Российское освободительное движение с самого начала выдвигало лозунги аграрной революции. Еще до отмены крепостного права «властители дум» прогрессивного и критически настроенного авангарда российского общества великий ученый-экономист Чернышевский и блестящий философ-публицист Герцен выступили с теорией «русского крестьянского социализма». Они яростно отрицали законность права помещиков на владение землей, считая институт частной собственности на землю чуждым российской жизни и российской истории. Для них освобождение крестьян ео ipso [по определению (лат.). – Примеч. пер.] означало наделение их правом распоряжаться землей, которую те обрабатывали. «Земля» и «воля» были понятиями нераздельными.

   Точка зрения Герцена, Чернышевского и их революционных последователей полностью соответствовала вековым чаяниям крестьянства. Русская деревня чаще всего молчала, но никогда не смирялась с правом помещиков на владение землей. Она веками ждала, что добрый и справедливый царь удалит из деревни помещиков и возьмет их «на государево жалованье». Такая точка зрения могла существовать лишь в стране, где класс дворян-землевладельцев продолжал жить «как в добрые старые времена», цепляясь за свою земельную монополию и не превращаясь в класс современных аграрных капиталистов, право которого на землю основано на совершенствовании ее обработки. Крестьяне упорно считали, что в ходе реформы 1861 г. их обманули и что их «освобождение» было пустым звуком. Они выражали свое отношение к помещикам и земле наивной фразой: «Мы ваши, но земля наша».

   Рано или поздно революционная интеллигенция должна была «пойти в народ». Крестьяне долго лелеяли надежду на справедливого царя, и революционеры пытались убедить их, что в результате реформы мужик не получил ни земли, ни воли, что свобода и царь несовместимы, что самодержавие, укравшее у народа волю, помогло дворянам украсть у него землю, что русские цари называют себя «первыми дворянами» и «первыми помещиками». Подчиняясь безошибочному инстинкту и не обращая внимания на временные неудачи, российское революционное движение всегда «поворачивалось лицом к деревне». Первые российские марксисты пытались игнорировать крестьянство, но позже даже они были вынуждены принять на вооружение лозунг «Земля и воля». Только неописуемое угнетение, унаследованное от крепостного права, недостаток культуры, неграмотность и темнота деревни, которую тщательно поддерживали слуги старого режима, позволяли долго утаивать этот лозунг от народа. С величайшим терпением и жертвами революционная интеллигенция к началу XX в. сумела взломать лед. После полтавских и харьковских крестьянских волнений 1902 г. связь между интеллигенцией и крестьянством стала стремительно крепнуть. Поиски организации, которая могла бы «соединить деревню с городом», также увенчались успехом. Ее образцом стало первое крестьянское «Братство защиты прав народа», созданное в 1898 – 1899 гг. в Борисоглебском уезде Тамбовской губернии с участием В.М. Чернова; меньше чем за пять лет во многих уездах была создана широкая сеть революционных «братств», которые в 1902 г. объединились в Союз братств партии социалистов-революционеров. В 1905 г. была сделана попытка создать более широкий Крестьянский союз, в который вошли другие партии и беспартийные массы; с незначительными изменениями он принял программу и тактику своего предшественника, Крестьянского союза социалистов-революционеров.

   Революция 1905 г. потерпела поражение. Крестьянское движение, которое началось повсюду, но, как всегда, позже, чем в городах, было жестоко подавлено. Крестьяне молча переживали свою обиду и жаждали мести. Все тогдашние наблюдатели понимали, что следующий мятеж не будет иметь ничего общего с прежними относительно мирными и даже наивными выступлениями крестьян, а примет гораздо более жестокую форму. За политической революцией в городе тут же последует революция в деревне. Земская оппозиция самодержавию была нерешительной и непоследовательной; эти люди смертельно боялись неумышленно вызвать настоящую народную революцию. Но когда началась новая революция, деревня, ко всеобщему изумлению, продолжала сохранять таинственное спокойствие – по крайней мере, сначала.

