8 января
Ночью нахал Авеча, выпущенный с 6 час<ов> вечера и не явившийся в 10 на свист, начал требовать, под окнами, чтобы его впустили. Я начал одеваться, но Маруся уже выбежала. Авеча явился мокрый, прозябший и сконфуженный. Я выскочил, в халате, стыдил его, бранился, что Маруся выскакивает из постели на холодную лестницу.
Были с Марусей у Студницких
138. У меня сохранилось о нем очень приятное воспоминание, как о н<ачальни>ке дивизии миноносцев. Я командовал при нем «Послушным» и многому от него научился в морском деле. Он первый, раньше Ник<олая> Оттовича Эс<сена>, начал учить офицеров ходить по шхерам без лоцмана
139. Отношения его с нами, командирами, были простые, товарищеские, но без послаблений. Он был ленив немного, но зато предоставлял в широком отношении инициативу подчиненным. Может быть, слишком много воли давал Непенину
140, который был у него старшим офицером на «Корнилове».
Каждую субботу Студницкий собирал командиров и спрашивал: куда хотят идти до понедельника. Одни шли рыбку ловить в Аспэ или Торконсид (?), другие потанцевать в курзале Ловиса, но Боже сохрани было опоздать к утру понедельника <1 нрзб>. Мы его любили. Один раз он на меня рассердился. Это когда я отказался сдать ударники мин, ввиду предстоящего похода «Штандарта»
141, отбираемые по приказанию <2 нрзб>. Приказание было конфиденциальное, и я на это не пошел. «Вы, может быть, думаете красный флаг поднять на «Корнилове»
142», — говорил я Студ ницкому. Так я и не отдал ударники, а Студницкий сердился что «<1 нрзб>». «Надо было заставить Пилкина», — говорил он командирам. Я только у него начал учиться командирству и вначале был очень слаб. Думаю, что таким он меня и вспоминает, но так как я всюду о нем говорю с почтением, то он, зная это, и относится ко мне хорошо. Казалось бы, что встреча наша должна была бы быть радостной? Она таковой и была, но потом мы разругались, да ведь как! Должны были прекратить разговор.
Этот разговор о Финляндии затеял он сам, превознося ее культуру, глубокое уважение к законности, противопоставляя всему этому нас, от которых будто бы Финляндия ничего, кроме горя, не видела. Он оправдывал отношение финл<яндского> п<равительст>ва к русским беженцам и между прочим рассказал, какой счет готовит Финляндия предъявить к России на мирн<ой> конференции. Счет, во много раз будто бы превосходящий стоимость захваченного Финляндией русского имущества (а его полагают в 17 миллиардов). В этот счет, по-видимому, входят и расходы по германскому оккупационному корпусу, т. к. Финляндия считает, что Россия вынудила ее пригласить немцев.
Я всегда осуждал политику нашего пр<авительст>ва по отношению к Финляндии. Помню, как однажды я спорил по этому поводу со Шталем. Я и теперь стою за полную автономию Финляндии и даже на ее независимости, но при условии гарантий. Россия не может допустить, чтобы в Гельсингфорсе стояла германская эскадра или в шхерах, в Транзунде, Биорке-э плавали и учились неприятельские миноносцы и подв<одные> лодки. Пусть будет независимость, пусть политика Николая II была ошибочной, была преступной по отношению к Финляндии, но разве то, что она сейчас делала и делает, не доказывает, что страна эта не заслуживает симпатии. Не будем говорить, что во время войны финляндцы всячески способствовали немцам, что благодаря ей процветал немецкий шпионаж. Может быть, ее ненависть к нам давала ей на это право, несмотря на ее клятвы в верности. Несмотря на то, что она всегда уверяла, что лояльна, что и не думает о независимости. Это говорили все ее государств<енные> и общественные деятели, которых никто не тянул за язык. Они могли молчать — и они обманывали, теперь мы видим это. Затем, когда наступила революция, Финляндия первая признала большевиков и тем упрочила свое положение. Она просила их подтвердить свою независимость: это было предательством по отношению к России, не первым и не последним. Но вот Финляндия подавила свое восстание при помощи немцев и под предлогом, что все русские — большевики, начала безжалостно преследовать русских. В одном Выборге была расстреляна тысяча невинных русских офицеров, юнкеров, гимназистов и т. п. Сейчас еще русские на положении париев. Газеты полны мстительных предложений направить русских на принудительные работы, объявить принудительную мобилизацию офицеров, высылать их черт знает куда и т. п.
