Утром 3 августа (в понедельник) для нас начались горести прощания в связи с отъездом мужа моей золовки графа Тео Нирода, командовавшего драгунами императорской гвардии. Зная о том, что бедняга Тео переживает все свои трудности в одиночку, я рано утром поехала в его казармы в Петергоф, чтобы проститься с ним и посмотреть, не могу ли я быть чем-нибудь ему полезна. Я нашла его чрезвычайно занятым и абсолютно спокойным, его полк, похоже, находился в полном его подчинении, офицеры и солдаты выполняли непривычные для себя дела четко и с предельной быстротой. Тео ужасно огорчался оттого, что не мог перед отъездом обнять семью. Война разразилась так внезапно, что он, хотя и телеграфировал им, едва ли мог надеяться, что кто-нибудь успеет вернуться из отдаленных поместий. Его жене повезло, она сумела добраться вовремя и появилась в Петергофе за час до отъезда драгун, пока я еще прощалась с ним. Так что он успел хотя бы мельком увидеть ее и попрощаться с ней.

   Наши кавалергарды уезжали на следующее утро, а в понедельник состоялось трогательное торжество, когда во дворе их старых исторических казарм командир полка князь Александр Долгорукий произвел смотр выстроившегося в боевом порядке полка и всех старых и отставных офицеров, находившихся в Петербурге. Бывший командир полка произнес несколько прочувствованных слов и добрых пожеланий от имени тех, кто был слишком стар, чтобы идти на войну. Затем эскадрон за эскадроном солдаты и их офицеры опускались на колени, и их благословлял полковой священник.

   Поскольку они уезжали на следующий день на рассвете, у нас оставалось всего несколько часов на подготовку и совсем не было времени подумать. Мы упаковывали в корзинки еду, книги, легкие одеяла и другие вещицы, которые могли немного скрасить томительные часы длительной поездки в военном поезде.

   Наши дочери приехали из Стрельны, чтобы пообедать с нами в этот день и попрощаться с отцом. Мы постарались по возможности облегчить для них это прощание, чтобы не перегружать их юные умы трагедией, которую переживали взрослые.

   Сын остался на ночь со мной в городе и впервые в жизни перенес настоящую драму. Мы встали в пять утра и отправились на железную дорогу, где увидели, как наш любимый полк, среди которого мы так много лет прожили, садится в поезд. Царил полный порядок, но посадка заняла несколько часов. Каждый эскадрон занимал определенный поезд: товарные вагоны для солдат и лошадей, платформы для багажа и провианта и в самом конце не слишком чистые несколько вагонов второго класса для офицеров, врачей, документов и т. д.

   Когда пришло время по-настоящему прощаться, всех охватило волнение – поспешные поцелуи, произнесенные задыхающимися голосами слова благословения, затем поспешный бег по платформам. Поезда уехали, а перед маленькими одинокими группами родственников открывалась вереница долгих дней волнений и пустоты! Было ужасно смотреть, как уезжают наши мужчины! Кроме моего мужа, в этих поездах ехало много наших друзей, и мы знали, что их сразу же бросят под огонь. В последний момент меня нагрузили пакетами с ценностями и письмами, и я пообещала присмотреть за ними и сообщить новости тем семьям, которые не смогли быть с нами в это солнечное утро.

   Поспешно велось формирование частей Красного Креста. Им были необходимы самые разнообразные припасы, поскольку невозможно было все предусмотреть в надвигающихся событиях. В самой столице открывались сотни госпиталей как правительственных, так и частных. Призыв к состраданию и милосердию находил отклик в сердцах женщин, и они вносили свой вклад, жертвуя деньги, время и вкладывая свой труд.

