В некоторых больших пунктах скопления русской эмиграции состоялись заседания протеста против бессудной расправы большевиков со своими политическими противниками, а панихиды служились в сотнях городов всех материков до Австралии включительно. Как о собраниях, так и о панихидах печатались сообщения и в иностранных газетах. Из кипы мною полученных писем, вырезок из русских и иностранных газет, некрологов, из коих многие были с портретом покойного Павла Дмитриевича, отчетов о заседаниях приведу некоторые выдержки. (Как это ни странно, но наше сходство, дававшее повод к смешиванию нас с первых дней рождения, повело к тому, что к некоторым некрологам, например в польской газете Swiat, был ошибочно приложен мой портрет.)

   «В Париже в церкви на рю Дарю состоялась панихида по князе П.Д. Долгорукове и 19 с ним убиенным. Служил митрополит Евлогий, сказавший прочувствованное слово, пел хор Афонского. Кто запоздал, тому уже не пробраться. Церковь, украшенная к Троице березками, была полна молящимися, как в богослужения, совершаемые в большие праздники. Никогда эмиграция не была представлена так полно, как на этой исторической панихиде. Сошлись республиканцы, монархисты, народные социалисты и просто социалисты, православные и не православные, христиане и не христиане. Среди собравшихся руководители эмигрантских организаций, представители посольств окраинных государств, чины сербского, болгарского и греческого посольств, члены кавказских делегаций и украинских союзов, президиум русско-еврейской общины «Огель Иаков». «В Берлине в русской церкви была отслужена торжественная панихида по 20 казненным в Москве. Церковь была настолько наполнена молящимися, что некоторые не могли войти в храм и принуждены были оставаться на улице. Во время пения «Вечной памяти» в церкви раздались рыдания. В редакцию газеты поступило несколько анонимных писем от лиц, называющих себя советскими служащими, с выражением сожаления о том, что по своему положению они не могли присутствовать на панихиде».

   В Латвии, вероятно, вследствие политической обстановки и боязни недоразумений с советским представительством, что ясно видно из приводимой ниже газетной заметки, панихиду пришлось отслужить в более скромной обстановке: «Трагическое впечатление произвела панихида, отслуженная при огромном стечении народа в Рижском кафедральном соборе. Ее служит один отец Василий Руперт, без диакона, без хора, без полного освещения – ведь устроители не намерены были делать из панихиды никакой демонстрации и перед панихидой обратились к очередному священнику, желая только исполнить религиозный долг – помолиться за погибших братьев… Но от скромности обстановки впечатление было еще сильнее – не на праздник собрались молящиеся, а на великую скорбь… И совершенно неожиданно звучит прекрасное стройное пение тут же организованного хора. Здесь и певцы отдельных хоров, и учащаяся молодежь обоего пола». «В старинном и крошечном университетском городке Юрьеве, в Эстонии, также была отслужена в Успенском соборе панихида по жертвам красного террора. Церковь была полна молящимися, а во время пения «Со святыми упокой» и «Вечной памяти» все преклонили колена». «В Ревеле на панихиду по князе П.Д. Долгорукове и всем с ним убиенным в Александро-Невском соборе явилось огромное количество молящихся, не только русских, но также много немцев и эстонцев».

   В славянских странах торжественные панихиды были отслужены в больших городах русскими, а иногда и местными епископами; служились панихиды и во многих мелких пунктах, причем часто присутствовало по преимуществу местное население. «Трогательная молитва» – так озаглавило белградское «Новое время» свою маленькую заметку: «В Банатском Новом Селе по собственному почину сербского священника о. Чедомира Урицкого отслужена панихида по убиенном князе Павле Долгорукове и 19 с ним». «В Рущуке (Болгария) по инициативе местного отделения Общества галлиполийцев отслужена панихида «по старом, верном друге армии Павле Долгорукове и по жертвам красного террора Советской России». «Церковь была переполнена молящимися русскими и болгарами». «С огромной чуткостью отозвался Харбин на призыв помолиться за убиенных большевиками в Москве: Свято-Николаевский собор был переполнен. Там молящиеся стояли плечом к плечу. Масса публики толпилась в церковной ограде». «На Восточно-Китайской железной дороге рабочими и служащими была отслужена панихида по расстрелянным в Москве 20 патриотам».

