Слово «война» прокатилось в звонком июльском зное и повисло, увязло, затерялось в пыли бесконечных дорог.

Длинны дороги Российской империи, необозримы ее просторы. Уже ползут трактами, большаками, проселочными дорогами груженые обозы — на запад. Идут батальоны — на запад. Мелькают на полустанках товарняки со стандартными надписями на вагонах: «...лошадей ...солдат».

Тысячи низших чинов и господ офицеров уже кладут головы за веру, царя и отечество.

А десятки тысяч людей — велика Российская империя! — еще и не знают о случившемся. Что-то слышали об убийстве в Сараеве, о союзнических обязательствах его императорского величества. Ползут слухи — всему ли верить?

Как ни странно, не знал об этом и молодой, щеголеватый, в новеньком мундире, только что испеченный военфельдшер, следовавший третьим классом из Киева в Сновск. Правда, еще на киевском вокзале обратил внимание на необычное оживление, скопление военных, но как-то не придал этому значения.

Голова была занята другими мыслями. Очень ждал встречи с отцом. Тот всегда говорил: «Николай, люди мы скромные, без голубых кровей — все от тебя, от твоего усердия будет зависеть...» Что ж, никто не скажет, что он не старался. В свидетельстве, спрятанном в боковой карман френча, сплошь хорошие оценки.

Первый шаг сделан. А там, если все ладно пойдет, может, и в университет удастся пробиться. Нет, не придется отцу краснеть за своего сына.

И только когда прибыл в Бахмач, где предстояла пересадка, его огорошил знакомый железнодорожник, отцовский товарищ:

— Колька! Щорс! Тоже на позиции?

В ответ на недоуменный взгляд Николая покачал головой:

— Эх ты. Не знаешь, что ли, война с германцем!

Не успел приехать в Сновск, как прибыл вызов из школы — нужно незамедлительно возвращаться в Киев. Толком даже не поговорил ни с отцом, ни с братьями, ни со старыми друзьями. За столом все сидели как в воду опущенные.

— Да полно вам! — попробовал разрядить обстановку Николай. — Вот еще награду привезу с войны!

Отец окинул сына грустным взглядом.

— Оставь, Коля, не знаешь ты еще, что такое война...

Киев оглушил шумными манифестациями верноподданных. Люди в мундирах и добротных партикулярных сюртуках произносили речи. Возбужденные гимназистки махали платочками вслед проходящим колоннам. Уличные тумбы пестрели объявлениями о благотворительных вечерах, пожертвованиях.

С вокзала с легкой котомкой через плечо Щорс отправился пешком. На углу Бибиковского бульвара купил свежий, еще влажный от типографской краски номер «Киевлянина». Газета писала, что все классы объединились, чтобы нанести сокрушительный удар по врагу.

На Владимирской улице пришлось остановиться, пропустить манифестацию. Над толпой колыхался большой портрет Николая II.

Гул манифестации неожиданно нарушился: два дюжих усача вытолкали из рядов парня, по виду мастерового — в подпоясанной узким ремнем косоворотке и фуражке с лакированным козырьком. От крепкого пинка парень растянулся на тротуаре, но быстро подхватился, отряхиваясь, стал рядом с Николаем, зло прожигая толпу своими черными цыганскими глазами.

— Видал, как классы-то объединились? Рабочие с подольскими лавочниками...

— Чего-о-о? — протянул Николай.

Парень быстро сунул ему в руку сложенный вчетверо листок.

— На, прочитаешь на досуге. Может, поумнеешь. Телячьи восторги пройдут.

Сказал, ожег еще раз черными глазами и растворился в сутолоке. Николай развернул листок, пробежал первые слова. «Товарищи, мы должны все, как один, сплотиться для великой борьбы за освобождение родины от гнета помещичьего самодержавия. Только революция...»

Тут же спрятал листок в карман. Знает он эти листки. Из-за них, поди, и дядя Казя в ссылку угодил. Да и сам он однажды едва из беды выбрался. Дал ему как-то дядя Казимир, когда Николай в Сновске на каникулах был, прочитать одну брошюрку, а он ее решил в Киев отвезти, товарищам показать. И надо же такому случиться — уже на вокзале привязались стражники Воскобойников и Вогда, которые дядю «опекали». Давай нагло шарить в котомке, мундир ощупывать. К счастью, не нашли, а отцу объяснили: мы, дескать, должны проверять порядок форменной одежды у царских слуг...

