Рано утром, покидая Черное море, омывающее Россию, мы вступаем в Босфор и медленно идем за русским крейсером с Врангелем на борту по чудному проливу, прибрежные холмы которого – сплошной сад с многочисленными белеющими местечками, виллами, дворцами, развалинами. Ученики американского колледжа на горе высыпают и приветствуют нас кликами. Из-за этого Босфора и вожделений Милюкова я чуть не был побит в Москве татарами на мусульманском съезде.

   При приближении к Константинополю беженская масса на судах, мимо которых мы проходили, восторженно приветствует криками «ура» вывезшего их главнокомандующего, а многочисленные союзные военные суда выстраивают команду и салютуют флагом. Потом они салютуют и нашему адмиральскому флагу.

   В Константинополе я был при Нелидове еще в прошлом столетии. Тогда еще электричество было запрещено в нем, женщины все ходили покрытые чадрами, а на улицах жили стаи собак. Но и теперь Константинополь, в котором мне пришлось прожить полтора года, был живописен и красочен. И торговое оживление Галаты, и особенно Стамбул с турецкими и главным образом византийскими древностями, и чудные окрестности Константинополя яркими пятнами скрашивали нашу серую беженскую жизнь.

   Первый месяц я гостил у П.В. Ратнера, председателя Одесского к.-д. комитета, а ныне константинопольской группы к.-д. Потом я снимал одну за другой две холодные, плохие комнаты, причем в одну надо было спускаться по крутым улицам и лесенкам и ночью легко было сломать в темноте шею. Лишь летом я нашел приличную комнату.

   Мои партийные товарищи Шнеерзон из Белграда и Ельяшевич из Берлина, сами люди семейные и трудом своим живущие в беженстве, услыхав от кого-то о печальном состоянии, в котором я приехал в Константинополь (исхудавший, без денег, оборванный, после потери багажа в Новороссийске), прислали мне денег, совершенно для меня неожиданно. Я никого ни о чем не просил и, кроме них, ни от кого не получил ничего. Не только евреи сильны взаимопомощью, но, как я на себе убедился, они отзывчивы и на помощь вообще, в несчастье. У русских и организация взаимопомощи слабее, да и помощи даже от близких по родству и связям лиц трудно дождаться.

   Врангель поселился сначала в посольстве, а потом переехал на небольшую паровую военную яхту «Лукулл», стоявшую в начале Босфора недалеко от дворца Долма-Бахче. Милый, славный «Лукулл»! Сколько совещаний и бесед на нем было в каюте главнокомандующего или на палубе с дивной панорамой расширяющегося перед Мраморным морем Босфора и видом на Константинополь. В маленькой столовой, увешанной произведениями кадетов и юнкеров, поднесенных Врангелю в Галлиполи, много раз приходилось съедать далеко не лукулловский обед. Другие суда вскоре ушли в Бизерту, и только на «Лукулле» еще развевался Андреевский флаг.

   Чудное здание русского посольства с огромными флигелями было заполнено различными учреждениями, гражданскими и военными, и только в нижнем этаже были апартаменты Врангеля и управляющего миссией А. А. Нератова. В парадных залах помещался госпиталь. Во дворе и у ворот на улице Пера всегда стояла толпа беженцев. Все в здании было серо и загрязнено.

   Русские суда были отведены к азиатскому берегу Мраморного моря за Скутари. Там долго еще томились десятки тысяч беженцев, отчасти за неимением пристанища на суше, отчасти вследствие неполучения еще разрешения властей сойти на берег. Константинополь после войны находился под управлением союзников. В межсоюзной комиссии главным образом распоряжались французы и англичане, под начальством своих верховных комиссаров. Земский союз ежедневно снабжал суда хлебом и консервами. Войска стали отбывать в Галлиполи и на остров Лемнос (казаки). Через неделю стали освобождаться и суда с беженцами; кто переехал в город, а большинство в беженские лагеря в окрестностях Константинополя на европейском и на азиатском берегу. В городе, на Принцевых островах и в других местах уже находилось много беженцев, преимущественно одесской и новороссийской эвакуации. Мне часто приходилось бывать в лагере Лан, где поселилась семья брата. Лагерь помещался в казармах кожевенного завода на берегу Мраморного моря, за старинной городской стеной, близ мрачного Семибашенного замка. Неказистое помещение, и, как и в других лагерях, обзавелись скоро церковкой, хором, а также при помощи Союза городов – читальней. Питание беженцев в лагерях производилось главным образом на счет частной американской благотворительности. Американцы широко помогали все время одеждой, пищей и в культурных начинаниях (обучение).

   В городе русская речь слышалась постоянно и повсюду встречалась русская военная форма.

   Бывшие офицеры торговали на улицах пончиками и другими предметами. Открывалась масса русских магазинов, столовых, ресторанов и различных учреждений до тараканьих бегов включительно. В числе русских ресторанов были и самые лучшие и дорогие в Константинополе. Во многих ресторанах служили русские дамы. Богатые интернациональные клиенты (греки, армяне, левантинцы, евреи, еспаньолы^[15]) вносили наиболее соблазна среди них, и немало моральных и семейных устоев рухнуло в Константинополе, который и в обычное время представлял из себя международное торжище со свободными нравами.

   Турецкая монархия доживала свои последние дни. Султан жил узником в Ильдиз-Киоске. Я был на селамлике в одну из пятниц. Какая разница с блестящими селамликами при Абдулл-Гамиде в конце прошлого столетия, с блестящей свитой, чудным войском и великолепными лошадьми. Теперь – жиденькая процессия, без карет гарема и толпы евнухов за коляской султана, а малочисленные войска пополнены пожарными. В Константинополе хозяйничают союзники, а в Малой Азии в войне с греками возвышается, хозяйничает Кемаль, который одно время подходил близко к Константинополю, а падишаху и повелителю правоверных остался один Ильдиз-Киоск.