   Русский Национальный комитет в Париже издал протест, обращенный «к правительствам и общественному мнению цивилизованных наций», за подписью председателя А. Карташова и товарищей председателя М. Федорова и В. Бурцева. Протест этот был переведен на иностранные языки и разослан в наиболее влиятельные газеты, поместившие его по большей части на видном месте. В заключительной его части говорится: «Псевдорусское правительство охотно пользуется желанием европейцев играть с ними в международное право, но обращается с правом по-готтентотски. Юного убийцу убийцы русской царской семьи оно требует казнить по всей строгости формального закона, а само уже казнило 20 лиц, неповинных в данном деле, несмотря на лживые характеристики некоторых из них, хорошо известных всей России, как, например, известного республиканца и одного из основателей Конституционно-демократической партии, князя Павла Долгорукова, обманно названного сейчас большевиками «лидером монархистов».

   В Праге по случаю московского расстрела был созван партией славянских социалистов митинг протеста. Вот выдержка из газетного отчета об этом чешском собрании: «После ликования коммунистического «Руде право» по случаю бессудных казней и тягостного двусмысленного молчания по этому поводу крупных социалистических газет с их повышенным негодованием по поводу убийства Войкова значение этого митинга особенно велико. Были приглашены в качестве гостей представители различных политических группировок из среды русской эмигрантской колонии. Большой зал народного дома был переполнен. Редактор партийного органа Ф. Шварц между прочим сказал: «В Праге бывали собрания протеста против насилия австро-венгерских властей над русским населением Галиции, против преследования социалистов в Советской России, но никогда общество не было так потрясено, как ныне при возобновлении террора над русским народом и применением большевистским правительством бессудных казней над своими политическими противниками». Докладчик посвящает несколько слов памяти убитого П.Д. Долгорукова и указывает, что «он был не монархист, а русский демократ, боровшийся с самодержавием». И. Стшибрный, бывший министр, член парламента и лидер партии, сказал в своей речи: «Обязанность социалиста и демократа энергично протестовать против гнусных действий советской власти, тяжко компрометирующих социализм. Мы протестуем против всякого убийства, делается ли оно против Бога, цезаря или во имя массовой диктатуры». От русской эмиграции говорил П. Юренев, указавший прежде всего, что эмиграция не вмешивается в местные партийные споры и он сам, будучи здесь чужим (возгласы по всему залу: «Вы не чужой, вы наш брат!»), выступает лишь для того, чтобы сказать правду о рабоче-крестьянской власти в России. Правительство, не признающее за рабочими права на стачки, не дающее им свободы слова, расстреливающее крестьян и рабочих, может только прикрываться в своих преступных действиях их интересами. Ложь большевиков давно понял русский народ, теперь ее начинают понимать в Европе. Слабые попытки местных коммунистов сорвать собрание выкриками и распространением зловонных газов были быстро ликвидированы, немедленно были открыты большие окна, и бесчинствующие были выведены из зала».

   Парижская лига прав, во главе которой стоят лидеры социалистов и левых демократов, приняла следующую резолюцию: «Полагая, что ни в какой стране политическое убийство не может оправдать кровавых репрессалий против лиц, заведомо неответственных за это убийство, Лига протестует против не поддающегося извинению преступления, каковым являются массовые расстрелы противников строя со стороны чеки».

   М.М. Федоров писал в «Борьбе за Россию» в номере от 18 июня 1927 года: «Я только что получил трогательное письмо от одного голландца, стоящего во главе одного из крупнейших мировых предприятий в Лондоне. До глубины души возмущенный позорным «бестиальным» убоем в Москве ни в чем, кроме горячей любви к родине, не повинных русских патриотов, я предлагаю принять на свое содержание двойное (то есть 40) число русских юношей, чтобы дать им возможность, завершив образование, послужить в свое время своей великой родине».