   Возник порыв сплотиться вокруг императрицы с тем, чтобы она направляла эту деятельность; и многие, кто, так же как и я, прежде избегал мадам Вырубову, были вынуждены обращаться к ней, зная, что она избрана императрицей, чтобы представлять ее во время всей работы, направленной на нужды фронта. Анну Александровну Вырубову произвели в звание фрейлины императрицы и взяли жить при дворце со времени ее дебюта. Внешне она была очень толстой, обладала неуклюжей походкой и фигурой, но хорошенькой головкой с мягкими кудрявыми волосами, голубыми глазами, всегда казавшимися сонными, хорошим цветом лица и превосходными зубами. Она не умела вести беседу, разве что тихим нежным голосом делать комплименты, и прикидывалась застенчивой, сентиментальной и глуповатой. Таким способом ей удавалось долгие годы скрывать свои истинные амбиции и поступки. Начиная свою карьеру, она избрала тактику низменной лести, что сначала удивляло императрицу, а затем стало доставлять ей удовольствие и трогать ее. С течением времени ее величество стала все чаще и чаще допускать до себя самозваную «рабыню». Дворцовые сплетники утверждали, будто мадам Вырубова сидела у ног своей хозяйки, целовала их, умоляла как о чести, чтобы ей дали какую-нибудь самую неприятную работу, и разговаривала с императрицей на каком-то колоритном восточном языке, называя ее «солнцем и луной» или своей «жизнью», и утверждала, что не умерла от тифа благодаря присутствию обожаемой повелительницы у ее постели.

   За семь-восемь лет до начала войны мадам Вырубова вышла замуж по желанию ее величества за выбранного императрицей человека. Ее мужа убедили оставить постоянную службу во флоте и поселиться при дворе, где ему предоставили должность адъютанта при императоре. Ко всеобщему изумлению, он через несколько месяцев настоял на разводе с ней и, отказавшись от предоставленной ему чести, покинул двор и вернулся на море. Он больше никогда не возвращался, а за ту историю, которую он рассказывал о своей семейной жизни, его прозвали безумным. После этого мадам Вырубова всегда оставалась при императрице, которую монархиня называла просто «мой друг», и стала ее фавориткой и доверенным лицом. Ей предоставили апартаменты во дворце, а временами она жила в маленьком домике, снятом неподалеку, где она могла свободно развлекаться и куда часто приглашала свою августейшую покровительницу с тем, чтобы та могла встретиться с людьми, которых было трудно принять при дворе. Вскоре явное неприятие, которое верные подданные испытывали по отношению к поведению Вырубовой, фаворитка стала истолковывать как скрытую критику друзей, вкусов и дел императрицы, в результате создалась довольно щекотливая ситуация. Разум императрицы был отравлен болезненным мнением, будто аристократическое общество относится к ней враждебно, и таким образом она все больше и больше удалялась от здоровых влияний. Года за два до войны Распутин был представлен при дворе фавориткой, поощрявшей его служить императрице.

   Когда началась война, многие женщины, так же как и я, ощутили, что ничто не имеет значения, кроме нашего патриотического долга, и, желая продемонстрировать свою преданность, все мы нанесли визит мадам Вырубовой, обратившись с просьбой предоставить нам работу в различных подразделениях Красного Креста, организованных по приказу ее величества. Отныне стало невозможным не замечать влияния мадам Вырубовой на ход событий. Она сообщила нам, что «ее величество страдает от приступа так часто мучающих ее неврологических болей», а всех, кто желает помочь, просят приступить к работе в Зимнем дворце, двери которого будут распахнуты, как во время Японской войны. Через несколько дней газеты оповестили, что во дворце все готово, и открытие, состоявшееся около полудня, стало зрелищем, достойным изумления. Огромная толпа женщин предстала перед осуществляющим руководство комитетом, состоящим из фрейлин с Вырубовой во главе. Жены правительственных чиновников и придворных, жены офицеров и простых солдат, продавщицы и швеи стояли плечом к плечу, охваченные равным усердием.