   Во-первых, это могло объясняться огромной задержкой, с которой городские события доходили до русской деревни. Разбросанность сел и деревень по обширной Восточноевропейской равнине, делавшая невозможной надежную связь; приходившие издалека слухи, то правдоподобные, то невероятные; и, наконец, боязнь местных властей сообщить о революции – все это помогло сделать деревню пассивным наблюдателем. Даже в такой развитой губернии, как Тверская, расположенная между двумя столицами, «новость о революции широко распространилась только в середине марта»; крестьянам говорили, что «все еще может измениться и вернуться к старому». В Смоленской губернии известие о революции «передавали друг другу шепотом, боязливо озираясь по сторонам, боясь соседей, родственников, даже самих себя». В Чекуевском уезде Архангельской губернии священник долго продолжал молиться за «благочестивого самодержца», а полицмейстер надел новые эполеты, стремясь подкрепить веру в стойкость старого режима. В Уфимской губернии до людей с большим опозданием дошли крайне туманные слухи о том, что «солдаты и часть рабочих выступили против царя и тот бежал, бросив трон»¹.

   Однако в некоторых деревнях революционные лозунги подхватили сразу же. Прозвучал набат, и люди сказали: «Свобода объявлена всем, и теперь нас никто не будет угнетать». По улицам сел и деревень шли толпы с криками «ура!» и арестовывали старост, бурмистров, «объедал», «кулаков», урядников и местных землевладельцев. Избирали делегации для отправки в уездный город и создавали временные комитеты самоуправления. В некоторых местах эти комитеты по собственной инициативе начали проводить подворные переписи запасов зерна, фуража и скота².

   Случаи, когда крестьяне пытались свести старые счеты с помещиками, были очень редкими. Для этого требовались особенно болезненные воспоминания. В деревне Березовка Тамбовской губернии крестьяне выкопали труп местного помещика Луженовского, сожгли его и развеяли прах по ветру^[14]. Но общее чувство было совершенно другим: все стремились забыть прошлое и думали только о светлом будущем. Даже сельские большевики, которым внушали мысль о банкротстве Февральской революции и превосходстве Октябрьской, живо описывали первые месяцы свободы:

   «Многие ездили в город, чтобы получить точные сведения о происшедшем. Каждый привозил обратно несколько газет, которые без конца перечитывали, и люди каждый раз радовались... Казалось, деревня возродилась и повеселела... С первых дней революции крестьяне воспрянули духом и почувствовали, что теперь жизнь станет лучше»³.

   «Люди поздравляли друг друга, целовались, как на Пасху, и говорили: «Наконец-то настал светлый праздник». Все нарядились как на ярмарку. В нашей деревне три дня праздновали падение самодержавия и приход свободы»⁴.

   Деревня трогательно благодарила революционный город, выражала ему свою поддержку и готовность последовать его примеру. Она в наивных выражениях говорила спасибо Временному правительству и Совету «за проделанную ими работу», благодарила петроградских рабочих и гарнизонных солдат, поддержавших революцию. Не оставляя своих вековых мечтаний о земле, крестьяне надеялись, что «все как-то образуется по справедливости», что землю передадут крестьянам «без обиды для помещиков» и что владения последних будут использованы для всеобщего блага. Если помещик не угнетал своих крестьян и пытался наладить с ними добрососедские отношения, крестьяне охотно шли ему навстречу и искали способ облегчить его переход к новой трудовой жизни с помощью какого-нибудь временного компромисса.

   В крестьянских наказах не так уж редко проявлялась забота о дворянах, земли которых переходили в «общественное пользование». О выкупе не говорилось ни слова, но если речь шла о мелких помещиках, которые тратили много сил на заботу о земле, крестьяне почти повсюду оставляли им дом и соседнюю землю по нормам, максимальным для трудящихся, с учетом доли отсутствующих членов семьи. Позволить им на первых порах излишки казалось справедливым; «позже все можно будет уравнять». Правда, иногда надежда на превращение помещиков в крестьян была не так велика, как надежда на то, что теперь каждый крестьянин будет жить «не хуже помещика». Кроме того, в большинстве крестьянских наказов были специальные пункты о выплате временных «кормовых» бывшим помещикам, которые оставались без земли; им нужно было «немного оглядеться», прежде чем начать новую жизнь. Крестьяне привыкли говорить: «Землю мужикам, а помещикам шиш; пусть идут служить царю». Но теперь их решения не были такими упрощенными. Хорошие хозяева, искушенные в растениеводстве и животноводстве, не желали отказываться от земских и кооперативных служб, понимая трудность их замены. На первых порах было сильное желание «решить дело без обиды». Некоторые наиболее дальновидные землевладельцы из дворян (правда, таких было немного) в первые месяцы революции (особенно с мая) начали слать петиции в министерство земледелия о передаче своих имений земельным комитетам и возможности вести хозяйство под защитой и наблюдением последних. Они видели в этом единственный способ спасения своих культурных хозяйств от уничтожения.