   Известный русский публицист, народный социалист СП. Мельгунов писал в статье «Борьба идет» в «Борьбе за Россию»: «Мы не можем не отнестись с критическим осуждением к акту, совершенному в Варшаве Ковердой. Революционный акт должен иметь место только на территории той страны, с деспотией которой ведется борьба. Подвергая критической оценке подобные террористические акты со стороны целесообразности, мы не можем, однако, не проникнуться психологией убийцы Войкова. Не надо быть «монархистом», дабы с омерзением относиться к кровавой бойне, устроенной большевиками царской семье. Печать принесла сообщение, что за убийство Войкова в Москве расстреляно 20 человек. В опубликованном списке первым стоит П.Д. Долгоруков – «руководитель монархических организаций за границей». Нет, не «монархистом», мечтающим о восстановлении старого, был князь Павел Долгоруков, а благородным русским патриотом».

   «Иллюстрированная Россия» № 25 от 18 июня 1927 года значительную часть посвятила расстрелу двадцати, а главным образом Павлу Дмитриевичу. На обложке дан (помещенный выше) снимок Павла Дмитриевича в Ясной Поляне. В тексте – его последний парижский портрет и интересная фотография, изображающая многолюдное заседание Общества мира, состоявшееся в Москве, в здании городской думы в феврале 1910 года под председательством Павла Дмитриевича. Заседание было созвано по случаю визита французских парламентариев к русским народным представителям. Павел Дмитриевич изображен стоящим на трибуне, рядом с ним председатель французской парламентской делегации Эстурнель Констан. Позади них – большая статуя императрицы Екатерины П. В тексте журнал дает ряд отзывов общественных и политических деятелей по поводу расстрела, а именно: Н.Д. Авксентьева, М.Л. Гольдштейна, графа В.Н. Коковцова, В.А. Маклакова, П.Н. Милюкова, Г.Б. Слиозберга и П.Б. Струве. Ниже приводятся выдержки из заявлений трех лиц, говорящих по преимуществу о Павле Дмитриевиче:

   Н.Д. Авксентьев: «Из казненных я знал только князя Долгорукова, к которому относился всегда с величайшим уважением и с которым вместе делил роль узника в Петропавловской крепости, куда мы были заключены после Октябрьского переворота. Несмотря на грозившую ему опасность, он вел себя мужественно, проявлял поразительную беспечность, совершенно не думая о себе. Зато вспоминаю, как он рыдал, узнав об убийстве Шингарева и Кокошкина».

   П.Н. Милюков: «Бессудный расстрел вызвал негодование общественной совести всего человечества и, несомненно, создаст единый моральный фронт против советской власти. Князь Павел Долгоруков, которого я близко знал, был кристально чистым человеком. Более безобидного и незлобивого человека трудно встретить. Его заслуги перед освободительным движением, которого сами коммунисты не отрицают и памятники которого они теперь так тщательно собирают, делают это преступление еще более бесчестным, еще более мерзким».

   П.Б. Струве: «Расстрел двадцати с незабвенным князем П.Д. Долгоруковым во главе есть в данной психологической атмосфере не просто гибель отдельных людей. Это событие может оказаться многообещающим семенем общенародного освободительного подвига. Лично князя Павла Дмитриевича я любил и ценил за его душевное благородство и беззаветный свободолюбивый патриотизм».

   Наконец процитирую еще и весьма характерную статью – отклик на совершенное ими убийство – большевистской «Правды» от 28 июня 1927 года, тем более что статья эта Сталина:

   «Недавно был получен на имя Рыкова протест известных деятелей английского рабочего движения Ленсбери, Макстона и Брокуэя по поводу расстрела двадцати террористов и поджигателей из рядов русских князей и дворян. Я не могу считать этих деятелей английского рабочего движения врагами СССР. Но они хуже врагов, так как, называя себя друзьями СССР, они тем не менее облегчают своим протестом русским помещикам и английским сыщикам организовывать и впредь убийства представителей СССР. Они хуже врагов, так как они своим протестом ведут дело к тому, чтобы рабочие СССР оказались безоружными перед лицом своих заклятых врагов. Они хуже врагов, так как не хотят понять, что расстрел двадцати «светлейших» есть необходимая мера самообороны революции. Недаром сказано: «Избави нас Бог от таких друзей, а с врагами мы сами справимся». Что касается расстрела двадцати «сиятельных», то пусть знают враги СССР, враги внутренние, так же как и враги внешние, что пролетарская диктатура в СССР живет и рука ее тверда».