   Среди русских беженцев, разумеется, страшная нужда. Широко действует Земский союз, возглавляемый Хрипуновым, и американская помощь. В городе и лагерях устраиваются бесплатные и дешевые столовые, организуется трудовая помощь. Обладающий меньшими средствами, возглавляемый Юреневым Союз городов, в котором работаю и я, как член его комитета, удовлетворяет культурные потребности (обучение, библиотеки). Открывается гимназия, перенесенная на следующий год в Чехию. Главная заслуга в открытии гимназии принадлежит А.В. Жекулиной, удивительно способной и энергичной организаторше в школьном деле. Она и Сомова, представительница американского филантропа Уитимора, пользуются большим авторитетом у американцев, и через них получаются от них значительные средства.

   Через год от совещания послов в Париже приезжал ревизовать союзы В.Д. Кузмин-Караваев. Он произвел удивительную, исключительную, по тому времени общей нервности и сумятицы, ревизию, тщательную, обстоятельную и объективную. Наряду с большими заслугами он констатировал и недочеты, у Согора – главным образом в делопроизводстве, а в Земском союзе и по существу, а именно в том, на что особенно было распространено обвинение Земского союза, – в трате им самим значительных средств, переданных через князя Львова на нужды армии и предназначавшихся командованию, и в недаче этому последнему отчета в полученной от него сумме. В этом отношении воевал с Хрипуновым и Врангель и Русский совет при нем. Земсоюз не только не возвращал Врангелю выданной ему ссуды, но и отказался дать отчет в израсходовании этой ссуды.

   В Константинополе собралась значительная группа кадетов (к.-д.). Часть их устроила общежитие, где жил и мой брат и Юренев, сняв двухэтажный дом в квартале Харбие. Кроме того, летом на азиатском берегу Мраморного моря была и к.-д. дача, при школьной колонии Согора. Мы еженедельно, особенно в первое время, заседали, а члены Центрального комитета собирались изредка. Главной нашей задачей было образование, а затем и направление деятельности межпартийного объединения ПОК (Политический объединенный комитет) под председательством Юренева, в который кроме кадетов входили представители Земского союза, Согора, Торгово-промышленного союза и других организаций. Частые собрания ПОКа были многочисленны и иногда очень оживленны. Впоследствии ПОК принял на себя функции отдела Национального комитета.

   Много времени общественные организации посвящали выяснению своего отношения к армии и Врангелю. В самом начале константинопольская общественность (в том числе Юренев, Хрипунов и др.) письменно выразила Врангелю готовность всецело поддерживать его преемственную власть как главнокомандующего. Потом, когда зарождался Русский совет, стали предъявлять всякие условия при выработке взаимоотношений. Было много совещаний в посольстве и на «Лукулле», которые ни к чему не привели, между общественностью и Врангелем установились холодные отношения, и Русский совет потом многими бойкотировался.

   Теперь я думаю, что тогда из-за пустяков ломали копья. Я лично, не придавая большого значения параграфам выработанной конституции, решил для себя всецело поддерживать армию, как политическую и национальную силу, и думаю, что моей непосредственной работой при ней я внес свою скромную лепту для конечной правильной оценки эмиграцией армии с политической точки зрения.

   Кроме политического объединения ПОКа дружно и плодотворно работал ЦОК (Центральный объединенный комитет) благотворительных учреждений (Красный Крест, Союз городов, Земский союз) под председательством Б.Е. Иваницкого.

   О левых политических организациях не было слышно. Сформировалась монархическая группа.

   В редакции одной из турецких газет в Стамбуле я присутствовал на ряде бесед с турецкими редакторами и публицистами. Турки в общем замечательно хорошо относились к русским и ненавидели французов и особенно англичан. Например, без установленных пропусков они ни за что их не пропускали в Святую Софию, а меня, узнав, что я русский, пропускали без всяких билетов. Беженцам они помогали насколько могли. Недалеко от посольства, на маленькой площадке, возвышавшейся над улицей, среди трех стен, устроились беженцы наподобие табора, в котором они жили и мерзли зимой. Я сам видел, как сгорбленный старик мулла раздавал им деньги. И это далеко не единичный пример.

   Я получил телеграфный вызов от Коновалова из Парижа в Учредиловку, как член Учредительного собрания. Как ни соблазнительно было поехать в Париж с даровым проездом и оплатой пребывания там, я не поехал, так как считал ненужной затею поднимать тень Учредительного собрания с его С. Р-ско-большевистским подавляющим большинством, выборы в которое производились уже при большевиках, в смутное время ноября 1917 года. Небольшая кучка его членов за границей не могла ни у кого пользоваться авторитетом. И действительно, этот пустоцвет через некоторое время завял, ничего не сделав и поглотив зря известное количество труда и денег.

   В большом вестибюле парадной посольской лестницы торжественно состоялось открытие Русского совета в присутствии многочисленных гостей. Врангель и некоторые из нас произнесли речи. Всего членов Русского совета было человек 45; председательствовал Врангель. Несколько человек было по назначению (я, Шульгин), остальные по выборам общественных (не политических) групп: земских гласных, городских гласных, парламентского комитета, Торгово-промышленного союза, а впоследствии и территориальные представители от Болгарии и Сербии. Русский совет был финансово-контрольным аппаратом при армии; кроме того, он должен был быть посредником между армией и гражданской эмиграцией, быть истолкователем нужд армии и ее политического значения, облегчая главнокомандующему его роль в трудном международном положении, то есть косвенно функции Русского совета были и политические. При этом считалось нужным поддерживать моральную связь и преемственность армии от Добрармии и преемственность власти Врангеля как главнокомандующего от Корнилова. Заседали мы или в кабинете Врангеля внизу, или в одной из зал посольства, оставаясь из-за холода в пальто и шапках.