   Каждый день мы надеялись, что появится императрица, главным образом для того, чтобы поблагодарить бедных женщин, которые тратили свое время и силы, вместо того чтобы зарабатывать деньги на жизнь. Но проходила неделя за неделей, а ее величество не появлялась, и стали распространяться слухи, что она всецело занята своим маленьким личным госпиталем, открытым во дворце Царского Села, и не проявляет никакого интереса к делам в столице, поручив все мадам Вырубовой.

   Я, так же как и все мои друзья, оказалась вовлеченной в водоворот работы, мы делали и упаковывали перевязочный материал, обсуждая новости. Они ободряли и льстили национальной гордости. Кампания в Восточной Пруссии проходила успешно, и армия быстро продвигалась вперед, захватывая город за городом до тех пор, пока не продвинулась далеко на немецкую территорию.

   В начале августа император и императрица с детьми и двором переехали из Петергофа в Царское Село, опасаясь, что немцы могут начать обстреливать побережье, где находилась прежняя резиденция. По той же причине, а также из-за своей работы в Красном Кресте княгиня Орлова покинула Стрельну и переехала в город. Она привезла с собой моих детей и разместила их в своем доме. Я обрадовалась этому, поскольку была очень занята: помимо дневной работы во дворцовой мастерской по производству перевязочных материалов, утро я проводила в мучительных попытках обустроить наш новый дом. В условиях того времени оказалось ужасно тяжелым предприятием привести в порядок даже такое небольшое жилище. Рабочих, на которых я рассчитывала, мобилизовали, и почти всех моих слуг тоже забрали в армию. Я обрекла себя на потерю сил и времени, но на помощь пришли друзья, и, несмотря на множество затруднений, у меня появилась надежда, что к середине августа мне, возможно, удастся переехать в новую квартиру.

   Я любила Санкт-Петербург в эти первые недели войны и восхищалась своими соотечественниками, как никогда прежде. На улицах все торопились, каждый был занят, автомобили и дома были отмечены знаками Красного Креста, его же носили многие женщины. Особенно трогательно было наблюдать за бедными: каждая лавчонка охотно продавала вещи «для солдат» со скидкой, каждая небогатая трудящаяся девушка отдавала свои силы на общее дело. Богатые люди охотно проявляли щедрость, жертвуя не только деньги, но и время и заботу, дворцы и машины, заполняя упущения, допущенные правительством в заботе о своих сыновьях.

   Однажды вечером на нас словно обрушился удар молота. Наступление в Восточной Пруссии продолжалось блестяще, и волнующие новости о ежедневном продвижении вперед наших войск поддерживали нас, женщин, в приподнятом настроении. Но пришел день, когда при взятии Каушена 19 августа Кавалергардский и Конногвардейский полки понесли большие потери, так что сообщение об этом триумфе принесло в столицу одновременно и боль матерям и женам. Так много офицеров и солдат погибло! И список раненых был тоже огромен!

   Мой муж возглавил три эскадрона своего полка, которые, спешившись, атаковали вражеское укрепление, в самом начале атаки ему прострелили печень. Он не захотел передавать командование в столь серьезный, критический момент и еще минут двадцать продолжал участвовать в атаке, пока слабость от ужасной потери крови не поборола овладевшее им возбуждение. Затем, поддерживаемый младшим товарищем бароном Пиларом фон Пилхау, он отправился на полковой пункт первой помощи, находившийся сразу же за линией траншей. Врач и его помощник были так загружены работой, что им пришлось привлечь на помощь полкового ветеринара. Именно он с помощью Пилхау перевязал рану Кантакузина. Затем его посадили на лошадь, и он в сопровождении солдата проскакал восемь миль и вернулся в барак, где разместился командир полка. Здесь раненых укладывали в маленьком садике, подстелив для удобства солому.