   Европейское общественное мнение, осудившее было поступок Коверды, сразу изменило свое отношение к советской власти и к поступку Коверды после расстрела 20 человек, находя, что этот поступок стал психологически понятен. Приведу выдержки из некоторых тогдашних иностранных заграничных газет:

   «Таймс»: «Акт мести в отношении людей, сидевших месяцы в тюрьме без предъявления к ним обвинения, вызывает омерзение во всех цивилизованных государствах». «Вестминстерская газета»: «Державы, подписавшие Локарнское соглашение, должны немедленно установить единую политику в отношении СССР». «Кельнская газета»: «В эту ночь расстрела советская власть сама уничтожила все результаты предпринятого ею морального наступления». «Берзен Курьер»: «Советской политикой руководит палач». Социалистический «Форвертс»: «Во всем культурном мире раздается крик ужаса и возмущения против варварского правительства». «Локаль анцейгер»: «В ужасном избиении в Москве проявилась после периода некоторого спокойствия истинная природа большевизма. Государство, которое расстреливает без суда двадцать своих граждан, ставит себя вне цивилизации. Все обвинения, предъявлявшиеся в свое время царизму, бледнеют в сравнении с этим позорным преступлением». Болыпевизанствовавшая «Фоссова газета»: «Расстрел двадцати привел к тому, что советская власть сразу потеряла моральный престиж». «Пти Паризьен»: «Подобные приемы вызывают против советской власти негодование цивилизованного мира». Официальный «Тан»: «Московская трагедия создана тиранами, которые мечутся в страхе и отчаянии, предвидя поражение, в то время когда их осуждает здравый рассудок, когда их отвергает человеческая совесть. Если советский строй вернется к тем отвратительным деяниям, которые покрыли несмываемым позором время 1918—1920 годов, если он будет только утверждением дикого варварства и сам себя поставит вне права, пред всеми народами встанет вопрос, возможно ли поддерживать какие-либо сношения с такою властью». «Журнал де деба»: «Казни русских якобы «царистов» нигде не поднимут престижа советского правительства». «Виктуар» и «Авенир» требуют немедленного разрыва отношений.

   Отдельные вырезки из газет Северной и Южной Америки, Китая, Японии, Персии, Южной Африки заставляют думать, что пресса почти всего мира отозвалась на московские расстрелы.

   Приведу выдержки из некоторых соболезнующих писем, полученных мною по случаю смерти Павла Дмитриевича. Наша двоюродная сестра княгиня А.П. Аивен писала: «Я только что вернулась из церкви. На панихиде было столько народа, что в нашем обширном соборе было тесно. Служил митрополит, пел большой хор. «О плачущих и болезнующих» тоже помолились. Может быть, не напрасно погиб наш брат. Может быть, эта безобразная и бессмысленная месть вновь откроет притупившиеся, привыкшие к большевистским зверствам глаза. Я уверена, что он был прост до конца».

   Из письма А.В. Гольштейн: «Вчера должны были признать, что безвозвратное совершилось. Вчера же с горькими слезами перечитали известную Вам рукопись и еще ясней поняли его великую душу. Мало кто из нас может с ним сравняться… Величие его духа выявляется в необыкновенной простоте: ни одной громкой фразы, ни малейшего самовозвеличения. Он совершил свой подвиг с каким-то нечеловеческим забвением своей личности. Ни возвеличения, ни ложной скромности: для него его подвиг какое-то очередное дело. Деловая оценка и тут же какой ел борщ и вареники. А ведь смерть он принял сознательно: еще в 24-м году, когда шел в Россию в первый раз, в своих, как он говорил, «инструкциях» несколько раз говорится: «в случае моей смерти».

   Письмо генерала Врангеля: «Нет слов выразить чувства негодования перед совершенными палачами русского народа преступлениями, перед трусливым раболепием мировой «демократии», остающейся безучастным свидетелем этого. Ваш покойный брат был один из немногих, деливших с родной мне армией весь ее крестный путь, оставшийся ей верным в несчастье. Наша совместная с ним работа в Константинополе и Белграде дала мне возможность оценить и искренно полюбить его. В его лице «белое» дело теряет верного и испытанного друга».