   Казалось бы, что такие задачи были вполне естественны и надо было идти навстречу главнокомандующему, раз он искал общественной опоры, но Русский совет встретил враждебное отношение не только среди левых партий, не признававших армию, но и среди большей части Политического центра, который не знал и не понимал армии.

   К сожалению, долгие переговоры не привели и к представительству казаков. Соединенный совет Дона, Кубани и Терека потребовал около половины мест своим представителям и предъявил ряд требований, до права самостоятельного сношения с иностранными державами включительно (!). Как ни странно было это последнее требование, препираться из-за этого, по-моему, не стоило. Бог с ними, пускай сносились бы, все равно ничего из этого не вышло бы.

   Для популяризации условий жизни армии на чужбине я взялся выпускать гектографированную официозную еженедельную информацию «Д. и Л.» (инициалы мои и Львова, который предполагал сначала сотрудничать). Сведения я получал из штаба и из частей, а информацию посылали в русские газеты, некоторым учреждениям и лицам во все страны. За два года ведения мной этого дела было выпущено в Константинополе и Белграде более ста бюллетеней, и, при оторванности Лемноса, Галлиполи и Балканских стран от прочей эмиграции, они сыграли известную роль в усвоении этой последней истинного положения и задач переброшенных и сохраненных остатков армии, что, особенно в начале, мало кому было известно и ясно. Из газет всецело поддерживало армию и печатало мою информацию «Общее дело» Бурцева, которое в 1921 году прекратило свое существование, а также несколько маленьких провинциальных газет, в том числе «Новое время», газета монархическая и националистическая. «Руль» систематически информацию не печатал и вообще почти игнорировал армию, а левая пресса была клеветническо-враждебна армии. Отсутствие внепартийной национальной газеты, стоящей на платформе армии, нами очень болезненно ощущалось. Теперь этот пробел в значительной мере пополнен выходом «Возрождения», на которое армия может вполне рассчитывать.

   Чтобы лично узнать, в каких условиях очутилась наша армия, всего через месяц после эвакуации, в середине декабря я посетил Галлиполи.

   Галлиполи, маленький городок с развалиной-крепостью у входа в Дарданелльский пролив, перешел после войны к Греции. Он весь в развалинах от землетрясений и от перекидной бомбардировки союзников через полуостров. Я встретился там с одновременно прибывшим Врангелем, возвращавшимся с Лемноса.

   О Галлиполи существует целая литература, и я не стану подробно описывать те лишения и ужасные условия, в которых находилась армия в городе и в лагере в шести верстах от него, переброшенная сюда зимой. Подробный отчет мной представлен Врангелю и в ПОК. Еще только что начинали устраиваться. Впоследствии условия, благодаря исключительной энергии Кутепова, улучшились. В городе жило тоже в отвратительных условиях много семей офицеров и солдат. Сначала даже некоторые жили в пещерах и под лодками. Женщины и дети часто ютились в комнатах разрушенных домов с тремя стенами или без потолка, завешивая и заделывая бреши досками или материей. Госпитали были еще в самом примитивном состоянии, большинство больных лежали на полу, медикаментов и инструментов почти не было. Потом американцы снабдили всем этим; заразные больные различными болезнями лежали вместе.

   Так как Врангель уехал в лагерь на автомобиле с французским адмиралом Ле-Боном, а мне хотелось видеть смотр войск, то я пошел в лагерь пешком по холмистой грязной дороге. Вдали виднеются горы азиатского берега пролива. По дороге в город шли солдаты с сучьями, так как топливо в город доставлялось с гор за лагерем, а обратно они несли по два-три кирпича с развалин города для кладки печей в лагере.

   Лагерь расположен в долине. По одну сторону речки – четыре кавалерийских полка, по другую – четыре пехотных расположены в больших французских палатках. Я застал конец смотра, когда Врангель в сопровождении адмирала Ле-Бона здоровался с двумя последними полками и говорил им речь. Люди с восторгом встречали своего главнокомандующего.

   Сразу уже можно было видеть, что это войска, кадр армии, а не сброд людей. После смотра Врангель беседовал с генералитетом и с командирами полков в палатке, и, хотя беседа была очень интимная и касалась больных мест, коих было немало, Врангель пригласил меня, штатского, присутствовать, как бы подчеркивая необходимость связи армии с общественностью. По окончании беседы я испросил у него позволение посещать лагерь для бесед и высказал уверенность, что общественность поддержит армию и что мы, со своей стороны, должны опираться на армию как на твердый фундамент, так как она символ борьбы с большевиками, вывезла из России и сохранила общие всем нам национальные лозунги этой борьбы. На обратном пути в автомобиле, в котором мы ехали, Кутепов рассказывал Врангелю о затруднениях, чинимых французскими властями. Комендант и гарнизон были французские. На караулах стояли преимущественно чернокожие сенегальцы, «сережки», как их звали русские солдаты.

   В это время баронесса Врангель, сопровождавшая мужа, была в дамском комитете и посещала русские учреждения в городе. Врангель в тот же день уехал в Константинополь, и союзники не разрешали ему более посещать Галлиполи и Лемнос. Боясь присутствия русской вооруженной силы, они по предписанию из Парижа и Лондона старались всячески распылить армию и трактовали ее как беженскую массу. Недомогавший Кутепов свалился на другой день в тифу, и я его больше не видел.

   Остановился я в штабе, в комнате с молодыми штабными офицерами, большею частью инвалидами. Так как мне не было койки, то я спал на полу, даже не подостлав мое жиденькое пальто, которым покрывался вследствие сильного холода ночью. Начальником штаба был генерал Достовалов, который произвел на меня неважное впечатление. Впоследствии он передался большевикам и служит теперь в СССР.