   Весь этот жаркий день они пролежали без еды и ухода до тех пор, пока вечером не закончилась битва, тогда вернулся хирург и его помощники. Затем при участии одного-двоих добровольцев из офицеров врачи обошли толпу страждущих, делая то немногое, что было в их силах при отсутствии необходимых средств, чтобы облегчить страдания раненых. Муж слышал вокруг горестные стоны и обрывки фраз, некоторые голоса он узнавал, но не мог повернуться, чтобы рассмотреть своих соседей. Он понял, что на фронте не организована служба ухода за ранеными и что его считают умирающим. Его рану не перебинтовали, но его самого бережно подняли руки товарищей и перенесли в комнату князя Долгорукого, приказавшего сделать для него постель из свежего сена. Здесь ему дали бренди и ввели морфий. У него остались весьма болезненные воспоминания о той ночи, хотя командир заботился о нем как только мог. Постоянно заходили люди с рапортами и приказами. Если они узнавали Кантакузина, то подходили к тому углу, где он лежал, чтобы произнести несколько ободряющих слов. Утром в его состоянии наступило небольшое улучшение, и он так захотел уехать домой вместе с остальными ранеными, которых отправляли железной дорогой, что командир и доктор согласились. Дали еще морфия, еще бренди и перенесли в крестьянскую телегу, где уже сидел его денщик и куда были погружены пожитки. Денщик Михаила, Давидка, прислуживавший ему уже много лет и мобилизованный вместе с ним, был из нашего имения, из числа наших крестьян. Его преданность проявилась в полной мере во время этого длительного путешествия, он следовал во всем рекомендациям доктора о том, как ухаживать за хозяином. Этот превосходный уход стал, безусловно, одной из причин, почему мой муж пережил столь мучительное путешествие.

   Два дня процессия из грубых телег тащилась назад по направлению к родной стране, тряся пассажиров на каменистых дорогах. Их медленный шаг был просто пыткой. Часть времени в бреду, часть в полудреме от слабости – они почти стерлись из памяти, но в остальное время боль была настолько велика, что муж старался никогда об этом не говорить впоследствии. Я узнала об их приключениях от офицера, тоже раненного и ехавшего в другой телеге, позади мужа. Он время от времени подходил, чтобы проверить, как дела у мужа. Давидка, много часов просидевший поддерживая своего хозяина, рассказал, что проезжавший мимо хирург остановил их телегу и, переведя моего мужа в покинутую конюшню неподалеку от дороги, промыл ему рану, сменил повязку и, распаковав небольшой сундучок Михаила, поменял пропитанную кровью одежду.

   Наконец они добрались до железной дороги, и наш больной все еще был жив и в сознании, хотя и очень слаб. Здесь поезд формировался из пустых вагонов, которые привозили войска и провиант и возвращались в Петербург за пополнением. Раненых погрузили туда как попало – без еды и без медицинского обслуживания. Верный Давидка положил хозяина на полку, а сам устроился поблизости, и так они ехали более двух дней, Давидка как мог помогал хозяину.

   Князь Долгорукий, в течение многих лет бывший товарищем императора, прислал мне телеграмму, муж тоже прислал телеграмму с дороги, так что мы ожидали прибытия печального поезда, и я, взяв с собой нашего мальчика, отправилась встречать Михаила в воскресенье днем, на четвертый день после того, как он был ранен. Поскольку он еще не умер, надежда все еще теплилась. В пути он ничего не ел, только пил спиртные напитки в начале пути и время от времени стакан молока, который давали ему на станциях женщины. Прослышав про раненых и их злосчастное положение, они сыграли роль добрых самаритянок и поделились всем, что имели, – хлебом, фруктами и молоком.