   Чем же объяснялась такая деревенская идиллия?

   Первая причина лежала в области социальной психологии. Русский, белорусский и украинский крестьянин относился к органически чуждому ему городу с инстинктивной подозрительностью. С другой стороны, он был склонен с детской наивностью доверять всем и каждому и вручать свою судьбу в чужие руки. Он долго копил ненависть к властям и в то же время все свои надежды возлагал на полумистическую фигуру царя, который, как земной Бог, «видит правду, да не скоро скажет». Когда жизнь наконец заставила его расстаться с этой верой, а революция свергла царскую власть, крестьянин начал инстинктивно искать замену этой успокоительной вере, земной вариант религиозной веры в справедливость Высшего Существа, которое вознаградит людей за страдания в этой юдоли слез. Полумистического царя заменила полумистическая революция. Ее наступление было равносильно сбывшемуся древнему пророчеству. Крестьяне были готовы ждать «нового неба и новой земли, на которой живет правда». Эта вера была сильнее веры в распятие. На сельских сходках крестьянам еще до голосования говорили о национализации земли и объясняли, что это значит. Когда до крестьян доходило, что они больше не будут полными и неограниченными хозяевами надела, доставшегося им по наследству (а в некоторых случаях и земли, купленной дополнительно), начинались неописуемые сцены. Внезапно загорелые, обветренные, бородатые лица озарялись настоящим религиозным экстазом. Люди вскакивали и кричали: «Мы отдадим! Отдадим нашу землю! Отдадим все!» В этой тысячелетней мечте лев возлежал рядом с агнцем, поэтому неудивительно, что крестьяне хотели расстаться с помещиками «по-доброму».

   Вторая и более прозаическая причина первоначального «спокойствия» заключалась в том, что совершать революцию в деревне было просто некому. Все молодые парни, взрослые и бородатые отцы семейств с седыми висками были на фронте, в окопах или переполненных тыловых гарнизонах. Обрабатывать землю приходилось старикам, подросткам и женщинам. Равноправие женщин, достигнутое в ходе революции, было признанием героической роли, которую они сыграли во время войны, добавив к своим тяжелым домашним обязанностям обязанности мужчин, ушедших на фронт. Им приходилось отвечать не только за семью, но и за крестьянское хозяйство. Однако до тех пор крестьянки никогда не принимали участия в «политике». Деревенскую молодежь не подпускали к серьезным и ответственным делам, а пожилые были глухи к новизне и желали жить по дедовским правилам. Малолюдность деревни окончательно поставила крест на политической активности крестьян. Впрочем, этот фактор постепенно изживался. Специальным декретом правительства из армии демобилизовали всех, кому было «за сорок». Появились «отпускники», которых возвращали с фронта по просьбе сельской общины. Росло число дезертиров. Рабочие закрытых владельцами фабрик также устремились в деревню. Наконец, женщины тоже стали более активными. Крестьянки присоединялись к революции медленнее своих мужей, но зато сообщали ей чисто женскую страстность и фанатизм.

   Естественно, отток рабочих рук из деревни уменьшал стремление крестьян увеличить свои земельные наделы. Сельскому населению едва хватало сил обрабатывать ту землю, которая у него уже была. История дала дворянам передышку, но именно эта передышка их и погубила. Видя, что деревня смотрит на городскую революцию со стороны, и не испытывая на свою собственность сильного давления, характерного для начала века, помещики надеялись с помощью нового правительства удержать позиции и были готовы защищать их.

   Но деревня и не думала отказываться от своих требований. На самом деле она была совсем не такой пассивной, как казалось с виду. Крестьяне принимали активное участие в событиях в лице солдат, которые массами присоединялись к революции и посылали своих депутатов в Советы. Мужики, составлявшие подавляющее большинство «серых шинелей», больше не были беззащитными. Солдатские «наказы» отражали все требования аграрной революции и были более настойчивыми и продуманными, чем крестьянские. Но если крестьяне откладывали решение главного вопроса о справедливом распределении земли, то у них еще оставались мелкие бытовые вопросы, от решения которых, однако, зависела их жизнь и работа.