   Три дня подряд я ездил в лагерь и вел беседы с офицерами в каждом полку отдельно. Сначала я спрашивал о нуждах и записывал их, а потом вел политическую беседу. Офицеры, оторванные от всего мира, очутившиеся внезапно в пустынном Галлиполи, слушали меня с огромным интересом. Из-за недостатка времени приходилось кончать беседу. Как я писал в отчете, «армия висела тогда на волоске» и нужна была огромная сила воли Врангеля и исключительные административные способности и энергия Кутепова, чтобы сохранить этих людей в лохмотьях, почти без оружия, в тисках международных условий, как войско. Оказывается, около половины людей не присутствовали на смотру Врангеля из-за недостатка обуви и одежды. Моего племянника (Ахтырского полка) я застал в рваной шинели, надетой на рваную рубашку, без верхнего платья. Я ему привез водки, закуску и табаку. Он тут же с товарищем все выпил и съел с жадностью, а потом с наслаждением курил. Они здесь курили сухие дубовые листья вместо табака. Из-за массы работы по оборудованию лагеря строевые занятия еще не начинались (они были введены впоследствии). Офицерам самим было не ясно, кто они, беженцы или воины, и что их может ожидать. Их старались распылить французы, большевистская пропаганда и… к стыду, часть эмиграции и русской прессы. Я их старался ободрить, сравнивал их с сербами, принужденными бежать во время войны на Корфу, со знаменитой тысячью гарибальдийцев, у которых, казалось, все было потеряно и которые в конце концов победили и создали объединенную Италию, и т. д. Тяжело было им говорить все это, зная их лишения. Они недоедали при голодном французском пайке, денег, чтобы прикупить хлеба, не было, ночью зябли, так как печи только еще начали складывать в палатках. Не было мыла, стирали в речке без мыла. Бани только что начали копать. Не было белья, посуды, одна кружка на 5—6 человек. Спали без коек, на земляном полу или на досках и так тесно, что старались поворачиваться с бока на бок разом вместе, и т. д. Вечером рано ложились, потому что не было освещения. Великим постом это был уже благоустроенный лагерь с проложенной дековилькой к морю, с конной тягой и ежедневно производилось строевое учение. В городе я тоже беседовал с расквартированными в нем частями, посетил все лазареты и учреждения. При мне прибыл американский представитель и открыл склад с предметами оборудования. Городской и Земский союзы тоже потом прислали своих представителей. Особенно Земский союз принес существенную пользу.

   Трудно было тогда предположить, что вскоре будет тут гимназия, перенесенная затем в Болгарию, церкви, военные курсы, гимнастические и спортивные состязания, театр, хоры и проч. В Галлиполи все время жила Н.В. Плевипкая, жена командира корниловского полка, постоянно певшая в концертах.

   Совершенный вздор, будто людей держали как в плену, как писали «Последние новости». Напротив, всех желающих поступить в университет свободно отпускали и поощряли это, помогая материально им выехать.

   На следующий год я в этом убедился, присутствуя в Праге на вечере студентов-галлиполийцев, которых было там уже много.

   Зимой еще Кутепов объявил, что все не желающие подчиняться воинской дисциплине могут в известный срок покинуть лагерь. Уехало очень немного. От оставшихся требовалось, правда, подчинение очень строгой кутеповской воинской дисциплине. За появление одетым не по форме, за неотдание чести и так далее люди сажались на гауптвахту, так называемую «губу». За преступления, например за пропаганду не подчиняться дисциплине и призыв сбросить «военное иго» и разойтись (то, что делала и либеральная пресса), двое были даже расстреляны по приговору военного суда, приравнявшего это к призыву к бунту.

   Многие, как приезжавший сюда Кузмин-Караваев, строгий законник, возмущались этим. Действительно, с точки зрения буквы закона и международного права на чужой территории расправляться по русским законам было верх беззакония, как и само существование армии. Но французы не протестовали, так как им было легче иметь дело со строго дисциплинированными и организованными десятками тысяч людей, чем с разнузданными бандами, для усмирения которых им пришлось бы расстрелять десятки людей. Кутепов железной рукой скрутил действительно людей, сразу поставив галлиполийский лагерь на военное положение. Но в то же время Врангель и Кутепов материально и морально поддержали это скопище людей, объединили их национальной идеей, воодушевили их на подвиг. Свершилось то, что я называю вторым чудом Врангеля. После крымского поражения он не выпустил вожжей из своих крепких рук и, увезя от большевиков до 150 тысяч людей военных и гражданских, сумел, вопреки мнению многих авторитетных военных, на чужой территории, против воли союзников «незаконно» сохранить армию, хотя и без оружия. И ему, побежденному, повиновались и молились на него. Я видел, когда он через год, на транспортах в Константинополе, проходя своим быстрым шагом мимо выстроенных войск, перевозимых в Болгарию, здоровался с ними, у людей наворачивались слезы. А он только быстро проходил. Но тогда они уже знали и поняли, что для них сделал этот узник союзников, не могший даже к ним ездить из Константинополя, ведший все время из-за них тяжелую, упорную борьбу с союзными властями. Кутепов был верный исполнитель его начертаний, и я, прогрессист и гуманист, подписывавший в мирное время протесты против смертной казни, преклоняюсь перед силой этого человека, спасшего много русских людей в беде от моральной и физической гибели.