   Князь В.А. Оболенский: «Павел Дмитриевич шел сознательно на мученичество и смерть. И он так просто пошел в Россию и наверно просто принял заключение и казнь. Был он ведь мужественный человек. Нам всем казалось тогда, что это ненужная жертва с его стороны, да и он, вероятно, считал ее нужной больше для себя, для своей совести, не мирившейся с бесцельным эмигрантским житьем. А вот оказалось, неожиданно для нас всех, что пожертвовал он собой не только для себя, а для России и что его смерть стала огромным событием. Все газеты всех направлений, русские и иностранные, полны негодующими статьями, а среди русских ощущается тоже какой-то единый порыв. Вчера на панихиде церковь не могла вместить огромную толпу. Затрудняюсь даже определить ее размеры. Во всяком случае, это были не сотни, а тысячи. За всю эмиграцию я не видел ни одной панихиды, привлекшей такую толпу. И были все. Павел Дмитриевич так скорбел при жизни о том, что мы все враждуем друг с другом. А вот его смерть всех объединила. И это объединение не было шаблонным обычаем почтить память покойного. Все пришли в церковь, объединенные общим чувством печали, любви и преклонения перед величайшим примером самоотверженности».

   К.И.. Зайцев: «Павел Дмитриевич был рыцарем – редкое сейчас явление. Рыцарем он и ушел в тот мир. Его нельзя жалеть. Его прекрасная смерть как-то вложится и уже вложилась в дело освобождения – удел завидный для всякой мужественной натуры. В сонме мучеников, коими держалась и крепла идея России, будет блистать и его честное имя. Вечная ему память!»

   Проникновение Павла Дмитриевича в СССР и его смерть вдохновили бывшего секретаря графа Льва Толстого В.Ф. Булгакова даже на написание драмы под названием «Рюрикович», весьма, впрочем, далекой от биографически верного изображения как характера, так и действий Павла Дмитриевича.

   Приведу выдержки из нескольких некрологов.

   М.М. Федоров («Борьба за Россию», № 30): «Князь Павел Дмитриевич Долгоруков – прямой потомок Рюрика – сохранил в себе величавые черты того аристократизма, который знаменует высокий культурный отбор, служение высшим идеалам и чистоту душевную, соединенные обычно с личной скромностью и простотой. Вся жизнь Павла Дмитриевича была направлена к действенному и бескорыстному служению родине и своему народу. Богатый земельный собственник, он был одним из основателей партии Народной свободы, которая во главу угла своей экономической политики положила разрешение земельного вопроса в России в полном соответствии с чаяниями русского народа».

   Н. И. Астров, последний московский городской голова, кончает некролог следующими словами: «Прямой, нисходящий от Рюрика, потомок основателя Москвы, потомок князя Михаила Черниговского, умученного в Орде, князь Павел Долгоруков пал от руки московских палачей».

   П.Б. Струве («Возрождение», № 739): «Когда-то богатый человек, привыкший к барскому довольству, он стоически переносил «эмигрантскую нужду» и жил только одной мыслью о России, ее освобождении и возрождении. Жертвенность князя Павла Дмитриевича и его одержимость мыслью о России внушала величайшее уважение и была прямо трогательна. Этот немолодой, грузный человек мужественно и как-то тихо-смиренно нес крест беженства, вперив свой умственный взор в столь далекую и столь близкую, в столь опасную и чужую и столь притягательную и родную Россию. И он ушел туда с какой-то заветной мыслью-мечтой о неотвратимой жертве, которой требует от него родина».

   В нескольких статьях, речах и письмах Павел Дмитриевич называется «рыцарем без страха и упрека». Хотя это выражение и является несколько избитым, но оно, очевидно, напрашивается при воспоминании о том, как он отважно выступал на враждебно настроенном к нему Дворянском собрании, как стоял с генералом Радко-Дмитриевым под обстрелом во время Великой войны, как участвовал в Москве в 1917 году в отстаивании юнкерами от большевиков Александровского училища, как покидал одним из последних Новороссийск, как, наконец, решился проникнуть в СССР.

   В заключение привожу почти полностью два некролога. Написаны они двумя лицами, хорошо знавшими Павла Дмитриевича и дружившими с ним, первый с самого детства, а второй близко стоял к нему под конец его жизни и был в курсе всех его приготовлений в Париже к последней поездке в Россию. Лицо это было знакомо и с «Материалом для воспоминаний».