   Поскольку недостаток земли ощущался менее остро, чем недостаток рабочих рук, на первый план вышла абсолютно новая для российского крестьянского движения проблема использования труда военнопленных. Она касалась в первую очередь деревенских женщин, вынужденных нести как собственное бремя, так и бремя мужа. На селе сложилась абсурдная ситуация: женщины, подростки и старики были изнурены физическим трудом, тяжелым даже для мужика в цвете лет, в то время как помещичьи земли обрабатывали военнопленные, часто знакомые с намного более эффективной агротехникой. Платя за этих новых «рабов» мизерную сумму – три рубля в месяц, – помещики могли регулярно получать от тридцати до пятидесяти человек, использовать дармовую рабочую силу и самые примитивные орудия труда. Это позволяло им проводить капитальные усовершенствования своих имений, даже не диктовавшиеся необходимостью: рыть пруды, строить сараи и дома. Война принесла деревне чудовищные страдания; дворянство же получило новую возможность произвести значительные экономические улучшения. Но это еще не все. Помещик, обеспеченный бесплатными рабочими руками военнопленных, стал совершенно независимым от деревни. Теперь он мог обойтись без помощи крестьян соседних деревень, а они по-прежнему нуждались в его лесах, лугах, пастбищах и т. п. Раньше помещик должен был волей-неволей ладить с крестьянами и идти им навстречу. Теперь же он мог эксплуатировать их без всякого опасения.

   В деревнях начался ропот: почему жена и старый отец солдата должны надрываться и «наживать грыжу», в то время как помещик, это «испорченное дитя» старой России, сохраняет все свои привилегии в новой России? Где справедливость нового порядка, где его народный характер? Собственность дворян на землю несправедлива: не они возделывают ее своими мозолистыми руками, не они поливают ее своим потом. Если так, то пусть они нанимают батраков не за гроши – они могут себе это позволить, в отличие от солдатской вдовы, семьи с большим количеством едоков и недостатком работников. На сходках крестьяне решали восстановить справедливость и исправить недосмотр нового правительства; разве можно за всем уследить из далекого Петербурга? Они толпами приходили в поместья, забирали военнопленных и направляли их в семьи с наименьшим количеством работников – если, конечно, напуганные пленные, невольно ставшие «яблоком раздора», не разбегались. Однако чем более жаркими становились споры, тем чаще военнопленные предпочитали третий выход из положения: они присоединялись к крестьянам против помещиков, умело применявших «потогонную систему» .

   И тут возникла новая проблема. Правительство требовало, чтобы крестьяне засевали и убирали урожай с каждого клочка земли. Города и армия уже испытывали недостаток зерна и фуража. Но за время войны крестьянские лошади пали, а механизмы, которых и без того не хватало, пришли в полную негодность. Сельскохозяйственная техника, по большей части импортная, была недоступна. Старое оборудование износилось. Разве крестьянин мог без зависти смотреть на хорошо оснащенное помещичье хозяйство? Отчасти стремясь сберечь оборудование, отчасти из-за того, что твердые цены делали невыгодным выращивание пшеницы, помещик нередко оставлял часть своих площадей незасеянной. Поэтому принадлежавшие им лошади и механические приспособления использовались далеко не в полной мере, дорогая сельскохозяйственная техника подолгу простаивала, а уход за помещичьим скотом требовал слишком больших затрат дополнительного труда.

   Почему так вышло? Правительство объявляет засевание полей национальным долгом, обязанностью перед государством. Если так, то оно должно обеспечить деревню средствами, позволяющими решить поставленную задачу. Почему правительство смотрит сквозь пальцы на то, что в соседнем имении земля не засевается, дорогое оборудование не используется, а за породистым скотом никто не ухаживает? Крестьяне, испытывавшие недостаток рабочих рук, протестовали все громче и все увереннее. Нельзя позволять помещикам, чтобы их техника простаивала; местные органы власти должны провести инвентаризацию и передать неиспользуемую технику крестьянам – конечно, за справедливую компенсацию. То же относится к землям, которые владелец не может или не хочет обрабатывать. Из-за твердых цен на пшеницу деревня получает от правительства жалкие гроши; раз так, то почему дворянам позволяют собирать с крестьян высокую дань, если последние выполняют свой долг перед государством, трудясь на арендованных помещичьих землях? Арендную плату нужно снизить, потому что она была намеренно завышена из-за нехватки посевных площадей, постоянного роста народонаселения и низкой продуктивности крестьянского хозяйства.