   На Пера в Константинополе можно было летом встретить бодро идущих в чистых белых рубахах, с воинской выправкой, отдающих воинскую честь генералам молодых людей и безошибочно узнать в них галлиполийпев. А в то же время несчастные, голодные люди в рваных шинелях угрюмо продавали на улице фиалки, спички, карандаши – то были офицеры, покинувшие армию. Сколькие из них погибли, сколькие опустились! Другие офицеры служили в ресторанах, в кафешантанах, в различных вертепах. Это были люди, убоявшиеся тягот военной службы и кутеповщины и в своем малодушии поверившие людям и газетам, говорившим, что армии нет и быть не может…

   Так как пароходное сообщение Галлиполи с Константинополем очень редкое, то мне пришлось пробыть здесь целую неделю. Маленький городок очень оживился благодаря пребыванию русских, вместе с живущими в лагере превысивших все его население. Открывались новые греческие лавки и кафе, немало домов отремонтировалось. Впоследствии греки открыли лавки и близ лагеря. Открылось и несколько русских ресторанчиков, один даже с музыкантами. В городе образовался оживленный «толчок», на котором офицеры продавали и «загоняли» последние вещи, чтобы купить хлеба, халвы, мыла, табака. Население, само небогатое, очень отзывчиво относилось к нуждам беженцев; турки и греки давали им доски, гвоздей и проч., чтобы штопать жилища. Врангель, во время своего приезда, благодарил городского голову и муллу за это отношение населения. Ко мне из лагеря каждый день приходили с разными вопросами и за объяснениями и для бесед по наболевшим вопросам. Наконец я уехал, как и приехал, на греческом товарном пароходике, на котором спал среди мешков апельсинов и мандаринов.

   В Константинополе я делал доклады о Галлиполи в ПОКе, ЦОКе и у к.-д. Но, несмотря на лично мною виденное, многие общественные деятели не верили мне, что армия существует. Удивительная вещь самовнушение: они были глухи и слепы. Они не хотели, чтобы армия существовала, вероятно боясь ее реакционности и реставрационности ее вождей. А между тем Кутепов, согласно директиве Врангеля, вывел даже понемногу пение гимна в Галлиполи, под тем предлогом, что кощунственно молиться за сохранение царя, когда мы сами его не сохранили и его нет. О внепартийности галлиполийцев подтвердил при проезде через Константинополь в Болгарию и Кутепов, о чем скажу ниже. Далеко не вся общественность, даже константинопольская и не милюковского толка, не поддержала армию, в том числе и многие из моих партийных товарищей. Такая выдающаяся, например, деятельница, как А. В. Жекулина, которой беженство многим обязано за ее культурно-педагогическую деятельность, на все мои данные о Галлиполи твердила, что меня генералы обошли, что никакой армии нет. Известный ялтинский врач и общественный деятель И.Н. Альтшуллер говорил то же самое. И лишь когда летом приехавшие из Парижа Карташов и Кузмин-Караваев, побывавшие в Галлиполи, восторженно засвидетельствовали о бытии армии, он этому поверил и сознался, что я был прав, когда «по интуиции» утверждал это с прошлого года. Я не знаю, интуиция ли это или просто русские глаза и уши, видящие и слышащие то, что есть, а не дальтонизм и атрофия слуха оторванных от действительности лиц или слепых и глухих по предвзятости людей. Если Милюкову за тысячи верст это вменяется в вину, то совсем жалкое впечатление производила часть интеллигенции в Константинополе, которой потребовалась чуть не экспертиза двух профессоров из Парижа, чтобы узнать то, что было у нее тут же под боком.

   Потом уже часть интеллигенции в Праге, Париже и других центрах, где существуют кружки студентов-галлиполийцев, давших лучших по успехам русских студентов и техников, должны были понять, что мощно поддержанные и объединенные в армии молодые люди не только способны послужить России мечом, но и оралом, что при воссоздании России, ради которого они вновь готовы проливать кровь, они будут полезны и для мирного строительства. Сколько мне пришлось еще ломать копий из-за этих простых истин с моими ближайшими политическими друзьями в Париже и каким нападкам в «правизне» я подвергался за «защиту» армии и Врангеля. Я в Галлиполи вложил персты в раны русской армии и готов был громко воскликнуть: «Верую, Господи, помози неверию русской интеллигенции!» Но в ее среде были не только Фомы, но и Иуды.

   В казацких лагерях в Чаталдже и на острове Лемнос я не был, а я передаю здесь лишь личные впечатления. Галлиполи был ближе Лемноса, в нем преобладал офицерский состав, в нем было у нас больше родственников и знакомых, чем в более демократическом лагере на Лемносе, а потому о Галлиполи значительно более писалось, и он стал символом доблести русской армии на чужбине. Но заслуги генерала Абрамова не меньшие, чем Кутепова. В некоторой степени задача его была труднее даже, чем у Кутепова, сразу взявшего в свои твердые руки галлиполийский десант. Абрамов прибыл на Лемнос из Чаталджи, когда большевистская и французская пропаганда возвращения и распыления уже сделала свое дело и у казаков-солдат, томящихся по земле и своим станицам, политически менее сознательных, уже началось разложение. Отправилось уже несколько транспортов казаков в Россию, участь которых, по дошедшим сведениям, была печальна; отправился транспорт казаков при помощи французов в Бразилию, но, доехав до Корсики, вернулся обратно. Французы вывешивали афиши о возможности выехать в Россию и в Бразилию, опрашивали желающих, устранив офицеров, пугали скорым прекращением голодного пайка и т. д.

   Абрамов, приехавший в клокочущий и разлагавшийся лагерь, спокойно, с удивительной скромностью и тактом, но в то же время твердостью взял дело в руки, и скоро Лемнос стал неузнаваем и имена Абрамова и Лемноса станут на почетном месте в военной русской истории наряду с именами Кутепова и Галлиполи. Врангель в одном из приказов назвал Кутепова и Абрамова по справедливости русскими витязями.

   Вероятно, из Галлиполи я привез тифозную инфекцию. Я вскоре заболел и не спал целые ночи от боли в ногах в моей холодной, мрачной комнате. Я спал только днем и дремал вечером на заседаниях с сильно повышенной температурой. Когда я недели через две обратился к Альтшуллеру, то он определил тиф в легкой форме и стал делать впрыскивания. Так я и перенес тиф на ногах.

