правительство почувствовало необходимость разделить супружескую пару, позволив им встречаться только за столом и в присутствии революционного офицера, который должен был наблюдать за ними и выслушивать разговоры.

   «Она слишком сильна, а он слишком слаб» – такое мне предоставили объяснение, когда я спросила, почему новое правительство приняло такую меру.