   Я встретила своего инвалида с крытой санитарной повозкой и носилками, взяв с собой доктора Крессона из французского госпиталя, доброго, талантливого и горевшего желанием взять своего первого военного пациента. Он слышал, что мой муж так тяжело ранен, что окружающие сомневались, продержится ли он до дома. Врач поднялся в вагон, чтобы забрать своего пациента, и нашел его стоящим в коридоре. На вопрос врача: «Где находится умирающий князь Кантакузин?» – человек, к которому он обратился, ответил с рассеянной улыбкой: «Это я!» Перепуганный Крессон и верный Давидка помогли ему выйти из вагона. Сообщив мне, что с ним «все в порядке и он не поедет в госпиталь в санитарной повозке», он упал на носилки, которые мы для него приготовили, и его понесли. Следующими его словами было утверждение, что он «через три недели непременно поправится и сразу же вернется на фронт». На это мы с доктором Крессоном тотчас же согласились, поставив ему условие, что в течение этих трех недель он позволит ухаживать за собой должным образом и не будет волноваться по поводу войны.

   Затем его охватила слабость, которой в течение нескольких дней он сопротивлялся и не позволял овладеть собой исключительно благодаря силе воли. Семь недель он пролежал в госпитале, не в состоянии поднять руки. Сильные боли, опасность заражения крови, плеврит, лихорадка – всего хватало. Ему предоставлялось все, что могла дать современная наука, а лечение в госпитале и уход сестер святого Иосифа был выше всяких похвал. Его сильный организм довершил остальное. Примерно через месяц наметилась небольшая перемена к лучшему. Врачи пообещали, что он будет жить, хотя, возможно, останется инвалидом и не будет иметь возможности когда-нибудь снова вернуться к военной карьере.

   В течение этих недель все проявляли огромную доброту. Невозможно сосчитать всех тех, кто интересовался нами или приходил навестить меня в первые дни. А позже, когда мужу позволили принимать посетителей, вокруг его постели собиралось множество выздоравливающих раненых товарищей и других друзей. Мужчины и женщины слышали о перенесенной боли, и подвиг, совершенный при захвате Каушена, вызвал огромное волнение в нашем обществе. Наша дорогая, по-матерински относившаяся к нам великая княгиня Анастасия принесла письма и телеграммы от своего мужа, в которых бывший шеф^[82] среди всех своих многочисленных забот нашел время, чтобы поздравить Кантакузина и расспросить о его здоровье. Он писал, что поскольку он согласился, чтобы мой муж ушел от него и отправился на фронт, то считает себя ответственным за то, что его чуть не убили. Он выражал надежду, что Михаил, когда тот в достаточной мере поправится и сможет покинуть дом, присоединится к его штабу, где будет находиться вдали от опасностей. Мужа обрадовало это предложение. Другим предметом гордости стала золотая шпага Святого Георгия, врученная ему по единогласному решению комитета по вручению этой награды за исключительную самоотверженность и мужество, проявленные им, когда он после полученного ранения продолжал выполнять свой воинский долг.

   Его навестили несколько неожиданных посетителей. Однажды у дверей госпиталя тихо, без предупреждения появилась императрица-мать и спросила, как пройти к «палате Кантакузина». Ее величество вместе со своей фрейлиной просидели у постели почти час, она сказала, что пришла как его «командир» (императрица-мать была почетным командиром Кавалергардского полка), чтобы посмотреть, как он себя чувствует, и поблагодарить за службу. Она объяснила, что выбрала в сопровождающие графиню Менгден, зная, что они в детстве дружили.

   Два дня спустя муж проснулся от короткого сна, во время которого я вышла прогуляться, и решил, что ему снится сон: в дверях стоял император, улыбаясь очаровательной доброй улыбкой. Он был один! Когда Михаил, преодолевая боль, попытался подняться, его величество поспешно подошел к нему и, положив руку ему на плечо, удержал. Пожав мужу руку, император пододвинул стул и сел у постели, где и оставался некоторое время, расспрашивая больного о его фронтовом опыте, задавая при этом множество умных вопросов и демонстрируя острый интерес ко всем деталям, связанным с войсками, организацией, транспортом и прочим. Уходя, он поблагодарил Михаила за службу, оказанную стране и ему лично, пожелал скорейшего выздоровления и посоветовал беречь себя впоследствии. Пожелав всего наилучшего, император ушел так же незаметно, как и пришел. Руководство госпиталя чуть не попадало в обморок во время этого визита! Чтобы сделать приятное моему мужу, его величество взял с собой в качестве сопровождающих лиц двоих бывших кавалергардов – генерала Воейкова^[83], коменданта дворца, а также графа Шереметева^[84], адъютанта. Я узнала от них, что император оставил их ждать в коридоре во время своего разговора с Кантакузиным и позвал только в конце своей часовой беседы для общего разговора и прощания с ним.