   В начале лета 1921 года в Париже созывался национальный съезд и совещание членов Центрального комитета К.-д. партии, и я выехал на французском пароходе в Марсель. Море было спокойное, и этот дешевый способ передвижения очень удобен. Приятно было прокатиться по морю между Константинополем и парижской страдой. Каюты третьего класса были чистые, койки хорошие, стол сносный. Я ходил пить чай и играть в шахматы в первый класс к двум офицерам французской миссии, с которыми сошелся в Феодосии. От Константинополя до Марселя ни одной остановки. Миновав Галлиполи и острова Эгейского архипелага, мы обогнули Грецию и вечером проехали чудный Мессинский пролив со сверкающими электричеством городами Сицилии и Калабрии, который мне хорошо известен, так как я три раза бывал на Сицилии. Миновав Сциллу и Харибду и Липарские острова, из которых Стромболи дышит своим вулканом, мы проехали через Корсиканский пролив и 30 апреля, на пятые, кажется, сутки, прибыли в Марсель.

   Так как ожидалась первомайская забастовка, чтобы не застрять в пути, я заехал на два дня к знакомым на Ривьеру. Посетил и прелестный Монте-Карло, в который заезжал до войны постоянно по дороге из Италии в Париж. Публика посерела. Был конец сезона, но столы в казино были облеплены. Мне кажется, исчезла главная притягательная сила игры: после войны золото исчезло, играют на фишки и не видно куч золота, не слышно его звона и характерного стука золотых монет о загребающие их лопаточки.

   В Париже я остановился у Маклакова в русском посольстве. Комната с полным комфортом в чудном старом барском особняке с великолепным цветущим садом. Маклаков, несмотря на свое двусмысленное положение – посла несуществующей державы, да еще не успевший до Октябрьского переворота вручить свои верительные грамоты, – сумел занять известное положение у французов; с ним считаются, и он в хороших отношениях с влиятельными чинами на Quai d'Orsay^[16]. Очень ему помогла создать положение в Париже его сестра М.А. Маклакова, которая очень умело, просто и радушно всех принимает, устраивает завтраки и обеды. Ее энергия в культурно-благотворительной деятельности поразительна. Она помогает массе беженцев, основала и содержит на собираемые ею сотни тысяч франков в год русскую гимназию. Ей удалось завязать хорошие отношения с французской аристократией и плутократией, благодаря чему ей удаются ее благотворительные предприятия. Великолепное здание посольства в запустении, и все оно заполнено разными учреждениями.

   В Париже у меня масса друзей и родственников из Москвы и Петрограда. Хотя он не так еще был переполнен беженцами, как впоследствии, но уже их немало, и он делается политическим их центром. До войны я с юных лет каждый год бывал в Париже, очень его люблю, но в эти два весенних месяца мало его видел, так как все больше пребывал на заседаниях и в метро. Все же удалось побывать на Grand-Prix. И здесь эмиграция начинает устраиваться и почтенно зарабатывать свое пропитание. Особенно в этом отношении отличились некоторые дамы-аристократки, не побоявшиеся открыть в Париже модные мастерские и сумевшие привлечь английскую и американскую клиентуру. Двор во время обедни в русской церкви, прозванный «брехаловкой», полон народу. По всему Парижу открыто много десятков столовых, ресторанов и ночных кабаков. В общем в парижском беженстве гораздо больше денежных людей, чем в Константинополе и вообще на Балканах, но чувствуется большая, чем там, оторванность от России. Разумеется, и здесь беженцы – патриоты, мечтают вернуться в Россию, но патриотизм их пассивный, не действенный. «Сестрочеховская» тоска по Москве, но граждан мало, все обыватели, занятые своими личными интересами и отчасти развлечениями. О жертвенной любви к Родине, которую я наблюдал в армии в Галлиполи, нет и помину.

   О далекой армии мало знают, мало интересуются ею, не понимают ее. Я устроил публичное собрание с докладами об армии в большом помещении, на котором выступали Карташов, Струве и я, и зал был наполовину пуст.

   Членов Центрального комитета К.-д. партии съехалось 19 человек, число почтенное для пленарных заседаний и в Москве и в Петрограде. Милюков уже изобрел свою новую тактику для партии и стал ее пропагандировать в своих «Последних новостях», не сговорившись с товарищами по Центральному комитету. Как и на юге России, он повел свою линию и думал, что партия за ним последует. Но и здесь он остался в меньшинстве, ни Центральный комитет, ни партия за ним не последовали. У нас состоялись многочисленные дневные и вечерние заседания. Много было разговоров и споров. Впервые съехались после России руководители и большею частью основатели большой влиятельной партии, лидер которой повел самочинно свою политическую линию. Председательствовали мы по очереди.

   Мы допытывались у Милюкова, в чем должна выразиться демократизация партии. Насколько помню, он объяснял, что тактически мы должны сблизиться и столковаться с левыми партиями, с правыми социалистами, а в программном отношении более выдвинуть интересы крестьянства: то есть мы должны делать ставку на крестьян, быть классовой крестьянской партией? На последовавший утвердительный ответ И.И. Петрункевич, наш doyen^[17], близкий Милюкову человек, никогда не отличавшийся правизной, ему резко возразил, что К.-д. партия, защищая интересы трудящихся, была всегда надсословной и надклассовой, что нельзя в эмиграции менять основные положения и характер партии, которые могли бы быть изменены лишь всероссийским съездом. Горячо возражали ему Родичев, Набоков и некоторые другие. На его соглашательство с социалистами я заметил ему, что он надеется въехать в Россию на левых… товарищах (или что-то в этом роде по думской терминологии), но что он ошибается и это ему не удастся. Когда наконец дело дошло до баллотировки, Милюков оказался в меньшинстве. Таким образом, произошел милюковский раскол; он со своими единомышленниками (Винавер, Волков, Демидов, Харламов, Тронский) вышли из основной К.-д. партии, образовав свою демократическую группу партии Народной свободы, или, что то же, – демократическую группу Конституционно-демократической партии, то есть получился демократизм в квадрате.