Само финляндское прав<ительство> выказало полное презрение к законности, избрав, не будучи никем уполномочено, себе короля. Оно выказало полную близорукость, заключив накануне катастрофы и поражения Германии союз с ней. Оно оказалось продажным, занимаясь даже в лице сенаторов спекуляциями, а мелкие чиновники проявили себя взяточниками и лихоимцами. При всем этом полная неразбериха, глупость и непонятливость 12 болванов, управляющих Финляндией. И все-таки, скажу я, неблагодарность; все-таки шведской провинции русские государи дали особое преимущество, поставили ее в условия, в которых она могла развиться в народ, приобрести собственное лицо, сделаться государством. Даже тупые чухны все равно не решились снести памятник Александру II. Не столько благодаря своему труду разбогатели финляндцы, как благодаря покровительственным пошлинам. Если бы таможенные условия для Финляндии были бы те же, что и для Германии, Финляндия не могла бы конкурировать с ней и ввозить к нам свои изделия. Посмотрим, что скажут промышленники и рабочие, когда русская граница окажется навсегда закрыта для финляндских товаров! Нет! Финляндия крестьянская страна! Она изменила когда-то Швеции, потом России, теперь Германии. Она изменила своему собственному народу, которого шведская интеллигенция презирает, языка которого не понимает, которого не слушает, когда он высказывает свою симпатию к России.
Я увлекся и сказал, очень, очень жалко, Финляндию ждет жестокая расправа. Это было неумно. Студницкий встравился и сказал: «Расправа должна быть справедливой. Никаких симпатий к России народ не имеет, имеют разве только кухарки, а сознательные и организованные финны ее не любят, да и не за что любить. Русские не культурный народ, они давно выродились в условиях рабства и темного невежества. Россия всегда была эксплуататором и угнетательницей. Она развратила несознательный элемент финнов, которые и подняли, всего-то в количестве 60 или 70 тысяч, большевицкое восстание. Финляндия, кроме горя, ничего не видела от России и ничем ей не обязана. Она была вправе разорвать личную унию, которая ее связывала с Россией». Я тоже встравился и сказал, что русские люди ужасно легко попадают под влияние народов, среди которых живут. Кончилось тем, что Студницкий сказал: «Бросим этот разговор». Мы бросили, но несколько раз еще начинали его, и в нем под конец приняли участие и Маруся, и дети Студницкого. Тема была: русский народ. Студницкий бранил его, мы с Марусей защищали, а дети сочувственно по отношению к нам и укоризненно по отношению к отцу бурчали что-то под нос. Бедный Николай Владимирович! Чувствую я, что в его семье остро стал вопрос «об отцах и детях».
И все-таки он «заядлый поляк», хотя и называет себя хохлом. Он католик, и я помню, на его польские тенденции указывалось не раз в разговорах командиров.
Наши споры с ним я загладил воспоминаниями о совместной нашей службе, о бывших его подчиненных, о Николае Оттовиче Эссене и т. д. Он, по-видимому, отмяк и успокоился. Зачем нам ссориться! Мало ли кто как и что думает, особенно в такое неустойчивое время. Я спросил его совета по вопросу о миноносцах, об эвакуации войск из Ревеля и т. п. А он мне предложил познакомиться со Струве
143, который живет в его доме, и дал совет (?) свести Струве с Юденичем, т. к. Струве <1 нрзб> в Париже и может быть полезен. (Далее вырезана часть текста объемом около 550 знаков. — Примеч. публ.)
<< Назад
Вперёд>>
Просмотров: 3724