   Муж был глубоко растроган вниманием монарха и той честью, которую он оказал ему своим спонтанным визитом, поскольку подобные посещения не были типичными для Николая II. Особенно взволновало моего мужа, когда он из нескольких источников узнал, будто император сказал, что «ни от кого не слышал более ясного описания сражения, ни один офицер не высказывал такой высокой оценки простых солдат и не демонстрировал такого понимания их ценности и высоких качеств». Монарх обратил на это внимание и сам по возможности старался проявить любовь к простым бедным людям.

   Когда еще через два месяца муж смог покинуть госпиталь, наш новый дом был готов принять его, мы с детьми уже прожили там несколько недель. Все было в превосходном порядке, хотя штат слуг значительно уменьшился из-за мобилизации. Интерес к новому дому помог Михаилу пережить этот месяц, когда он был вынужден вести жизнь инвалида. Затем он присоединился к штабу великого князя; прежний начальник встретил его с большой симпатией, поместил в купе рядом с врачом и строго указал последнему внимательно наблюдать за новым пациентом и выполнять указания петербургских врачей Кантакузина.

   Всю зиму муж оставался при штабе, постепенно набираясь сил. Он предпринял две приятные поездки. Во-первых, в конце зимы отправился в Румынию, чтобы встретить там генерала сэра Артура Паджета и членов британской делегации, которых сопроводил в столицу, где множество официальных развлечений устраивалось в честь посланников; после этого он сопровождал их на фронт в Галицию, где англичане увидели наши войска под огнем и не могли не восхититься их храбростью и терпением, их способностью выносить холод, голод и усталость и в то же время воевать. Эта черта как офицеров, так и солдат, казалось, поражала каждого иностранца, оказавшегося на нашем фронте, и всегда вызывала восторженные отзывы, особенно во время бедственного отступления 1915 года.^[85]

   Еще интереснее была вторая поездка весной, когда император посетил штаб главнокомандующего и они осуществили триумфальную инспекционную поездку по Галиции. Их повсюду шумно приветствовали.

   Это путешествие произвело на монарха большое впечатление важностью завоеванных территорий, и у него возникла мысль забрать у Сухомлинова право на поставку боеприпасов, необходимых для продолжения нашего наступления. Прежде чем главнокомандующий предпринял свое наступление в Галиции, состоялось много обсуждений, поскольку великий князь, не доверяя Сухомлинову, не начинал наступления до тех пор, пока не обеспечит себе большой запас пушек и боеприпасов. Военный министр обещал снабдить его всем необходимым к концу зимы, император гарантировал выполнение этого обещания. Тогда наступление началось и проходило с таким успехом, что не только город за городом отходили к России, но и вражеские войска в огромных количествах переходили под наши знамена, порой целые соединения чехов или славян вместе со своими музыкантами, офицерами и знаменами. А наши армии уже смотрели с вершин Карпатских гор на венгерские равнины и угрожали Будапешту. Но мы не могли продвигаться дальше без необходимых средств; а пока мы стояли неподвижно, немцы бросили свои отборные войска на юг, чтобы усилить спасающихся бегством союзников. Его величеству понравилось предложенное ему новое приобретение. Затем он вернулся к ожидающему его кругу в Царское Село и выслушал их похвалы Сухомлинову и льстивые слова военного министра.