   После этого заседания, происходившего в редакции «Последних новостей» в доме Денисова на Place Bourbon, я проводил немного Набокова по Place Concorde, и он мне говорил о статье, которую он пишет в «Руль» о расколе партии. Тогда же я ему возразил и потом постоянно это доказывал, что термин раскол не верен, а что произошел «откол» от партии.

   И действительно, за рубежом не только Центральный комитет, но все без исключения организованные группы партии, в Балканских странах, в Берлине и др., остались при старой тактике и отказались перейти на новую. Даже к.-д. группа Парижа, этой цитадели Милюкова, на бурном заседании которой я присутствовал, не приняла его тактики, и партия, хотя бы претерпевшая урон от откола, не поколебалась.

   Я приветствовал определенный откол, так как самочинная тактика такого видного члена, как Милюков, вредила всей партии. Другие же члены ЦК и на совещании и впоследствии стремились найти компромисс, замазать разногласия, думая этим спасти партию, но на самом деле эти «средняки» только могли углубить трещинки в партии и действительно произвести в ней раскол и погубить ее. Лучше было отколоть часть партии, чем разбередить весь ее организм! Потребовалась хирургия. Милюков тоже был против компромисса. Раз партия не пошла за ним, он считал, будто политический водораздел и в эмиграции, и в будущей России должен пройти по телу партии. Он это высказывал публично и проводил в своей газете. А потому и я, всегда стоявший за дисциплину в партии и пробиравший в Киеве Ефимовского за нападки в прессе на того же Милюкова, считая, что он после откола вышел из партии, счел тогда же возможным, как и Набоков и другие, от него отмежеваться в газетных статьях, а теперь, после стольких уже лет, вспомнить историю этого откола.

   На этих же совещаниях Центрального комитета меня просили сделать доклад об армии и Русском совете, но я отказался это сделать, а подробно выяснил мой взгляд, отвечая на критику моего «поправения» и врангелизма.

   Милюков относился отрицательно к существованию армии как таковой. Но и большинство моих друзей, не отколовшихся от партии, не разделяли моего взгляда на политическое и национальное значение остатков русской армии и относились отрицательно к Русскому совету. Уже перед отъездом моим в Константинополь они устроили обед специально, чтобы уговорить меня выйти из Русского совета. Я сказал, что подумаю и сделаю надлежащие для себя выводы. Набоков, видя мое убежденное настаивание на свободе мнения, испугался этих слов, думая, что я могу уйти из партии, и после обеда говорил мне, что это после ухода Милюкова погубило бы партию. Но я перед самым отъездом подал мотивированное заявление об уходе моем из Центрального комитета партии. И на это мне было нелегко решиться: с основания партии я был членом Центрального комитета и первые пять лет, до перенесения Центрального комитета из Москвы в Петербург, его председателем.

   Этим шагом я хотел подчеркнуть моим друзьям и всей партии, какое значение я придаю армии и действенной поддержке ее и что в этом отношении тактика партии с 1918 года, установленная в Москве и на юге России, должна неукоснительно продолжаться до окончания борьбы, то есть и в эмиграции.

   С самого моего приезда в Париж я вступил в организационное бюро по созыву национального съезда, которое уже энергично работало под председательством Н.В. Тесленко, собираясь ежедневно у Бурцева в редакции его «Общего дела» на rue Montmartre.

   Теперь, после зарубежного съезда, многим стало ясно, как сложно дело подготовки подобного съезда. Положения и доклады были разработаны очень обстоятельно.

   Торжественное открытие съезда состоялось в Hotel Majestic, «величественной» гостинице, которой суждено было стать местом попыток объединения эмиграции, которое до сих пор все еще не имеет величественного характера.

   За отказом председательствовать Бурцева, главного инициатора и популяризатора съезда, я принужден был согласиться по постановлению бюро взять председательствование на себя и уже подготовил вступительную речь. Но чаша эта меня миновала. Перед самым открытием съезда некоторые члены бюро заявили, что в интересах единения лучше снять мою кандидатуру, как слишком определенно «армейскую» и «врангелевскую» (!). Тогда же была выдвинута кандидатура Карташова, который потом и был единодушно выбран в председатели.

   Насколько сложно дело единения рассыпанного по разным странам беженства, показывает следующий эпизод. Мне поручено было по-французски произнести приветствие Франции. Я сказал приблизительно то же, что и в тосте на «Вальдек-Руссо», а именно, что, к счастью и к несчастью, русским приходится съехаться в Париже, и затем благодарил Францию за гостеприимство и кончил – «Vive la France!». На следующий день мы едва отговорили берлинских делегатов Набокова и князя И.С. Васильчикова, говоривших, что после этого им нельзя вернуться в Берлин, не заявлять публично их протеста, каковой был приложен к журналу.

   Как всегда, горячо и красноречиво говорил Эрлиш. Среди массы приветствий я настоял на произнесении приветствия именно от непопулярного Русского совета.

   Не буду здесь говорить о всех трениях и трудностях, которые пришлось преодолеть на долго заседавшем днем и вечером съезде и в бюро его. Подробные отчеты можно найти в «Общем деле». В общем съезд прошел удачно и с подъемом. Он выделил Национальный комитет, который вот уже пять лет работает со своими отделами во многих странах. На съезд не были привлечены, как их некоторые называли, «большевики справа», то есть рейхенгальцы и социалисты; демократические демократы не пришли на съезд. Инициаторы его не стремились к теоретически желательному, но практически неосуществимому тогда всеэмигрантскому объединению, старались образовать здоровый центр, к которому впоследствии могли бы примкнуть и справа и слева элементы, способные в нужную минуту подняться на надпартийную национальную высоту. На съезде и в Национальном комитете приняли участие представители тех же групп, которые входили и в Национальный центр, а затем и в Объединение общественных и государственных деятелей на юге России, то есть к.-д., бывшие октябристы, конституционные монархисты, торгово-промышленники и некоторые другие профессиональные группы. Национальный комитет преемственно продолжал дело, начатое Национальным центром в Москве, и в основу его легли заветные надпартийные лозунги Корнилова и Добрармии. Одним из основных мотивов съезда было – всемерная поддержка армии. Председателем Национального комитета был выбран Карташов, технически слабый председатель, но покрывавший этот недостаток своим высоким нравственным авторитетом.