   За всем этим стояла железная мужицкая логика. Теперь крестьяне начали действовать. Местные органы народной власти принимали решения о справедливом распределении военнопленных, требовали от каждого землевладельца точных сведений о засеянных площадях и забирали пустующую землю во временное общинное пользование, платя за нее «по совести». Предвидя саботаж помещиков, они назначали штрафы за несоответствие реально засеянных площадей заявленной цифре; думали, как обеспечить полное использование помещичьего скота и оборудования за пределами фермы (причем тоже «за справедливую плату»). В случаях плохого хозяйствования органы местной власти начинали заменять владельцев или управляющих более способными; но самым главным было то, что они снижали арендную плату и определяли стандартную оплату труда батраков. Если помещик настаивал на праве самому решать, сколько платить наемным рабочим, сельский сход принимал решение отложить этот спорный вопрос до окончания Учредительного собрания, но до тех пор денег помещику за аренду земли не платить, а переводить их на депозитарный счет в Государственное казначейство. Поскольку при старом режиме дворяне пользовались услугами местных органов самоуправления (уездных управ, регистрировавших договоры с крестьянами, уездных судов, преследовавших крестьян за невыполнение обязательств и т. д.) бесплатно, теперь крестьяне «восстанавливали справедливость» и облагали бывший привилегированный класс крупным налогом «на обеспечение работы новых органов народной власти».

   В некоторых местах помещики шли навстречу новым требованиям (возможно, против своей воли), понимая, что в противном случае возникнут острые конфликты и даже вражда, а никаких средств, позволяющих бороться за свои «права», у них нет. В таких случаях обе стороны приходили к более или менее разумному компромиссу.

   Но в подавляющем большинстве случаев сельские помещики вели себя совсем по-другому. Им принадлежало недвижимое имущество, скот и оборудование. Они жили под защитой Свода законов Российской империи, признававшего за землевладельцем неограниченное право на его собственность. Дворяне понимали, что законы могут измениться. Но кто в состоянии это сделать? Конечно, только Учредительное собрание. Даже Временное правительство, законность которого сомнительна, не полномочно принимать такие изменения; оно представляет собой случайный набор людей, вынесенных наверх революционной волной. Но если кто-то и считал, что некоторые дела все же находятся в компетенции Временного правительства, то подчиняться решениям местного органа «народной власти», неизвестно кем и как выбранного, не было никакого смысла. Раз Временное правительство не издало нового закона, то говорить о каком-то «законодательном междуцарствии» не приходится. Старый закон никем не отменен, а потому остается в силе. Все комитеты и Советы обязаны действовать в соответствии со старым законодательством, тщательно соблюдать его и заставлять все местное население уважать закон. Иначе они сами будут считаться преступниками и попадут под суд.

   У помещиков была своя железная логика, основанная на официальном законе. Это была логика десятого тома Свода законов, проникнутого духом римского права с его догматом священной и неосязаемой «квиритской собственности», с его «jus utend? et abutend?» [материальным и нематериальным правом (лат.). – Примеч. пер.]. Для крестьянского ума это было так же чуждо, как для помещика мужицкая аксиома о том, что, поскольку народ стал хозяином государства, он же стал полным и единственным собственником всей земли. Согласно представлениям мужика, земля принадлежала Богу или царю; после свержения самодержавия народ стал сам себе царем, а потому немедленно получил право распоряжаться всей землей.

   Рождение новой, революционной России привело к возникновению антагонизма. Вопрос требовалось решить, причем срочно. Продолжать держать его под сукном было уже невозможно.

¹ 1917 год в деревне. М.: Госиздат, б. г. С. 301.

² Газета «Земля и воля». 1917. № 3.

³ 1917 год в деревне. С. 40.

⁴ Там же. С. 64.