   Вся страна и армия присоединились к мнению, что это вопрос первостепенной важности. Сухомлинов посетил заседание Думы в начале февраля и публично дал слово чести, что к середине марта будут осуществлены все обещанные поставки на фронт: пушки, ружья, боеприпасы в установленных количествах, которые он назвал. Между тем он и его друзья при дворе (мадам Вырубова, Воейков и их клика) представили дело так, будто либеральные представители Думы плохо обращались с Сухомлиновым из-за своих старомодных представлений о верности, будто великий князь из личных соображений и честолюбивого стремления сосредоточить всю власть над армией в своих руках с подозрением относился к его намерениям и присоединился к либеральному движению и будто великий князь стремился приобрести чрезмерную популярность в армии. А «кто может сказать, как он может использовать свою власть, когда добьется подобного результата»? Он отправился с императором в поездку по Галиции, и его тоже шумно приветствовали.

   Стала проводиться такая правдоподобная на вид и коварная кампания, что удалось возбудить негодование у императрицы. И она открыто встала во главе партии Вырубовой – Сухомлинова, чтобы спасти мужа, отличавшегося чрезмерной доверчивостью, от либералов, желавших подорвать его права, а также от возможного соперника, фигура которого, как ей казалось, ясно вырисовывалась на горизонте. Император же колебался, отказывался предпринять какие-либо действия, но живо заинтересовался представленным ему делом, в нем пробудили некоторую ревность по отношению к великому князю. Орлов храбро пытался идти против течения.

   Некоторое время император проявлял нерешительность, но посеянные в его мозгу зерна недоверия стали приносить свои плоды. Сухомлинов не был смещен, а когда началось отступление из-за того, что он не выполнил своих обещаний, и великий князь потребовал, чтобы военного министра отстранили, судили и расстреляли за предательство, ничего не было сделано, хотя вся страна негодовала при виде подобной слабости. Затем главнокомандующий, который в своей верности короне не мог подать прошения об отставке теперь, перед лицом наступившей опасности, серьезно предостерег, что подобное покровительство таким предателям, как Сухомлинов, могло привести к такому состоянию умов в армии и среди гражданского населения, когда они смогут с легкостью воспринять любую революционную пропаганду. Солдаты знали, что их безжалостно принесли в жертву, гражданские люди тоже это ощущали.

   В обществе стало известно о протесте великого князя. Все чувствовали, что с ним обошлись несправедливо, и его полюбили больше, чем прежде. Партия Сухомлинова с императрицей во главе впервые выдвинулась вперед и стала играть политическую роль. Из-за происхождения императрицы, а также потому, что обнаружилось, что Сухомлинов покровительствовал немецким шпионам, эта партия получила название при дворе «немецкой» или «оккультной». В нее в качестве пророка входил Распутин, а также другие колоритные, но сомнительные личности.

   Великий князь обнаружил, что числится во главе оппозиционной партии, совершенно неожиданно и против своей воли. В то время Москва прислала депутацию, где его просили свергнуть императора и самому занять трон. Я это знаю, потому что его императорское высочество отказался даже принять их, и на моего мужа была возложена обязанность передать отказ великого князя рассматривать или обсуждать подобные предложения. Князя поддержала Дума, выступившая за открытое преследование шпионов, многие члены кабинета, а также на его стороне оказалось мнение всех честных представителей всех классов^[86]. Император находился посередине. Он сомневался и колебался.