   Около 10 июля я выехал тем же путем в Константинополь, мало насладившись, из-за заседаний и метро, Парижем, столь прекрасным весной.

   14 июля французы отпраздновали на пароходе иллюминацией и концертом. Снова Корсика, огни городков Мессинского пролива, Эгейское море, Галлиполи и Константинополь.

   Я летом жил в Константинополе в хорошей комнате и много ходил по Стамбулу и ездил на Принцевы острова и в Босфор. Излюбленными моими местами были поэтический Эйюб в конце Золотого Рога, развалины крепости Румели-Хисар на европейском и Бейкос на азиатском берегу Босфора. В последнем была чудная аллея платанов, в дуплах которых могла поселиться целая семья, казино с музыкой и красивым парком, поднимающимся в гору. Хорош также запущенный парк летней русской посольской дачи в Буюк-Дере, обращенной в беженское общежитие. На Принцевых островах чудный вид на Константинополь, но растительность чахлая, малорослые сосны, нет пышной свежей зелени Босфора. На острове Халки, перед собранием с моим докладом, я присутствовал на всенощной в русской церкви с хорошим хором беженцев. Видел также в Константинополе вертящихся, а в Скутари воющих или, скорее, лающих дервишей, кажется теперь уже уничтоженных Кемалем вместе с феской.

   По улицам Константинополя, с музыкой и с портретами то Венизелоса, то короля Константина, с кликами в их честь, проходили их сторонники-греки, когда один из них брал верх. Не успевали художники закончить их портреты, как происходил переворот, и приходилось Константина перекрашивать в Венизелоса и наоборот.

   ПОК стал работать как отдел Национального комитета. При проезде на шеркете в начале Босфора можно было часто видеть длинную фигуру Врангеля, шагающего без фуражки по маленькой палубе «Лукулла».

   Кажется, в августе итальянский торговый пароход, шедший из большевистского Батума, средь бела дня круто повернул с фарватера широкого в этом месте Босфора и, направившись прямо на «Лукулл», стоявший близ берега на постоянной стоянке русского стационера, перерезал его пополам и, не остановившись, прошел к Константинополю. Врангель с женой в это время были на храмовом празднике греческого монастыря Влахернской Божией Матери на Золотом Роге. Верующие люди говорили, что Она спасла главнокомандующего. Немногочисленные люди, бывшие на борту, спаслись, кроме дежурного мичмана Сапунова, который, видя неминуемую гибель яхты, перед самым носом надвигающегося итальянца бросился в каюту предупредить людей и погиб славною смертью при исполнении своего долга. Так опустился в воду на своей мачте последний Андреевский флаг, развевавшийся на Босфоре.

   Мы собрались в посольстве, где были уже Врангель и экипаж «Лукулла», потерявшие весь свой багаж. Была также и вдова Сапунова, которая еще не теряла надежды, что муж ее подобран одним из пароходов. Баронесса Врангель потеряла последние свои драгоценности.

   При этом обнаружилось возмутительное бесправие и беззащитность русских, лишенных опоры своего государства. Несмотря на крайне подозрительные в политическом отношении обстоятельства катастрофы, союзное командование не нашло повода даже к уголовному преследованию итальянцев, гражданский иск о потере яхты вчинить некому было, и лишь после долгих судебных хлопот команде удалось получить с итальянской компании гроши за погибшее их имущество. Врангель вновь поселился в посольстве.

   Зимой началась переброска войск из Галлиполи и Лемноса через Константинополь и Варну в Болгарию и Сербию. Союзники торопили с упразднением военных лагерей; исстрадавшиеся и истосковавшиеся в пустынных лагерях части с радостью ехали в славянские земли. Начальник штаба генерал Шатилов энергично работал в Сербии и Болгарии, подготовляя приезд воинских частей и расквартирование их там. Когда проезжал Кутепов, мы ему устроили в посольстве торжественную встречу, и до двадцати представителей различных организаций приветствовали его речами. Галлиполийский подвиг уже победил значительную часть эмиграции. В моей речи я высказал надежду, что армия и на новых местах останется надпартийной, в чем заключается смысл ее существования и даже условие самого ее бытия, как национальной силы. Далее я сказал, что кутепия, кутеповщина стали нарицательными именами, правда, ругательными у врагов армии, и что мы ничего не имеем против широкой славы о кутеповщине, так как клевета отпадет и имя это останется символом доблести русского солдата, не выпускающего и на чужбине, при невероятно трудных условиях, из своих рук знамени, хотя со всех сторон его стараются вырвать у него. В заключение я провозгласил славу генералу Кутепову и его сподвижникам, всем галлиполийским подвижникам.

   В своем общем ответном слове Кутепов дал прямой ответ и на высказанную мной мысль; он сказал, что как в Галлиполи у него в палатках рядом лежали и монархисты, и республиканцы, так же внепартийна армия останется и на новых местах.

   И, как всегда, слово его согласовалось с делом. Армия осталась верна лозунгам, вывезенным Врангелем с юга России, хотя, распыленной среди гражданского населения небольшими группами, ей труднее было не втягиваться в политиканство, чем в изолированных военных лагерях.

   Тут-то на транспортах я видел слезы на глазах многих воинов, когда Врангель только быстро проходил, здороваясь с ними. Он, побежденный, не оставил их, спас от большевиков и на чужбине, разлученный с ними союзниками, все время заботился о них и боролся из-за них. Авторитет побежденного вождя не умалился, люди готовы следовать за ним по первому его зову.

   Пробыв полтора года в Константинополе, в конце февраля 1922 года я выехал в Софию.