Отец, вероятно, догадался. Взглядом указал на меньших братьев и сестер, вздохнул:

— Не рискуй напрасно, Николай. Видишь, сколько их, все твоей помощи ждут!

Манифестанты прошли, свернув в сторону Крещатика. Николай пересек мостовую и углубился в сквер напротив университета. Грустно посмотрел на его красные колонны. Мечтал, что удастся когда-нибудь попасть сюда, на медицинский. Теперь, конечно, не до того. Выбрал пустую скамейку у бассейна, своими очертаниями напоминавшего Черное море, сел и снова вынул из кармана листовку. Здесь никто не помешает.

«Только революция, — продолжал читать, — только свержение этого кровавого правительства, конфискация помещичьих земель и наделение землей крестьянства, только 8-часовой рабочий день и демократическая республика дадут возможность России развиваться и без кровавых завоеваний!

Долой самодержавие насильников! Долой войну! Да здравствует демократическая республика! Да здравствует революция! Да здравствует Российская социал-демократическая рабочая партия! Да здравствует социализм!»

Щорс механически сгибал и разгибал листок, уставившись взглядом в видневшиеся за зеленью красные университетские стены. Показать бы эту листовку дяде Казимиру, его товарищам, те бы растолковали, что к чему. Да где он сейчас, Казимир Михайлович Табельчук? Сибирские руды киркой осваивает.

А жизнь — вот она, вокруг него бурлит, кипит, через край переполняется. С одной стороны, ему самому претит смотреть на подвыпивших купчишек, лавочников с Подола, чиновников, словно проглотивших аршин и боящихся неосторожным движением его поломать, когда они шествуют по улицам, провозглашая свои верноподданнические чувства. Они — не народ. Но с другой...

Дело же, черт возьми, не в Романовых. Как можно кричать сейчас — долой войну? Страну нужно защищать, честь и славу своего государства. Хотя в той листовке тоже говорится о чести и славе отечества. Как тут разобраться, кто прав? Голова кружится от мыслей.

Николай не спеша спустился на Бессарабку. Здесь, как всегда, толкотня, шум, гам. Пронзительно дребезжит трамвай, переругиваются извозчики, зазывают прохожих торговки. Бессарабка она и есть Бессарабка: базар, ночлежка, бродяги, цыгане.

А пройти немного, подняться по Госпитальной улице — и уже дома. Вернее, в школе. Четыре года провел здесь Николай. Однокашники шутили — в каземате. Фельдшерская школа, действительно, размещалась в старой крепости. Рассказывали, еще перед нашествием Наполеона возвели на Печерске, который был тогда центром города, мощные фортификационные сооружения. От форта к форту потянулись толстые кирпичные стены с бойницами, земляные валы, сложные лабиринты подземных ходов.

Правда, сражаться в печерских крепостях не пришлось. А теперь ищут для них какое-то полезное применение. В одной — завод, в другой — тюрьма, в третьей, вот, школу военных фельдшеров разместили.

В таком же мощном здании напротив расположился военный госпиталь, где они проходили практические занятия. Между ними широкий плац, а вокруг — земляные стены, валы. Сколько дней здесь прошло, зачастую в муштре, зубрежке, а все равно все кажется родным.

Однокашники Щорса съехались уже почти все. Настроение у ребят приподнятое, хотя и чувствуется в каждом определенная взвинченность, нервозность.

— Проучим германцев, други!

— Слава богу, в дело пойдем. Не придется прозябать в заштатных тыловых лазаретах...

Предписания вручал сам начальник школы генерал Калашников. Строгий, но, если разобраться, неплохой, справедливый человек. Николай вспомнил, как нервничал его отец, рядовой железнодорожный машинист, «проталкивая» сына в школу. Ни чинов, ни знакомств — примут ли? Калашников обнадежил, а потом сам сообщил — зачислен.

Медицинский фельдшер с правами вольноопределяющегося второго разряда, Николай Щорс получил назначение в Виленский военный округ.