   Орлов играл роль посла, осуществлявшего связь со штабом, и выполнял эту деликатную миссию, проявляя непревзойденный такт и осторожность. Наконец, после нескольких месяцев отступления мы потеряли почти все свои завоевания, подвергли бойне десятки тысяч храбрейших сынов России; наши богатые урожаи, города и провинции попали в руки к врагам или оказались уничтоженными, нашей армии пришлось сражаться голыми руками и палками, незаряженными пушками и ружьями только с помощью штыков, но тем не менее бесстрашные и непобежденные наши войска отступили к Варшаве, стараясь терять как можно меньше людей и земли, пользуясь любыми средствами природной защиты, такими как леса или болота, разрушая здания, чтобы использовать кирпичи в качестве боеприпасов, удерживая свои траншеи и снова наступая. Многие полки по пять раз переформировывались и всегда сохраняли терпение, хотя почти не имели ни пищи, ни отдыха, и все же нашу линию фронта ни разу не прорвали.

   У великого князя в его отчаянном положении было одно высшее удовлетворение – сознание того, что весь мир склонялся перед его силой и военными способностями и что он спас свою армию от полного разгрома. Никогда во всей истории не было столь величественной страницы, как история этих ужасных месяцев отступления 1915 года; и над всеми возвышалась благородная фигура старого полководца, командира и вдохновителя, обожаемого всей страной, за исключением тех людей, кто больше всех был ему обязан.

   Потеря времени и отвратительная потеря возможностей, и вдруг император решился. Сухомлинов был незамедлительно отправлен в отставку и заменен крайним либералом генералом Поливановым^[87], раненным во время последней войны, имевшим репутацию умного, честного и храброго человека, интересовавшегося политикой и имевшего хорошие отношения с Думой. И не только это: Думу, закрытую на неопределенное время весной, вновь созвали 1 августа, и вся Россия с надеждой ожидала перемен.

   В начале весны муж смог сесть верхом, поначалу на спокойную лошадь, и передвигаться медленно в присутствии врача; и по мере того как шло время, он ежедневно обретал новую силу и энергию, и казалось невозможным, что инвалид, который десять месяцев назад умирал, смог стать совершенно нормальным человеком, претендующим на отправку на линию фронта. Однако великий князь, к негодованию и огорчению Михаила, держал его при штаб-квартире. Все его знакомые, приезжавшие в Петроград, рассказывали о спорах на эту тему, которые Кантакузин ежедневно вел со своим командиром, и об отеческой доброте и суровой непреклонности последнего. Великого князя прекрасно характеризует послание, которое он прислал мне в то время. Он утверждал, что его нисколько не пугает неистовство инвалида и что мне тоже не следует переживать по этому поводу. Он считал себя виноватым за ужасную рану, полученную Михаилом при Каушене, и очень радовался его выздоровлению. Он полагал, что мой муж полностью выполнил долг перед отечеством и теперь может спокойно оставаться при штабе, не опасаясь того, что подвергнется критике, и выполнять свои привычные обязанности, с которыми он справляется чрезвычайно хорошо. Но этот человек так хочет уйти из штаба, и у него явно есть призвание к службе в армии, и, безусловно, он заслужил право командовать воинским соединением на передней линии фронта. Он интересовался моим мнением по этому поводу и предлагал мне побеседовать с лечившими Кантакузина хирургами и спросить: может ли он, по их мнению, снова вернуться на передовую? Его врач Малама написал для них его диагноз.

   Орлов, привезший это сообщение, добавил: «Шеф сказал, что не будет говорить об этом с вашим мужем, если вы пообещаете тоже не говорить об этом, поскольку считает, что вам предстоит пережить несколько чрезвычайно неприятных минут с Кантакузиным, если обнаружится наш тайный сговор».

   Я посетила врачей, и они заключили из рапорта Маламы, что пациент снова может переносить суровые условия фронтовой жизни. Эта зима оказалась для меня неожиданно довольно спокойной. Все это благодаря доброте великого князя, я благодарна ему за то, что он предоставил мужу столь желанное командование на боевой линии. Так что Михаил получил двухнедельный отпуск, первый со времени отпуска по болезни и пребывания в госпитале, и я с восторгом наблюдала, как он наслаждается им и как к нему возвращаются вера в будущее и радость жизни.