В тесном, душном вагоне расположились с несколькими товарищами по школе.

В Вильне¹ Щорса приписали к третьему мортирному артдивизиону. В часть он попал к сроку — дивизион, оставляя казармы, выступал к реке Неман. Выйдя на правый берег реки, мортирный дивизион намертво зарылся в землю и остановился.

Больше всего томило и раздражало Щорса вынужденное безделье. Где-то льется кровь, люди подвиги совершают, а у них артиллеристы втихую бегают к реке ловить рыбу, прямо за брустверами собирают грибы и варят на костре похлебку. Лазарет даже не разворачивали — для кого? Санитары скучали в одной землянке, он с военврачом Петром Свиридовичем Ивлевым — в другой.

Хорошо хоть начальник приличный попался. Приблизил к себе молодого фельдшера, офицерам представил, книги дает читать. Кабы не книги — удавиться бы в пору с тоски.

Петр Свиридович хорошо знал Киев, оказывается, когда-то работал там в военном госпитале, а ученикам фельдшерской школы практику преподавал. Совсем земляки!

Вечерами они часто вели неторопливые беседы. Однажды Николай поделился мыслью — выучиться бы на строевого офицера, чтобы попасть в настоящее дело.

Ивлев выслушал с легкой иронией, хитровато прищурив глаза.

— Мальчишка ты еще, в сущности, Коленька. На жизнь сквозь страницы устава смотришь, а эта книга, братец ты мой, куда более сложная и запутанная. Одно тебе скажу определенно — рвения твоего в дело быстрее попасть — не из-за трусости не разделяю. Война — противоестественное состояние для каждого человека, тем более для нас с тобой, с медициной обвенчанных. Другое дело, если ты хочешь стать офицером. Над этим стоит подумать.

Пришла зима. Сосны нарядились в пышные белые шапки. Появилась новая забота — запасаться дровами. Землянки к утру выстуживало так, что невозможно было вылезти из-под одеяла.

Но вот тыловая жизнь наконец окончилась.

Начались кровопролитные бои. Раненых размещали в землянках, выдолбленных в мерзлом грунте, и в палатках. Работы было невпроворот. Щорс ассистировал Ивлеву во время операций, делал бесчисленные перевязки. Однажды, осматривая новую партию раненых, он остановился у нар. Истощенное, без кровинки лицо показалось неожиданно знакомым. Что-то шепчут в беспамятстве губы. Вдруг вспомнил — ведь это же тот парень, мастеровой из Киева, сунувший ему листовку!

Ночью Николай несколько раз подходил к его постели. Только перед рассветом молодой солдат пришел в себя. Долго смотрел на Щорса, наконец по его лицу пробежала тень улыбки. Узнал.

— Что, — прошептал, — воюем до победного конца? Николай резким движением остановил его: не разговаривай, тебе нельзя!

— Теперь все равно, — тяжело выговорил парень. — Мое дело конченое...

Он силился что-то сказать, наверное, очень важное для него, но у уголка рта появилась розовая пена. Взгляд — жгучий, злой — остановился, начал тускнеть.

— Отошел Ванюшка, — услышал за спиной приглушенный, простуженный голос Щорс.

Бородатый унтер с перебинтованной головой едва заметным, привычным движением — очевидно, не раз уже повторяемым, — закрыл солдату глаза. Минуту постоял молча, крякнул.

— Знакомец, поди, ваш? Глядел — все вы к его постели подходили...

— Так, приходилось встречаться, — ответил Николай.

— Правильный был солдат. Войну поругивал, а воевал честно. Кабы не он, наших там во время прорыва не менее десятка легло бы. Прикрыл товарищей. А сам уже вдогонку получил полный фронтовой паек.

Щорс уже видел смерть близких или просто знакомых людей. Но эта почему-то особенно потрясла Николая. Кого-кого, но его — распространителя листовок — не ожидал он встретить здесь. Да еще, как сказал бородатый унтер, в роли правильного солдата, совершившего подвиг. И то горькое, недосказанное, что хотел в последнее мгновение сообщить ему парень, будоражило душу, как тайна, которой уже никогда не суждено было раскрыться.



Ударная сила все серии	Автомобили в погонах